Экономический рост: путь к прогрессу или спекулятивная самоцель?

Большинство достижений сегодняшнего развития как целых стран, так и отдельных людей принято сводить к экономическим показателям. Для страны — уровень ВВП, для человека — уровень доходов. И чем больше, тем лучше. Но всегда ли это так?

Грачи улетели

Неизвестно, знаком ли американский писатель Билл МакКиббен, автор бестселлера «Deep Economy», с бессмертным российским афоризмом о счастье, деньгах и их количестве, но, похоже, он с ним не согласен.

МакКиббен пишет, что Больше и Лучше в течение столетий были двумя птичками, сидящими на одной ветке. Одним камнем можно было попасть в обеих — рост производительности труда практически в обязательном порядке приводил к росту благосостояния в обоих смыслах: становилось больше нужных вещей, и сами вещи становились лучше. То есть рост уровня жизни и качества жизни шли рука об руку. Теперь же, по его мнению, птичка по имени Лучше перелетела и свила себе гнездо на одном из соседних деревьев. И у охотников за счастьем и прогрессом возник выбор: или «больше», или «лучше». Как же получилось, что экономический рост больше не приводит к росту благосостояния большинства людей, а вместо этого приводит к неравенству и к росту чувства незащищенности, конфликтуя к тому же с физическими пределами материального развития (ресурсными, климатическими, экологическими и пр.)?

Цитата из упомянутого бестселлера «рост еще, возможно, и делает кого-то более состоятельным, но увеличение этого богатства не делает нас счастливее» большинство россиян заставит лишь усмехнуться. Мол, расскажите нам сказку о том, что богатые тоже плачут. И это вполне объяснимо — несмотря на все наши нефтяные темпы роста ВВП из-за вопиющего разрыва в доходах средний класс исчезающе мал, а большая часть россиян за вычетом городов-миллионников, по сути, живет в бедности. Для бедных стран схема «больше — это лучше» все еще работает, как и работала она всегда в истории за исключением последних десятилетий.

TINA и TATA

Появление доктрины экономического роста в качестве основополагающего принципа государственной политики и центрального элемента современной парадигмы обществоведческих теорий — явление весьма недавнее.

Как в ходе истории шло повышение уровня жизни, вопрос интересный и очень спорный. Ведь если даже по поводу методик расчета современных экономических показателей ведутся ожесточенные споры, что уж говорить о попытках вычислить ВВП Римской империи или средневекового Китая.

Одним из наиболее полных исследований в этой области являются известные таблицы экономиста и историка Ангуса Мэддисона, где предпринята попытка вычислить ВВП всех стран и регионов мира за последние две тысячи лет. Если мы посмотрим на абсолютные цифры (графики 1 и 2), то выглядят они вполне разумно: в 0 году нашей эры наиболее экономически богатым регионом была Азия — Европа отставала в разы (график 1), а экономический рывок, связанный с техническим прогрессом, коснулся всех регионов мира, вызвав радикально резкий экономический рост с XIX—XX веков (график 2). Однако с учетом численности населения картина несколько меняется (график 3): если мы посмотрим на ВВП не в абсолютной величине, а на душу населения, то становится ясно, что такого экспоненциального роста благосостояния, как в Западной Европе и Северной Америке, не удалось достичь почти никаким другим странам.

В первую очередь все изменило устройство парового двигателя (в 1712 году Томас Ньюкомен изобрел поршневой насос, приводимый в действие паром), а к началу XIX века появились уже более эффективные машины конструкции Джеймса Ватта, которые стали использовать на фабриках. А впереди были электричество, автомобили, космические полеты. В течение 200 лет человечество наизобретало и научилось использовать столько плодов развития науки и техники, что рост благосостояния стал просто фантастическим.

По мнению Джона Мейнарда Кейнса, начиная с периода за две тысячи лет до Рождества Христова и вплоть до начала XVIII столетия в мире не наблюдалось больших изменений в стандарте жизни — периоды экономических несчастий, вызванных чумой, природными катаклизмами и проч., сменяли периоды процветания, но кардинального прогресса не наблюдалось. В лучшем случае, по мнению Кейнса, уровень жизни удвоился за четыре тысячи лет (это вполне согласуется и с данными Мэддисона). В начале XIX века промышленная колониальная держава Британия всего в четыре раза по ВВП на душу населения превосходила Индию или Китай. Но последние до середины XX века «выросли» экономически лишь на 10—20%, тогда как рост западноевропейцев шел в разы.

Экономическая статистика за последние 300 лет показывает, что в целом для жителей Западной Европы, например, с XVIII века по настоящее время ВВП на душу населения (который условно можно считать показателем уровня жизни) увеличился в 20 раз. Другие страны пытаются догонять Запад, большинство не очень успешно, тем не менее уровень жизни и в них вырос за последние два столетия (и особенно со второй половины XX века) весьма значительно по сравнению с предыдущими историческими периодами (график 4).

Казалось бы, вот он, прямой путь к счастью и прогрессу. СССР еще в 1930-е годы сделал ставку на экономический рывок вместе с реализацией программы ГОЭЛРО и практикой плановой экономики первых пятилеток, в США идея экономического роста стала популярной благодаря экономической мобилизации времен Второй мировой войны, что помогло вытянуть экономику из длительной депрессии.

ВВП на душу населения вырос в США за 1947—1960 годы на 24%, а в период правления Дж. Ф. Кеннеди, с 1961 по 1965 год, душевой ВВП рос со скоростью 5% в год, в то время как число американцев, живущих в нищете, сократилось почти наполовину. Как мы увидим чуть ниже, это было время, когда даже субъективное ощущение счастья в США за весь XX век было максимальным.

Затем многое изменилось. Вьетнам, нефтяные кризисы, ин­фляция и рецессия (стагфляция 70-х). В 1972 году появляется печально знаменитая работа «Пределы роста», авторам которой удалось напугать политическую верхушку большинства стран прогнозами о том, что если существующие тенденции роста численности населения, индустриализации, загрязнения природной среды, производства продовольствия и истощения ресурсов продолжатся в ХХI веке, мир подойдет к пределам своих возможностей, а дальше — войны, эпидемии и полный хаос. В качестве решения предлагалась модель устойчивого развития. Казалось бы, «имиджу» модели бесконечного роста нанесен серьезный удар. В 1973 году немецко-британский экономист Шумахер написал бестселлер «Small Is Beautiful» (с идеей «буддистской экономики» — «работать, чтобы привести свой внутренний дом в порядок»). В конце 1970-х годов Амитаи Этциони докладывал президенту Картеру, что 30% американцев поддерживают идею экономического роста, 31% — резко против, 39% — «в высокой степени не уверены».

С приходом в Белый дом Рональда Рейгана все возвращается на прежние рельсы. Он стал убеждать американцев, что «в Америке снова наступило утро». И что единственная известная человечеству экономическая модель, в которой всегда наступает утро и экономическое развитие цветет буйным цветом, — экономический либерализм. «There Is No Alternative» — любила повторять Маргарет Тэтчер, и аббревиатура TINA стала символом идеи бесконечного экономического роста по либеральным правилам. Правда, через некоторое время одной даме ответила другая — Сьюзан Джордж, современный политолог, консультант ряда проектов ООН и активистка антиглобалистского движения, придумала слоган «TATA!» (There Are Thousands of Alternatives! — «Существуют тысячи альтернатив!»), пожалуй, еще более радикальный, чем уже всем сегодня известное «Another world is possible» («Другой мир возможен»). Почему же многие не согласны с тем, что «альтернативы нет»?

Посчитаем счастье

Помимо подсчетов ВВП, с некоторых пор в мире ведутся и подсчеты «индекса счастья». Например, в США подобный опрос ежегодно проводится с 1940-х годов, людям задается один и тот же вопрос: «Принимая во внимание все обстоятельства вашей жизни сегодня, вы чувствуете себя: а) очень счастливым, б) довольно счастливым, в) не очень счастливым». Как можно увидеть (график 5), «пик счастья», то есть число людей, которые на этот вопрос отвечали, что они очень счастливы, пришелся на 1950-е годы и с тех пор неуклонно снижался, сделав лишь раз предкризисный всплеск в 2005—2007 гг. При этом формально кривая доходов одного домохозяйства росла.

Еще более интересной становится картина, если посмотреть на рейтинг стран по показателю субъективного восприятия счастья в 2008 году (график 6). Можно увидеть, что большинство развитых стран действительно находятся в ареале высоких показателей счастья. Но вместе с благополучным золотым миллиардом в ряд счастливых попала почти вся Латинская Америка, ряд арабских и африканских стран, где ВВП на душу населения в разы меньше! Самые счастливые страны — Танзания и Бразилия, их население более счастливо, чем жители самой богатой страны Люксембурга. А, например, Вьетнам или Пуэрто-Рико по этому показателю опережают США и Швецию. Россия в данном рейтинге попала в число «относительно счастливых», хотя еще десять лет назад мы были вместе с остальными бывшими республиками СССР в десятке самых «несчастливых» стран, более того, Россия была на третьем месте в мире по степени неудовлетворенности граждан своей жизнью — хуже себя чувствовали только в Молдавии и Албании.

Как подсчитали некоторые исследователи, треть «счастливых стран» — по сути, страны бедные. Более того, в большинстве развитых стран показатель счастья получается большой потому, что много ответов «относительно счастлив», в то время как в этих «бедных, но счастливых» странах этот показатель формируют в основном ответы «совершенно счастлив». То есть у одних счастье спокойное и буржуазное, и вообще оно счастье постольку, поскольку вроде бы ничего плохого нет, а у других просто есть ощущение, что жизнь прекрасна. Хотя формально ее материальные условия других победителей, вероятно, ужаснули бы.

Кризис вообще пошатнул ощущение «хорошей жизни», причем здесь сыграл роль известный психологический фактор. Дело не в том, насколько именно обед­нели люди, формально даже с оставшимися доходами они живут богаче многих и многих своих соседей даже внутри собственных стран, не говоря уже об остальном мире. Сам факт падения уровня жизни даже ненамного деморализует и демотивирует куда сильнее некой абсолютной величины утраченного дохода. Как говорила героиня фильма Оливера Стоуна «Уолл-стрит»: «Лучше вообще не иметь денег, чем иметь их, а потом потерять».

И все же даже исследования социологов не позволяют утверждать, что счастье — только лишь прямое следствие высокого уровня экономического роста.

Время и деньги

Даже если вопрос о неком субъективном ощущении счастья считать бесполезной лирикой, все же интересно — что именно получили граждане благополучных развитых стран вместе с экономическим ростом? С одной стороны, это потребительский рай — пожалуй, никогда еще в истории человечества материальное благополучие в виде множества вещей не было так доступно такому количеству людей. Если раньше легенды ходили об императрицах, не надевавших одно и то же платье дважды, то теперь подобное поведение (с учетом одноразовости товаров) могут позволить себе даже многие старшеклассницы. Прогресс, начавшись с паровой машины, теперь дошел до того, что мы не в состоянии целиком освоить все многочисленные возможности тех информационных систем и гаджетов, с которыми имеем дело, как они уже сменяются новыми. В развитых странах мало кто занят тяжелым физическим трудом — подавляющее большинство (около 70% и выше) населения работает в секторе услуг. Никто не голодает — скорее во весь рост стоит проблема избытка потребляемых калорий. Если в бедных странах нечего есть в прямом смысле слова, то в богатых проблемой является избыток продовольствия, а задачей — ограничить себя в еде, сев на диету. Производители телевизоров, компьютеров и мобильных телефонов не знают, что еще предложить этакого избалованным пользователям. Индустрия развлечений — кино, видеоигры, множество телеканалов, — несмотря ни на какие кризисы, приносит все больше прибылей. Из супермаркетов выкатываются тележки продуктов и покупок с горкой.

Все так. Но есть и цена, которая за все это заплачена. В известной детской книге Тим Талер продал свой смех за возможность выигрывать во всех спорах и фактически исполнять все своих желания. А за экономический рост и потребительское изобилие было продано время. В прямом смысле слова. У наиболее успешных современных людей, с хорошей карьерой и доходом, как правило, нет времени. Формально, конечно, у многих из них есть и семья, и хобби, и спортивные увлечения. Но в сутках только 24 часа. Поэтому большая часть тех вещей, которыми раньше люди традиционно занимались самостоятельно, отдается в сферу услуг «на аутсорсинг». Если вы много работаете, у вас нет времени готовить дома еду из простого набора базовых продуктов. Так выросла целая индустрия готовых замороженных блюд и недорогого ресторанного бизнеса. У вас нет времени часто видеться с друзьями и родными — на смену личному общению все чаще приходят электронные письма или ICQ. Нет времени «просто так» зайти к соседям. Практически исчез для современного городского жителя такой вид отдыха, как городская прогулка, — у нас нет времени, чтобы выйти на улицу и бесцельно там бродить. Прибавим часы, отнимаемые транспортом и пробками, время, которое проводится на работе сверхурочно (а это практически повсеместная практика), и окажется, что при всем изобилии товаров, все это невозможно.

По данным из американского исследования «Take Back Your Time», с 1973 по 2000 год средний работник прибавил 199 часов в год к своему рабочему времени, то есть почти пять рабочих недель. Это и сверхурочная работа, и праздники и выходные, отданные карьерному росту. Но при этом с 1969 по 2000 год производительность труда в США выросла на 80%. Если бы весь прирост производительности пошел на сокращение рабочего времени, то сейчас была бы 20-часовая рабочая неделя. Но увеличение доходов ушло даже не столько на потребление вещей, сколько на оплату услуг, позволяющих работать еще больше: это и няни для детей, с которыми нет возможности заниматься самостоятельно, и расходы на питание в ресторанах и кафе — нет возможности и сил ежедневно готовить дома, и оплата труда всевозможных специалистов, которые за нас делают все, начиная от ремонта и заканчивая доставкой товаров на дом.

Именно о сокращении рабочего времени говорили все сторонники технического прогресса прошлого. Поднять производительность труда и освободить людей для активного отдыха, творчества, учебы. В итоге все вышло наоборот. Работаем мы все больше и больше. Есть данные о том, что в среднем современный человек тратит даже на ночной сон на два часа меньше, чем в начале XX века. Зато паровоз экономического роста летит вперед. И больше всего это выгодно вовсе не тем, кто лихорадочно бросает в печь уголь, а тем, кто с комфортом едет как пассажир.

Ни счастья, ни справедливости

На первый взгляд никакого неравенства вокруг не наблюдается. Да, одни работают и получают зарплату, другие являются владельцами ресурса и получают прибыль. Но вроде бы на роль последних первые — наемные работники — и не претендуют. Проблема в том, что в распределении доходов с каждым годом доля того, что получают сверхбогатые, все больше растет, а того, что достается «простым труженикам», уменьшается. Несмотря ни на какие айфоны, интернеты и автомобили для среднего класса, беднеют все — и офисные клерки в Европе, и фабричные рабочие в Индонезии, и крестьяне в Мексике — потому что если богатые все больше богатеют, то это происходит за чей-то счет. Это вовсе не красивое преувеличение. Для расчета уровня неравенства давно используется коэффициент Джини. Он показывает, насколько неравномерно распределен доход между десятью группами населения — от 10% самых бедных до 10% самых богатых. Чем индекс Джини выше и ближе к 1, тем больше денег в стране у богатых, и меньше у бедных. Чем ближе к 0, тем больше равенства в доходах. Если посмотреть на динамику индекса Джини в двух наиболее развитых экономиках мира — США и Великобритании — за последние полвека (график 7), то видно, что неравенство там неуклонно растет. Богатые богатеют, получая все большую часть от доходов всего общества (графики 8 и 9), а бедные остаются бедными. И разрыв между первыми и последними становится все более непреодолимым.

Этот процесс идет стабильно с конца 1960-х годов. Так, в США богатство и доходы стратифицированы сегодня, по оценкам некоторых экономистов, больше, чем когда-либо со времен «Позолоченного века» (саркастическое название периода с конца гражданской войны в США до примерно 1880 года, для которого были характерны быстрое обогащение некоторых слоев населения, а также коррупция в сфере политики и бизнеса). Заметим, все это происходит на фоне формального экономического роста, который до кризиса сопровождался еще и скачками в стоимости активов — рынки спекулятивно росли то на волне новых информационных технологий и Интернета, то на волне ипотечных ценных бумаг.

Беднеют не только люди со средними и низкими доходами относительно своих более удачливых сограждан. Но и множество целых стран относительно успешных западных государств.

Неравенство как идея претерпело весьма занятную эволюцию в умах жителей развитых стран. Исторически это понятие ассоциируется с временами рабовладения или феодально-сословной системы, когда значительная часть населения никак не могла претендовать ни на какие права, имеющиеся у правящих классов. По данным экономиста Жана Ива Дюкло из Института Лаваля (Квебек), 200 лет назад большая часть неравенства как такового в мире происходила из-за неравноправного положения людей внутри государства, а не разницы в экономическом положении разных стран. Он пишет о том, что в 1820 году мировой индекс Джини (то есть распределение доходов всего человечества) был близок к 0 (0,16), если допустить, что доходы внутри государств распределялись бы равномерно, — то есть это означает, что большинство стран мира находилось примерно на одном уровне экономического развития. Неравенство как таковое было сосредоточено в «классовых» оппозициях внутри стран. В следующие сто лет, до начала XX века, индекс рос, то есть мировое неравенство нарастало главным образом из-за того, что Запад сделал резкий рывок вперед, а все остальные остались в позиции отстающих. По мнению исследователя, с середины XX века, хотя общий показатель неравенства в мире только возрастал, главной составляющей в нем стало уже «внешнее» неравенство между странами. Другими словами, внутри государств проблемы противоречия между бедными и богатыми решались — где-то с помощью революций, где-то более мирным путем роста общего благосостояния и политики выравнивания доходов, — а вот среди самих государств расслоение на клуб успешных и клуб вечных аутсайдеров только усиливалось. Причем применение западных капиталистических рецептов в этих странах успехов не принесло — они в итоге только нарастили свои долги перед МВФ и кредиторами из развитых стран и ухудшили положение собственных производств и сельского хозяйства, подписавшись на правила НАФТА и ВТО.

Но в итоге сегодня по-прежнему все политические решения обосновываются и оправдываются экономическим ростом, а любые попытки увеличить минимальную зарплату или повысить социальные стандарты упираются, как в стену, в аргумент о том, что это будет препятствием для экономического роста. Не исключение здесь и Россия. Экономический рост стал вещью в себе, самоцелью, которая превосходит все остальные.

Машина — стоп?

Призыв если не остановить экономический рост, то по крайней мере задуматься, куда и зачем он сегодня ведет, выглядит опасно похожим на неомальтузианские призывы сокращать население Земли и сосредоточиться на устойчивом развитии. Но надо ли заведомо считать кого-то лишним и ограничивать его доступ к ресурсам и прогрессу? Призыв критически взглянуть на идею бесконечного экономического роста — это в первую очередь призыв отказаться от фантомных миражей экономики, создаваемой «финансовыми алхимиками». «Да, нам надо понизить ВВП», — пишет Дэвид Кортен в недавнем своем бестселлере «Agenda for a New Economy». Как и многие другие экономисты во всем мире, он призывает взглянуть на те принципы, которыми приводится в действие нынешний экономический «паровоз», и понять, что альтернатива есть (таблица 1). Это принципы реальной экономики, где главная цель не прирост совокупных капиталов, а создание устойчивых экономических сообществ и совместное производство необходимых благ и инноваций. Сегодня мы видим такой «рост», который провоцирует все больше неравенства, основанный к тому же на модели всегда меркантильно-рационального и всегда эгоистического поведения и выбора людей. Тоталитарным прогрессом многие называли модель развития науки и техники в социализме — за его пренебрежение интересами конкретных людей на пути к абстрактным вершинам. Но разве в нынешней модели экономического прогресса мы видим не аналогичную установку? Разница лишь в том, кому достаются плоды этой экономической борьбы за урожай.