Была ли Крымская война неизбежной?

Проблема истоков Крымской войны давно уже находится в поле зрения историков, тяготеющих к изучению несостоявшихся, но возможных сценариев прошлого. Дискуссии о том, была ли ей альтернатива, столько же лет, сколько самой войне, и конца спорам не предвидится: уж слишком это захватывающая тема. Считая эти споры неразрешимыми в принципе, мы выбрали форму участия в нем, предпочтительную для многих исследователей: произвести на основе некоей каталогизации фактов и событий ретроспективно-гипотетический анализ, претендующий на построение не математического доказательства, а лишь общей схемы, не противоречащей логике.

Сегодня, когда Россия остается в ситуации стратегического выбора, размышления об исторических альтернативах приобретают особую злободневность. Они, конечно, не страхуют нас от ошибок, но все же оставляют надежду на отсутствие изначально запрограммированных исходов в истории, а значит, и в современной жизни. Этот посыл вдохновляет наличием возможности волей и разумом избежать худшего. Но он же тревожит и наличием таких же шансов свернуть на гибельный путь, если воля и разум откажут политикам, принимающим судьбоносные решения.

Восточный кризис 50-х годов в истории международных отношений XIX века занимает особое место, являясь некоей «генеральной репетицией» будущего империалистического раздела мира. Пришел конец почти 40-летней эпохе относительной стабильности в Европе. Крымской войне (в определенном смысле «мировой») предшествовал довольно длительный период сложного и неравномерного развития международных противоречий с чередовавшимися фазами подъемов и спадов. Постфактум: происхождение войны выглядит как долго зревший конфликт интересов, с неумолимой логикой приближавшийся к закономерной развязке.

В эту «эволюционную» картину как бы естественно вписываются такие вехи, как Адрианопольский (1829) и Ункяр-Искелесийский (1833) договоры, инцидент с «Виксеном» (1836 - 1837), Лондонские конвенции 1840 - 1841 годов, визит царя в Англию в 1844-м, европейские революции 1848 - 1849 годов с их непосредственными последствиями для «восточного вопроса» и наконец пролог военного столкновения - спор о «святых местах», побудивший Николая I к новым доверительным объяснениям с Лондоном, которые во многом неожиданно осложнили ситуацию.

Между тем в восточном кризисе 1850-х годов, как считают многие историки, не было заложено изначальной предрешенности. Они предполагают, что в течение долгого времени сохранялись довольно высокие шансы на предотвращение и Русско-турецкой войны, и (когда этого не случилось) Русско-европейской. Мнения расходятся лишь в идентификации события, оказавшегося «точкой невозврата».

Это действительно вопрос любопытный. Само по себе начало войны между Россией и Турцией [1] не представляло собой ни катастрофы, ни даже угрозы миру в Европе. По предположению некоторых исследователей, Россия ограничилась бы «символическим кровопусканием», после чего позволила бы вмешаться европейскому «концерту» для выработки мирного договора. Осенью-зимой 1853 года Николай I скорее всего ожидал именно такого развития событий, надеясь, что исторический опыт не дает оснований бояться локальной войны с турками по образцу предыдущих. Когда царь принял вызов Порты, первой начавшей боевые действия, ему уже ничего не оставалось, как воевать. Управление ситуацией почти полностью перешло в руки западных держав и Австрии. Теперь только от них зависел выбор дальнейшего сценария - либо локализация, либо эскалация войны.

Пресловутую «точку невозврата» можно искать в разных местах событийно-хронологической шкалы, но коль скоро она в конечном счете была пройдена, вся предыстория Крымской войны приобретает другой смысл, предоставляя сторонникам теории закономерностей аргументы, которые, несмотря на их небезупречность, проще принять, чем опровергнуть. Нельзя доказать с абсолютной достоверностью, но можно предположить, что многое из происшедшего накануне войны и за два-три десятилетия до нее было обусловлено глубинными процессами и тенденциями мировой политики, включая русско-английские противоречия на Кавказе, заметно усиливавшие общую напряженность на Ближнем и Среднем Востоке.

Крымская война возникла не из-за Кавказа (впрочем, трудно вообще точно указать на какую-то конкретную причину). Но надежды на вовлечение этого региона в сферу политического и экономического влияния Англии давали правящему классу страны подспудный стимул если не к целенаправленному развязыванию войны, то по крайней мере к отказу от чрезмерных усилий по ее предотвращению. Соблазн выяснить, что можно выиграть у России к востоку (как и к западу) от проливов, был немалым. Пожалуй, стоит прислушаться к мнению одного английского историка, считавшего Крымскую войну в значительной степени продуктом «большой игры» в Азии.

Особняком стоит очень непростой вопрос об ответственности Наполеона III, в котором многие историки видят ее главного зачинщика. Так ли это? И да, и нет. С одной стороны, Наполеон III был последовательным ревизионистом по отношению к Венской системе и ее основополагающему принципу - статус-кво. В этом смысле николаевская Россия - охранительница «покоя в Европе» - была для французского императора самым серьезным препятствием, требующим устранения. С другой стороны, совсем не факт, что он собирался это сделать с помощью большой европейской войны, которая создала бы рискованную и непредсказуемую ситуацию, в том числе для самой Франции.

Намеренно провоцируя спор о «святых местах», Наполеон III, возможно, хотел бы не более чем дипломатической победы, позволившей ему посеять раздор среди великих держав, прежде всего в вопросе о целесообразности сохранения статус-кво в Европе. Драма, однако, в другом: он оказался не в состоянии удержать контроль над ходом событий и дал в руки туркам рычаги опасного манипулирования кризисом в собственных, далеко не миролюбивых интересах. Имели значение и собственно русско-турецкие противоречия. Порта не отказалась от претензий на Кавказ.

Стечение не благоприятных для России обстоятельств в начале 1850-х годов обусловилось не только объективными факторами. Небезошибочная политика Николая I ускорила формирование направленной против него европейской коалиции. Провоцируя, а затем ловко используя просчеты и заблуждения царя, Лондонский и Парижский кабинеты вольно или невольно создавали предпосылки для вооруженного столкновения. Ответственность за крымскую драму в полной мере делили с русским монархом западные правительства и Порта, стремившиеся ослабить международные позиции России, лишить ее перевеса, полученного ею в результате Венских соглашений.




Определенная доля вины лежит на партнерах Николая I по Священному союзу - Австрии и Пруссии. В сентябре 1853 года в Ольмюце и Варшаве состоялись конфиденциальные переговоры русского императора с Францем-Иосифом I и Фридрихом Вильгельмом IV. Атмосфера этих встреч, по свидетельству современников, не оставляла сомнений: между участниками «царила по-прежнему самая тесная дружба». Вольно или невольно австрийский император и прусский король помогли Николаю I прочно утвердиться в надежде на верность своих исконных союзников. По крайней мере для предположений, будто Вена «удивит мир своей неблагодарностью», а Берлин не станет на сторону царя, не было никаких оснований.

Идеологическая и политическая солидарность трех монархов, отгородившая их от «демократического» Запада (Англии и Франции), не являлась пустым звуком. Россия, Австрия и Пруссия были заинтересованы в сохранении внутриполитического («морального») и международного (геополитического) статус-кво в Европе. Самым реальным гарантом его оставался Николай I, поэтому в надежде царя на поддержку Вены и Берлина было не так уж много идеализма.

Другое дело, что кроме идеологических интересов у Австрии и Пруссии были геополитические. Это ставило Вену и Берлин в канун Крымской войны перед трудным выбором между соблазном присоединиться к коалиции победителей для получения доли трофеев и опасением потерять в лице чрезмерно ослабленной России защитный оплот против революции. Материальное в конце концов взяло верх над идеальным. Такая победа не была фатально предопределенной, и предвидеть ее мог лишь гениальный политик. Николай I к данной категории не принадлежал. Это, пожалуй, главное и, возможно, единственное, в чем он виноват.

Сложнее анализировать русско-английские противоречия в 1840-е годы, точнее - их восприятие Николаем I. Принято считать, что тот эти противоречия недооценил, а англо-французские преувеличил. Похоже, он действительно не заметил, что под прикрытием мнимого альянса с Россией в «восточном вопросе» (Лондонские конвенции, 1840 - 1841) Пальмерстон вынашивал идею коалиционной войны против нее. Не заметил Николай I (во всяком случае, не отдал этому должное) и наметившийся с середины 1840-х годов процесс сближения Англии и Франции.

Николай I в каком-то смысле проиграл Крымскую войну уже в 1841 году, когда допустил политический просчет из-за своего самоуверенного идеализма. Относительно легко идя на отказ от выгод Ункяр-Искелесийского договора, царь наивно ожидал получить в воздаяние за сегодняшнюю уступку завтрашнее согласие англичан на эвентуальный дележ «османского наследства».

В 1854 году стало ясно, что это было ошибкой. Однако по существу она превратилась в ошибку только благодаря Крымской войне - той «странной», которая, по мнению многих историков, неожиданно возникла из рокового сплетения полуслучайных, отнюдь не неизбежных обстоятельств. Во всяком случае, в момент подписания Лондонской конвенции (1841) не было никаких видимых оснований считать, что Николай I обрекает себя на столкновение с Англией, и они, конечно, не появились бы, если б в 1854 году целое нагромождение факторов, обусловленных страхом, подозрением, неосведомленностью, просчетами, интригами и тщеславием, не вылилось в коалиционную войну против России.

Получается весьма парадоксальная картина: события 1840-х - начала 1850-х годов с их невысоким уровнем конфликтогенности «логично» и «закономерно» привели к большой войне, а серия опасных кризисов, революций и военных тревог 1830-х (1830 - 1833, 1837, 1839 - 1840) нелогично и незакономерно завершилась продолжительным периодом стабилизации.

Есть историки, утверждающие, что Николай I был совершенно чистосердечен, когда неустанно убеждал Англию в отсутствии у него антибританских намерений. Царь хотел создать атмосферу личного доверия между лидерами обоих государств. При всех сложностях их достижения русско-английские компромиссные соглашения о путях разрешения двух восточных кризисов (1820-х и конца 1830-х годов) оказались продуктивными с точки зрения предотвращения большой европейской войны. Не имея за плечами опыта такого сотрудничества, Николай I никогда не позволил бы себе визит, который он нанес в Англию в июне 1844 года с целью обсудить с британскими первыми лицами в конфиденциальной обстановке формы и перспективы партнерства в «восточном вопросе». Переговоры прошли вполне гладко и обнадеживающе. Стороны констатировали взаимную заинтересованность в сохранении статус-кво в Османской империи. В условиях крайне напряженных тогда отношений с Францией и США Лондон был рад получить самые что ни на есть достоверные заверения лично от Николая I о его неизменной готовности уважать жизненно важные интересы Великобритании в наиболее чувствительных для нее географических точках.

Вместе с тем для Р. Пиля и Д. Эбердина не было ничего шокирующего в предложении царя о целесообразности заключить русско-английское соглашение общего характера (нечто вроде протокола о намерениях) на тот случай, если самопроизвольный распад Турции срочно потребует от России и Англии скоординированных усилий по заполнению образовавшегося вакуума на основе принципа равновесия. По мнению западных историков, переговоры 1844 года внесли в русско-английские отношения дух взаимного доверия. В одном исследовании визит царя даже назван «апогеем разрядки» между двумя державами.

Эта атмосфера сохранялась в последующие годы и в конечном счете послужила своеобразной страховкой в период кризиса, возникшего между Петербургом и Лондоном в связи с требованием Николая I к Порте о выдаче польских и венгерских революционеров (осень 1849 года). Опасаясь, что отказ султана вынудит Россию применить силу, Англия прибегла к предупредительному жесту и ввела свою военную эскадру в Безикскую бухту. Ситуация обострилась, когда в нарушение духа Лондонской конвенции 1841 года британский посол в Константинополе Стрэтфорд-Каннинг отдал приказ расположить английские боевые корабли непосредственно у входа в Дарданеллы. Николай I рассудил, что не стоит идти по пути эскалации конфликта из-за проблемы, касающейся не столько России, сколько Австрии, жаждавшей наказать участников Венгерского восстания. В ответ на личную просьбу султана царь отказался от своих требований, а Пальмерстон дезавуировал своего посла, принес Петербургу извинения, тем самым подтвердив верность Англии принципу закрытия проливов для военных судов в мирное время. Инцидент был исчерпан. Таким образом, идея русско-английского компромиссного партнерства в целом выдержала испытание, которому она подверглась во многом по вине привходящих обстоятельств, не имевших прямого отношения к подлинному содержанию разногласий между двумя империями.

Эти мысли, высказанные в основном в западной историографии, отнюдь не означают, что Николай I был безошибочен в анализе потенциальных угроз и действиях, продиктованных результатами данного анализа. Вполне симметричные ошибки совершал и Лондонский кабинет. Скорее всего эти неизбежные издержки с той и другой стороны обусловливались не недостатком желания договариваться и не отсутствием здравых логических посылов. Если действительно чего-то не хватало для устойчивого стратегического партнерства между Россией и Англией, так это исчерпывающей осведомленности о планах друг друга, совершенно необходимой и для полного доверия, и для полного соблюдения правил соперничества, и для корректного толкования ситуаций, когда казалось, будто позиции Лондона и Петербурга целиком совпадают. Именно проблема самого корректного толкования и стала во главу угла русско-английских отношений в 1840-е - начале 1850-х годов.

Разумеется, строгий счет тут нужно предъявлять прежде всего к самому императору, его умению и желанию глубоко вникать в суть вещей. Однако следует сказать, что и англичане не слишком усердствовали в расстановке всех точек над «i», делая ситуацию еще более запутанной и непредсказуемой, когда она требовала упрощения и прояснения. Впрочем, сложность процедуры исчерпывающего выяснения между Петербургом и Лондоном сути их позиций в «восточном вопросе» в какой-то мере оправдывала обе стороны. Таким образом, при всей внешней успешности переговоров 1844 года и благодаря разным толкованиям их конечного смысла они несли определенный деструктивный потенциал.

То же можно сказать и о скоротечном англо-русском конфликте 1849 года. Будучи улаженным на удивление легко и быстро, он оказался в итоге опасным предвестием именно потому, что Николай I и Пальмерстон сделали тогда разные выводы из случившегося (а вернее - из неслучившегося). Царь воспринял извинения, принесенные британским госсекретарем за самоуправство Стрэтфорд-Каннинга, а также заявление Форин-оффиса о неуклонной приверженности Лондонской конвенции 1841 года как новое подтверждение неизменности курса Англии на деловое сотрудничество с Россией в «восточном вопросе». Исходя из такой оценки, Николай I с готовностью подал Лондону встречный сигнал в виде отказа от претензий к Порте, что, согласно его ожиданиям, должно было быть расценено как широкий жест доброй воли по отношению и к Англии, и к Турции. Между тем Пальмерстон, в подобные жесты не веривший, решил, что царю попросту пришлось отступить перед силовым давлением и, стало быть, признать тем самым эффективность применения к нему таких методов.

Что касается международно-дипломатических последствий революций 1848 года, то они заключались не столько в том, что создалась реальная угроза общеевропейскому миру и венскому порядку, сколько в появлении нового потенциально деструктивного фактора, к чему Николай I уж точно не был причастен: у кормила власти во всех великих державах, кроме России, охранителей сменили ревизионисты. В силу своего политического мировоззрения они объективно противостояли русскому императору - теперь уже единственному защитнику постнаполеоновской системы.

Когда возник спор о «святых местах» (1852), ему не придали значения ни в Англии, ни в России, ни в Европе. Он казался ничтожным событием еще и потому, что не имел прямого касательства к русско-английским отношениям и пока еще не очень опасно затрагивал отношения русско-турецкие. Если и назревал конфликт, то в первую очередь между Россией и Францией. По ряду причин в тяжбу втянулся Наполеон III, втянул туда Николая I и Абдул-Меджида, а позже - Лондонский кабинет.

Абдул-Меджид I

До поры до времени ничто не предвещало особых неприятностей. Европейскому «концерту» в одних случаях, России и Англии - в других не раз приходилось сталкиваться и разрешать гораздо более сложные конфликты. Чувство уверенности не покидало Николая I, полагавшего, что он мог не опасаться французских козней или турецких обструкций, имея в своем политическом активе более чем десятилетний опыт партнерских отношений с Англией. Если это и было заблуждением, то Лондон до весны 1853 года не предпринимал ничего, чтобы его рассеять. Глава коалиционного правительства Эбердин, питавший особое расположение к Николаю I, вольно или невольно убаюкивал русского императора. В частности, премьер убрал из Форин-оффис Пальмерстона, выступавшего за жесткую линию. Не мудрено, что царь расценил это кадровое перемещение как намек на сохраняющееся «сердечное согласие» между Россией и Англией. Уж лучше бы Эбердин оставил Пальмерстона у руля внешней политики, чтобы тот помог Николаю I вовремя избавиться от иллюзий.

В исторической литературе много написано о роли еще одного «рокового» фактора, способствовавшего возникновению Крымской войны. Уверенность Николая I в наличии глубоких, чреватых войной противоречий между Англией и Францией рассматривается как очередная «иллюзия» царя. Между тем факты не дают никакой возможности согласиться с подобной оценкой. Начиная с очень опасного кризиса вокруг Таити (лето 1844 года) англо-французские отношения вплоть до 1853 года находились в перманентно-напряженном состоянии, порой в непосредственной близости от грани срыва. Свой военный флот в Средиземном море и других акваториях англичане держали в полной боевой готовности именно против французов. Британское руководство абсолютно серьезно готовилось к худшему и самое главное - к реальному, с его точки зрения, сценарию - высадке 40-тысячной французской армии на британских островах с целью захвата Лондона.

Растущее чувство уязвимости заставило англичан потребовать от своего правительства увеличить сухопутную армию, не считаясь с расходами. Приход к власти Луи Наполеона привел в ужас людей в Британии, помнивших беды и страхи, принесенные его знаменитым дядей, которые ассоциировали это имя с абсолютным злом.

В 1850 году произошел разрыв дипломатических отношений между Лондоном и Парижем из-за попытки Британии применить силу к Греции, где поднялась волна антибританских настроений, вызванная в общем-то ничтожным эпизодом.

Военная тревога зимних месяцев 1851 - 1852 годов в связи с переворотом в Париже и повторение ее в феврале-марте 1853-го еще раз показали: у Британии были причины считать Францию противником номер один. Ирония в том, что всего лишь через год она уже воевала не против страны, доставлявшей ей столько беспокойства, а против России, с которой Лондон в принципе не возражал вступить в союз против Франции.

Не мудрено, что после знаменитых бесед с британским посланником в Петербурге Г. Сеймуром (январь-февраль 1853 года), посвященных «восточному вопросу», Николай I продолжал пребывать во власти идей, которые до начала Крымской войны мало кто из западных и русских наблюдателей того времени рискнул бы назвать «иллюзиями». В историографии существует два взгляда (не считая оттенков между ними) на этот весьма непростой сюжет. Одни исследователи считают, что царь, подняв тему раздела Турции и получив от Британии якобы однозначно негативный ответ, упорно не хотел замечать того, чего нельзя не заметить. Другие с разной степенью категоричности признают, что, во-первых, Николай I лишь зондировал почву и, как прежде, ставил вопрос о вероятностном развитии событий, не настаивая на их искусственном ускорении; во-вторых, двусмысленность реакции Лондона фактически спровоцировала дальнейшие ошибки царя, поскольку была интерпретирована им в свою пользу.

В принципе есть масса аргументов для обоснования обеих точек зрения. «Корректность» будет зависеть от расстановки акцентов. Для подтверждения первой версии подойдут слова Николая I: Турция «неожиданно может скончаться у нас (России и Англии. - В. Д.) на руках»; возможно, не за горами перспектива «распределения оттоманского наследства после падения империи», и он, Николай I, готов «уничтожить» независимость Турции, низвести ее «до уровня вассала и сделать само существование для нее бременем». В защиту той же версии можно привести общие положения ответного послания британской стороны: Турции в ближайшее время распад не грозит, поэтому едва ли целесообразно заключать предварительные соглашения о разделе ее наследства, что помимо всего вызовет подозрения у Франции и Австрии; даже временная оккупация русскими Константинополя недопустима.

Вместе с тем есть немало смысловых акцентов и нюансов, подтверждающих вторую точку зрения. Николай I прямо заявлял: «Было бы неразумно желать большей территории или власти», чем он обладал, а «нынешняя Турция - сосед, лучше которого и не придумаешь», поэтому он, Николай I, «не желает идти на риск войны» и «никогда не захватит Турции». Государь подчеркивал: он просит у Лондона «не обязательства» и «не соглашения»; «это свободный обмен мнениями». В строгом соответствии с указаниями императора Нессельроде внушает Лондонскому кабинету, что «падения Оттоманской империи... не хотим ни мы (Россия. - В. Д.), ни Англия», а распад Турции с последующим распределением ее территорий - «чистейшая гипотеза», хотя, конечно, достойная «рассмотрения».

Что касается текста ответа Форин-оффис, то в нем было достаточно смысловой неопределенности, чтобы дезориентировать не только Николая I. Некоторые фразы звучали для царя вполне ободряюще. Его, в частности, заверили, что британское правительство не сомневается в моральном и юридическом праве Николая I вступаться за христианских подданных султана, и в случае «падения Турции» (употреблена именно такая фраза) Лондон ничего не будет предпринимать «без предварительного совета с императором Всероссийским». Впечатление о полном взаимопонимании подкреплялось и другими фактами, в том числе и заявлением Г. Сеймура (февраль 1853 года) о его глубоком удовлетворении по поводу переданного устами Нессельроде официального уведомления в адрес Форин-оффис, будто между Петербургом и Портой «нет никаких дел, кроме тех, которые могут существовать между двумя дружественными правительствами». Инструкция Форин-оффис к Сеймуру (от 9 февраля 1853 года) начиналась с такого уведомления: королева Виктория «счастлива отметить умеренность, искренность и дружеское расположение» Николая I к Англии.

Со стороны Лондона не было заметно внятных попыток развеять впечатление, будто он возражает не по поводу сути предложения царя, а по поводу способа и времени его осуществления. В аргументации англичан лейтмотивом звучал призыв не опережать событий, чтобы не спровоцировать их развитие по пагубному для Турции и, возможно, для всеобщего мира в Европе сценарию. Хотя Сеймур заметил в беседе с царем, что даже очень больные государства «так быстро не умирают», он ни разу не позволил себе категоричного отрицания такой перспективы применительно к Османской империи и в принципе допускал возможность «непредвиденного кризиса».

Николай I полагал, что этот кризис, точнее - его летальная фаза, произойдет раньше, чем думают в Лондоне, где, между прочим, тоже по-разному оценивали жизнеспособность Порты. Царь опасался кончины «больного человека» не меньше, чем англичане, но в отличие от них хотел определенности на тот самый «непредвиденный» случай. Николай I досадовал, что британские лидеры не замечают или делают вид, что не понимают его простой и честной позиции. По-прежнему придерживаясь осторожного подхода, он предлагал не план развала Турции и не конкретную сделку о разделе ее наследства. Царь призывал лишь быть готовыми к любому повороту ситуации в восточном кризисе, который являлся уже не гипотетической перспективой, а суровой действительностью. Быть может, самый верный ключ к уяснению сути опасений императора дают его слова, обращенные к Сеймуру. Николай I со свойственной ему прямотой и чистосердечием заявил: его беспокоит вопрос не о том, «что нужно делать» в случае кончины Порты, а о том, «чего делать не следует». Лондон, к сожалению, предпочел не заметить этого важного признания или попросту не поверил ему.

Впрочем, поначалу последствия неверного истолкования британского ответа Николаем I не казались катастрофичными. После объяснений с Лондоном государь действовал не менее осторожно, чем до них. Он был далек от мысли идти напролом. Весьма прочным казался и запас благоразумия у государственных деятелей Британии и других великих держав, опасавшихся перерастания восточного кризиса в общеевропейскую войну с совершенно непредсказуемыми перспективами.

Ничего безвозвратно рокового не произошло ни весной, ни летом, ни даже осенью 1853 года (когда между Россией и Турцией начались военные действия). До того момента, когда уже ничего нельзя было сделать, оставалось много времени и возможностей для предотвращения большой войны. В той или иной степени они сохранялись вплоть до начала 1854 года. Пока ситуация окончательно не «вошла в штопор», она неоднократно давала надежду на сценарии, по которым разрешались восточные кризисы и военные тревоги в 1830 - 1840 годах.

Царь был убежден, что на тот случай, когда в результате внутренних естественных причин возникнет ситуация необратимого распада, России и Британии лучше уж иметь заранее достигнутую договоренность о сбалансированном разделе турецкого наследства, чем лихорадочно решать эту проблему в экстремальных условиях очередного восточного кризиса с неочевидными шансами на успех и вполне реальной возможностью спровоцировать общеевропейскую войну.

В контексте этой философии Николая I можно предположить: он не стал продлевать Ункяр-Искелесийский договор прежде всего потому, что рассчитывал в перспективе в обмен на уступчивость добиться согласия Лондона на раздел имущества «больного человека», если его кончина будет неминуемой. Как известно, император обманулся в своих ожиданиях.

Русско-турецкая война в Закавказье началась 16(28) октября 1853 года с внезапного ночного нападения на русский пограничный пост св. Николая турецких частей Батумского корпуса, состоявшего, по словам французского историка Л. Герена, «из сброда мародеров и разбойников», которым в будущем еще предстояло «приобрести печальную славу». Они почти целиком вырезали малочисленный гарнизон крепости, не пощадив женщин и детей. «Этот бесчеловечный поступок, - писал Герен, - явился лишь прелюдией к ряду акций не только против русских войск, но и против местных жителей. Он должен был оживить старую ненависть, издавна существовавшую между двумя народами (грузинами и турками. - В. Д.)».

В связи с началом Русско-турецкой войны А. Чарторыйский и К0 вновь возвратились к своим излюбленным планам создания польского легиона на Кавказе, где, по словам князя, «могут созреть... опасные для Москвы ситуации». Однако надежды на быстрые военные успехи Турции вскоре рассеялись. После поражения под Башкадыкляром 27 ноября 1853 года турецкая Анатолийская армия, пришедшая в довольно плачевное состояние, становится предметом всевозрастающей озабоченности Британии и Франции.

Но поистине ошеломляющее впечатление в европейских столицах, особенно в Лондоне, произвел синопский разгром, послуживший поводом к решению западных держав о вводе англо-французской эскадры в Черное море. Как известно, экспедиция П. С. Нахимова в Синоп была продиктована обстановкой на Кавказе, с точки зрения военной логики и интересов России в этом районе представлялась совершенно оправданной и своевременной.

С начала Русско-турецкой войны Османский флот регулярно курсировал между Малоазиатским побережьем и Черкесией, доставляя горцам оружие и боеприпасы. Согласно полученным Петербургским кабинетом сведениям, наиболее внушительную из подобных операций с участием крупных десантных сил турки по совету британского посла в Константинополе Стрэтфорд-Каннинга намеревались осуществить в ноябре 1853 года. Промедление с контрмерами грозило опасным осложнением ситуации на Кавказе. Синопская победа предотвратила пагубное для русского влияния в том регионе развитие событий, что приобретало особое значение накануне вступления в войну Британии и Франции.

В грохоте артиллерии у Синопа Лондонский и Парижский кабинеты предпочли услышать «звонкую пощечину» в свой адрес: русские посмели уничтожить турецкий флот, можно сказать, на виду у европейских дипломатов, находившихся в Константинополе с «миротворческой» миссией, и англо-французской военной эскадры, прибывшей в проливы в роли гаранта безопасности Турции. Остальное не имело значения. В Британии и Франции газеты истерично реагировали на случившееся. Называя синопское дело «насилием» и «позором», они требовали мести.




В британской прессе был реанимирован старый, но в данной ситуации совершенно экзотический аргумент, будто Синоп - это шаг на пути русской экспансии в Индию. Никто не давал себе труда призадуматься над абсурдностью данной версии. Единичные трезвые голоса, пытавшиеся обуздать этот разгул фантазии, тонули в хоре масс, почти обезумевших от ненависти, страхов и предрассудков. Вопрос о вводе англо-французского флота в Черное море был предрешен. Узнав о поражении турок у Синопа, Стрэтфорд-Каннинг радостно воскликнул: «Слава богу! Это война». Западные кабинеты и пресса с умыслом скрыли от широкой публики побудительные мотивы морской акции России, чтобы, выдав ее за «акт вандализма» и вопиющей агрессии, вызвать «справедливое» общественное негодование и развязать себе руки.

С учетом обстоятельств Синопского сражения его трудно назвать удачным предлогом для нападения Британии и Франции на Россию. Если бы западные кабинеты действительно беспокоились о мирном разрешении кризиса и судьбе Порты, как они о том заявляли, то к их услугам был такой институт международного права, как посредничество, использовавшийся ими лишь формально - для отвода глаз. «Опекуны» турок могли без труда предотвратить их агрессию в Закавказье и как ее следствие - катастрофу у Синопа. Проблема разрядки ситуации упростилась, уже когда Николай I, осознав, что русско-турецкий конфликт не удастся изолировать, и, разглядев силуэт формировавшейся коалиции против России, начал в мае 1853 года дипломатическое отступление по всему фронту, хотя и в ущерб своему самолюбию. Для достижения мирной разрядки от Британии и Франции требовались даже не встречные усилия, а совсем немногое: не мешать царю идти на понятную. Однако они постарались закрыть ему этот путь.

И до и после Синопа вопрос войны или мира зависел скорее от Лондона и Парижа, чем от Петербурга. И они сделали свой выбор, предпочтя увидеть в победе русского оружия то, что так долго и изобретательно искали, - возможность бросить клич о спасении «беззащитной» Турции от «ненасытной» России. Синопские события, поданные европейскому обществу в определенном ракурсе через отлаженные информационные фильтры, сыграли видную роль в идеологической подготовке вступления западных стран в войну.

Идея «обуздания» России, в которую Британия и Франция облачили свои далеко не бескорыстные помыслы, попала на благодатную почву антирусских настроений европейского, особенно британского, обывателя. В его сознании десятилетиями культивировался образ «алчной» и «напористой» России, воспитывались недоверие и страх перед ней. В конце 1853 года эти русофобские стереотипы пришлись как нельзя кстати для правительств Запада: им оставалось лишь сделать вид, будто они вынуждены, повинуясь разгневанной толпе, спасать свое лицо.




В известной метафоре «Европа дрейфовала к войне», содержащей намек на не зависящие от воли людей факторы, есть доля правды. Порой действительно возникало ощущение, что усилия по достижению мирного исхода были обратно пропорциональны шансам предотвратить войну. И все же этому «неумолимому дрейфу» помогали живые персонажи истории, от взглядов, поступков и характеров которых зависело немалое. Тот же Пальмерстон был одержим ненавистью к России, нередко превращавшей его из глубоко прагматичного политика в простого английского обывателя, на которого русофобские бредни журналистов действовали как красная тряпка на быка. Занимая в правительстве Эбердина с февраля 1852-го по февраль 1855 года пост министра внутренних дел, он сделал все, чтобы лишить Николая I возможности сохранить лицо, и чтобы восточный кризис начала 1850-х годов перерос сначала в Русско-турецкую войну, а затем в Крымскую.

Сразу после ввода союзного флота в Черное море англо-французская эскадра из шести пароходов совместно с шестью турецкими кораблями доставила подкрепление, оружие, амуницию и продовольствие в Трапезунд, Батум и пост св. Николая. Установление блокады русских черноморских портов было представлено Петербургу как оборонительная акция.

Николай I, не понимавший такой логики, имел все основания прийти к выводу, что ему брошен открытый вызов, на который он просто не мог не ответить. Самое удивительное, быть может, в том, что даже в этой ситуации русский император предпринимает последнюю попытку сохранить мир с Британией и Францией, больше напоминавшую жест отчаяния. Превозмогая чувство негодования, Николай I уведомил Лондон и Париж о готовности воздержаться от толкования их акции как фактического вступления в войну на стороне Турции. Он предлагал англичанам и французам официально объявить, что их действия нацелены на нейтрализацию Черного моря (то есть на нераспространение войны на его акваторию и побережье) и поэтому в равной степени служат предупреждением и России, и Турции. Это было беспрецедентное унижение для правителя Российской империи вообще и такого человека, как Николай I, в частности. Можно лишь догадываться, чего ему стоил такой шаг. Отрицательный ответ Британии и Франции был равносилен шлепку по руке, протянутой для примирения. Царю отказали в самой малости - возможности сохранить лицо.

Уж кто-кто, а англичане, порой патологически чувствительные к вопросам защиты чести и достоинства собственного государства, должны были понимать, что они совершили. Какой реакции могла ожидать от Николая I британская дипломатическая система, не самые высокопоставленные представители которой, аккредитованные в странах Ближнего и Среднего Востока, имели официальные полномочия вызывать свой военный флот для наказания тех, кто осмелится оскорбить английский флаг? Какой-нибудь британский консул в Бейруте мог позволить себе прибегнуть к этому праву из-за малейшего инцидента, в котором ему заблагорассудилось усмотреть факт унижения его страны.

Николай I поступил так, как и должен был поступить на его месте любой хоть сколько-нибудь уважающий себя монарх. Русские послы были отозваны из Лондона и Парижа, британский и французский - из Петербурга. В марте 1854 года морские державы объявили России войну, после чего они получили законное право помогать туркам и разворачивать полномасштабные боевые операции, в том числе и на Кавказе.

Ответа на вопрос, была ли альтернатива Крымской войне и какая, не существует. Он никогда и не появится, сколько бы мы ни преуспели в «корректном» моделировании тех или иных ретроспективных ситуаций. Это, однако, никоим образом не означает, что историк не имеет профессионального права на изучение несостоявшихся сценариев прошлого.

Имеет. И не только право, но и нравственную обязанность поделиться с современным обществом, в котором он живет физически, своими знаниями об исчезнувших обществах, в которых он живет мысленно. Эти знания независимо от того, насколько они востребованы нынешним поколением вершителей мировых судеб, всегда должны быть в наличии. По крайней мере на тот случай, когда и если сильные мира сего созреют до понимания небесполезности уроков истории и невежества в этой области.

Никто, кроме историка, не в состоянии наглядно объяснить, что народы, государства, человечество периодически оказываются перед большими и малыми развилками дорог в будущее. И в силу разных причин далеко не всегда делают удачный выбор.

Крымская война - один из классических примеров именно такого, неудачного, выбора. Дидактическая ценность этого исторического сюжета не только в том, что он произошел, но и в том, что при ином стечении субъективных и объективных обстоятельств его, вероятно, можно было избежать.




Но самое важное в другом. Если сегодня в случае возникновения региональных кризисов или псевдокризисов ведущие глобальные игроки не захотят услышать и понять друг друга, четко и честно договориться о компромиссных границах своих намерений, адекватно оценить смысл слов и поверить в их искренность, не домысливая химер, события начнут выходить из-под контроля таким же «странным» и роковым образом, как в 1853 году. С одной существенной разницей: сожалеть о последствиях и исправлять их скорее всего будет уже некому.