«Оставить их там погибать? Или везти в Москву?

Интервью с врачами, которые в ночь с 4 на 5 декабря дежурили в бригаде экстренного реагирования и эвакуировали людей из пермского ночного клуба.

До сих пор причиной массовой гибели людей могли послужить стихийное бедствие, техногенная катастрофа или террористический акт. Теперь пора вводить новое понятие: «коррупционная катастрофа». Пожар в «Хромой лошади» — это следствие общегосударственной, узаконенной коррупции. В России дешевле заплатить, чем сделать «как положено». Тем более что если все-таки сделать «как положено», то это совершенно не значит, что не придется платить. Поэтому легче сразу дать взятку.

В ночь на пятое декабря в Перми мы все получили экстремальное подтверждение, как коррупция отражается на людях. Она их убивает. На момент подписания номера число погибших достигло 146 человек. Более 80 пострадавших находятся в больницах Москвы, Петербурга, Челябинска и Перми, большинство из них — в тяжелом и крайне тяжелом состоянии.

И опять героизм отдельно взятых людей. Героизм как свидетельство отсутствия системы. Например, системы здравоохранения.

11 декабря. Всероссийский центр медицины катастроф «Защита». Третий этаж. Кабинет № 344. На двери табличка «Ординаторская». В кабинете — заведующий хирургическим отделением полевого многопрофильного госпиталя Анатолий Поярков, комбустиолог (специалист по ожоговым болезням) Василий Васильев и медсестра Земфира Сафина. Все трое в ночь с четвертого на пятое декабря дежурили в бригаде экстренного реагирования.

Поярков: Около 12 ночи нам поступила команда быть в готовности на вылет в Пермь для оказания экстренной медицинской помощи. Полвторого ночи мы выехали из медцентра. В Домодедово прибыли раньше министра. Вылетели на правительственных самолетах с Голиковой, Шойгу и Нургалиевым. Прилетели туда в 8 утра по московскому времени, там было 10. Поехали в больницы.

Первая больница — 9-я клиническая. Оттуда в аэропорт уехали две реанимационные бригады — готовить Ил-76 к эвакуации больных. А мы поехали дальше по больницам для осмотра пострадавших и для определения их транспортабельности. Мы еще не знали, куда их решат эвакуировать.

Следующей была Пермская краевая больница, там пострадавших было больше всего — около 36 человек (в реанимационных отделениях). Больше половины из них находились на искусственной вентиляции легких (ИВЛ). Там мы провели полдня. Делали перевязки, осматривали. Василий Петрович сделал операцию одной женщине...

Васильев: Чтобы спасти ей руку.

П.: В это время первый борт полетел в Москву. А мы переехали во 2-ю клиническую больницу. Это была единственная больница из всех, что мы видели, которая нам приглянулась. И стены не облезлые, и помощь более квалифицированная была оказана. Там было 7 пострадавших.

После этого нам дали команду прибыть в аэропорт для сопровождения пострадавших. Прибыли. Там уже стояла кавалькада машин «скорой помощи» с отобранными больными.

Пермь — хоть и краевой город, но он не подготовлен для оказания помощи такому количеству ожоговых больных. У них есть ожоговый центр на 30 коек. Мы его не видели. Но 9-я и краевая больницы — это ужасно. Они делали что могли и что было в их силах. Но недостаточно было медикаментов, которые в современном мире сейчас применяются. Ожоги тела составляли 80—90%. Это очень тяжелые больные. У них в Перми сил бы не хватило однозначно. Даже в Москве было тяжело всех этих больных принять. Хотя у нас тут три больницы, в которых есть ожоговые центры: Институт хирургии им. Вишневского, НИИ Скорой помощи им. Склифосовского и 36-я городская клиническая больница.

Сафина: Перевязочного современного материала у них, например, нет.

«Новая»: Из-за нищеты?

П., В., С. (хором): Да, из-за нищеты.

В.: Вы меня извините, но нам местный доктор так и сказал: «У нас медицина в полной жопе находится». Так и сказал.

«Новая»: Вы много провинциальных больниц видели. Пермские чем-то отличаются?

В.: Они вписываются в провинциальную медицину, которая везде примерно одинаковая, — это медицина, которая находится в упадке, на которую практически не выделяются средства. Это какой-то XIX век — все эти больнички. Как у Чехова еще описано. Это такая нищета!

П.: Мы живем в XXI, а они еще в XIX веке. Ну или в начале XX.

В.: Зарплата у этих врачей нищенская. Как они там живут? Говорят, на подножном корме — у всех участки: картошечку, лучок выращивают.

С.: Чего удивляться? Мы ездим по всей России — мы это видим везде.

П.: Ну вот, прибыли в аэропорт. Там ждут «скорые» на загрузку в самолет (Бе-200). Нас было трое: я, Василий Петрович и заместитель главврача нашего госпиталя по медицинской части Бойко Наталья Валентиновна. И мы втроем, без медсестер, сопровождали 11 больных. Все были в тяжелом состоянии. Из нашего списка — из тех, кого мы привезли, — уже половина умерли. В том числе арендатора этого клуба везли, он тоже умер здесь. У нас в пути никто не умер, всех доставили живыми. Летели 2,5 часа. Площади ожогов: 60—80—90%. Все больные были тяжелые.

«Новая»: Что вы делали в течение этих 2,5 часа?

П.: Лечили. Инфузионную терапию проводили, дезинтоксикационную терапию, противошоковую, обезболивание, поправляли повязки, укрывали — прохладно было на борту.

В.: Мочу выносили, рвотные массы.

П.: Да, выполняли врачебную, сестринскую и санитарскую работу втроем. Больные все были в сознании, но в ожоговом шоке.

«Новая»: Вы их помните? Отслеживаете «своих»?

В: Да, по интернету смотрим. По фамилиям.

«Новая»: Вы понимали, что многие из них не выживут?

В.: Конечно. Априори было понятно. Это травмы, не совместимые с жизнью. Но шанс-то есть какой-то.

П.: Надо было везти или не надо — над этим вопросом я уже несколько дней думаю и мучаюсь. Оставить их там погибать (каких специалистов туда ни привези, а все равно получается именно «погибать»)? Или везти сюда? Этичнее было, что мы их взяли на себя.

В.: Альтернатива была такая, рассуждая задним числом: сформировать здесь ожоговые бригады и с инструментарием, с перевязочными средствами выдвинуть их туда, чтобы они их там лечили и жили там.

П.: Но это очень долго и очень затратно. Смысл? Если подходить к этому делу политизированно, то лучше, чтобы центр всю боль взял на себя.

Мы эвакуировали пациентов во время ожогового шока. При транспортировке автомобильным или железнодорожным транспортом появляются противопоказания, а авиатранспортом таких больных эвакуируют. Бригаду можно было отправить, чтобы они вывели больных из ожогового шока. А потом от трех-четырех месяцев до полугода длится ожоговая болезнь до полного выздоровления. И все равно их потом пришлось бы эвакуировать, потому что они бы там не справились.

В.: Хирургические больные, тяжело обожженные, они требуют оперативного лечения. Бригады там пригодились бы, чтобы не выводить больных из шока (этим реаниматологи занимаются), а чтобы проводить ранние операции (некрэктомии) — они проводятся в течение первых пяти суток. Иначе больные умрут от интоксикации. Цель приезда ожоговых бригад была бы такая: проводить неотложные оперативные вмешательства. Но был приказ: больных этих по максимуму вывозить. И это правильно: город захлебывался.

Вообще с таким количеством обожженных никто не сталкивался раньше. Да, горели интернаты для престарелых, был пожар в Сбербанке во Владивостоке. Но такого количества пострадавших одномоментно никто не видел.

С.: И еще отравления. Поэтому так получилось, что мы брали на эвакуацию больных абсолютно нетранспортабельных. Приходилось столько усилий прикладывать в дороге, чтобы хотя бы довезти их. С первой партией (24 человека) ехала я. У нас было 9 тяжеленных больных на трубе (на ИВЛ. — Е. Г.). И было всего 5 бригад. Да, мы проводили инфузионную терапию, противошоковую и т. д. Знаете, прилетели без рук, без ног. На одного больного должна быть одна бригада (врач и медсестра). А тут — 24 больных и 5 бригад (5 врачей, 5 сестер). Только успевали бегать. Больные не долитые, не перелитые, грязные, плохо обслуженные. Сколько они находились в машинах «скорой помощи», пока ждали самолет, я не знаю. Это был очень негативный момент. Они были грязные и разбинтованные. Приносят больных: вены затромбированы, капельницы закончились, мониторы не работают.

В.: А у нас больные практически без повязок были — кое-как обработанные пантенолом (это средство от ожогов, оранжевая такая пена — из домашней аптечки) и завернутые в простыни. Пожар случился в 2 часа ночи, а мы вылетали в 6 вечера по местному времени. То есть прошло 16 часов.

«Новая»: Почему они были без повязок?

В.: Нечем, видимо, было перевязывать.

С.: Я так поняла, что у них в Перми не хватало еще и физической силы.

П.: Да, там даже студентов подогнали.

С.: Мне приходилось менять все повязки. Вены переделывать. Растворы переделывать. За больным главное — уход. Без ухода не бывает лечения. То ли у них не было растворов… Больных надо было лить, капать. Вот за этот этап — от больницы до самолета — очень много больных отяжелели. Читаешь историю болезни — там написано одно, а перед тобой совсем другая ситуация. Они тяжелели прямо на глазах.

П.: Я говорил: для таких больных автотранспорт противопоказан. Здесь получилось, что каноны были нарушены. Как мы делаем, например? Наш реанимобиль приезжает с нашей бригадой, пациента осматривают в клинике, готовят, переключают на наши аппараты, переносят в нашу машину. Машина заезжает прямо в самолет, потом из самолета в больницу. Это — как правильно надо делать. Но в самолет помещается всего 3 машины. А так — 20 человек.

С.: А тут получилось: из больницы — в машину, из машины — в самолет, из самолета — в машину, из машины — в палату. То есть 4 раза перекладывали больного.

П.: Мы, доктора, лично сами загружали больных в самолет. Был один — килограммов 120 весил. И носили эти носилки сами.

«Новая»: Не было санитаров?

П.: Не было.

В.: Носилки — это то, что вообще нельзя для такого больного.

«Новая»: Этого можно было избежать?

С.: Вот мы работаем с МЧС на пару, и, когда у нас один командир, все очень хорошо. Но когда 10 командиров и никакой взаимосвязи… А там же были 3 министра, у каждого своя команда… Кто всем этим командовал, так и непонятно. Мы просто уже постфактум принимали больных. И то всего трех человек потеряли. Один только умер на борту. Двое — во время перекладывания. И то они были крайне тяжелыми. Мы их не хотели брать.

П.: Да их никто и не спрашивал, хотят или нет!

С.: Никто!

П.: Вот мы осматривали одних, а нам загрузили совершенно других, которых мы не смотрели.

С.: Кто их смотрел? Кто их отбирал? Неизвестно. Я из самолета не вылезала. Прилетела в Пермь, приняла больных, отвезла в Питер, обратно в Пермь, опять приняла, привезла в Москву. Сутки в таком режиме.

Все люди, которые работали на эвакуации, я считаю, совершили героический поступок. Постарались от души. Только для того, чтобы каждого из больных спасти. Такая ситуация в жизни у нас впервые. Но главное: командир должен быть один. И если наша служба предназначена для работы на ЧС, то она и должна там работать. А те, кто не предназначен для этого, не должны. У нас есть опыт.

П.: Каждый пациент, в лечении которого ты принимаешь хоть какое-то участие, он остается в тебе. И вот теперь смотрим по интернету: один умер, второй… Уже половина из тех, кого мы лично перевозили.

Морально тяжело. Нехорошо, так скажем. Хотя заведомо было понятно. Но это в кабинете легко рассуждать, а когда лично их видишь, а потом они умирают — уже по не зависящим от тебя причинам… Тяжело. Обидно от своего бессилия.

Под текст

Главный врач полевого многопрофильного госпиталя Всероссийского центра медицины катастроф «Защита» Валерий Шабанов:

— Из Перми мы эвакуировали в Питер и Москву 62 пострадавших, 27 из них находились на искусственной вентиляции легких. Сейчас они все активно умирают, это ясно было еще там, что большинство из них умрут. Но каждому больному нужно дать шанс. Там, в Перми, шансов у них совсем не было. Здесь хоть какой-то шанс появился.

Ожоговый больной — самый дорогой больной (его лечение обходится в 5—6 тысяч долларов в сутки). Один клинитрон (специальная кровать для ожоговых больных) стоит около 40 тысяч евро. Таких кроватей в Перми нет. Перевязочные материалы, лекарственные средства — их там тоже нет. Конечно, можно доставить туда специалистов, можно привезти туда кровати. Но… Вы помещения видели там в больницах? Там разруха!

Оставляли там либо самых легких, либо тех, у кого вообще шансов нет. Поэтому почти все, кто умер, умерли в Перми. Только в последние дни начали в Москве и в Питере умирать. Я думаю, еще человек 15—20 могут умереть. Но у них есть шанс.

Раньше считалось: 30% площади ожога — вещь смертельная. А теперь вытаскивают и с 80%. Но это только здесь — не там. И лечение это очень длительное — год-два. Почему их так срочно взяли? Нужны ранние операции — некрэктомии с последующей аутодермопластикой (срезают всю обгоревшую кожу и начинают пересадку кожи), еще когда они из шока не вышли. Самое страшное, что у них ожоги верхних дыхательных путей. И они в основном на ИВЛ, сами дышать не могут, даже если в сознании.

Мое личное впечатление: это горе на фоне жуткой глупости. Такое заведение вообще не должно было работать. Битком набитое помещение с двухметровым потолком, который горит махом, а там пластик — отравление тут же. Столы целы, салфетки даже не сгорели. Но под потолком возникла адская температура, человек вдыхает, обжигает верхние дыхательные пути, не дышит, падает.

Это уникальный случай для нашей страны — я имею в виду эвакуацию такого количества таких тяжелых больных. Везти надо было сразу. Потому что на третий-четвертый день, как правило, состояние ожоговых больных ухудшается. Поэтому решили в первый же день отправить их по ожоговым центрам. Пермский ожоговый центр — он только так называется, но он им не является. Там ни оборудования нет, ни помещения нормального…

Какие выводы можно сделать после этой трагедии?

Первое. Да, можно купить еще больше самолетов, вертолетов… но это затратный путь медицины. Должна быть профилактика чрезвычайных ситуаций. Этого пожара не должно было быть. А теперь ищут виновных. Это же странно.

Второе. Надо развивать здравоохранение на месте.

Третье. Каждый человек должен нести ответственность за свою жизнь. Каждый человек должен думать о своей безопасности — мы в такой стране живем. Вот ты пришел в эту халупу, где битком. Зачем тебе это?

Вы думаете, наши люди, которые прошли через эту катастрофу, они удовлетворение почувствовали? Думаете, все это не проходит через наши сердца? Да, во-первых, сочувствие. А во-вторых, обидно! За это разгильдяйство обидно. Жалко людей.