Записки сумасшедшего о физиологии здравомыслящих

Всегда приятно беседовать с классиками. Уж они-то, в отличие от многих и многих, тебя всегда поймут. «Поймёт ли кто? Себя я понимаю». Уж они-то не запишут тебя в сумасшедшие, ведь они тоже были такими сумасшедшими.

И при самой непосредственной помощи классиков советской фантастики мы уже начали этот разговор о здравомыслящих, чью точку зрения так легко и приятно принять. Тех, кто всегда и во всём прав. Тех, кто так раздражает своим здравомыслием и вечно белоснежным пальто. А сейчас особенно раздражает.

Однако пока что мы разобрали лишь их анатомию, то есть то, из чего здравомыслящий состоит. Как мы выяснили — из патриотизма и долга, монополией на понимание которых обладают именно здравомыслящие мещане с их филистерством. Из прав и присказки «…но…». Из ханжеских плепорций и из шкурных забот о прибыли. Из липких слухов и из мракобесия масс-медиа. Из кошмарок и пугалок. Из «достоверных» переживаний и парадной трусости.

Но вот как эта вся машинерия работает? Как ей удаётся не пойти вразнос и сохраниться?

«Лишённое романтики и таинств, Оно в душе весь мир / Нулем считает и единицей чувствует себя»

Самодовольный практицизм — так, пожалуй, можно назвать верхнюю броню мещанина. Ту станину, на которую нанизывается всё остальное. Филистер, бюргер, обыватель всегда полон благородной и всегда-спокойной уверенности в своей правоте и полной осведомлённости. Это полностью защищает его от червячков сомнения и полностью гарантирует возможность устроиться в любом мире.

«Почти совсем уже успокоившись, я направился к Ахиллесу рассказать о новых моих приобретениях и прощупать почву относительно архитектурной серии: может быть, он возьмет гашеную, раз чистую все равно не достать. Ведь берет же он с наклейками. Однако Ахиллес тоже находился под гнетом распространившихся слухов. На мое предложение он рассеянно ответил, что подумает, и тут же, сам того не заметив, подал мне блестящую идею. “Марсиане, — сказал он, — новая власть. А ты знаешь, Феб, новая власть — новые марки”».

Марсиане или фашисты, в самом деле, какая разница? Важнее, что любимое хобби не должно пострадать. А на этой почве можно и с марсианами, и с фашистами, и с людоедами сотрудничать. Ведь и они тоже должны же чем-то торговать, как-то выживать, а значит, и с ними можно договориться. Особенно если их не злить, если им не противоречить, если им не мешать. Ну хочется им совать в детей зонды для извлечения желудочного сока или неродную для этих детей мову и бесчеловечную идеологию — пусть суют, лишь бы не портили лавочку филистеру и не мешали собирать обывателю его любимые марки.

«Я поразился, как эта простая мысль не пришла мне в голову самому. Действительно, если бы слухи были хоть отчасти верны, то первой же разумной акцией этих мифических марсиан был бы выпуск новых, своих марок или по крайней мере надпечатывание наших старых. Я торопливо простился с Ахиллесом и прямиком направился на почту».

Да и других-то способов узнавать и осознавать мир у обывателя нет. Для него власть меняется — и жизнь меняется — лишь тогда, когда в его любимых марках происходит надпечатывание или даже выпуск новых. Но зато поскольку уж в этих-то марках обыватель «варится» десятилетиями, то мнит себя он никак не меньше, чем гроссмейстером в этих вопросах, а следовательно, и во всём, что можно вывести и что можно дедуцировать из «своих вопросов». В этом смысле обыватель совершенно невыносим: в его примитивном, схематичном, прямолинейно выстроенном мире на самом деле из «его вопросов» можно дедуцировать практически что угодно. Вот поэтому обыватель на основании «отсутствия надпечатанных марок» готов дать консультацию по поводу марсиан или фашистов, по поводу политических тенденций или климатических изменений. Вот чем невыносимо обывательское «а мне никто не запрещал говорить по-русски, где вы вообще увидели фашизм?» Вот чем невыносимо и мещанское «теперь здесь никогда не будет никакой любви к России — после таких-то обстрелов и преступлений. Мои знакомые бабушки у подъезда мне так и сказали».

Ведь это вовсе не научный гений Жоржа Кювье, Михаила Герасимова или Альфонса Бертильона. Это именно что примитивная самоуверенность филистера, который с апломбом профана, видящего одно поле из шестидесяти четырёх, изрекает вердикт об исходе всей партии.

«Сумеречный разум моих необразованных сограждан, убаюканный монотонной жизнью, при малейших колебаниях рождает поистине фантастические призраки. Наш мир подобен погруженному в ночной сон курятнику, где стоит лишь нечаянно коснуться перышка какой-нибудь пеструшки, дремлющей на шестке, как все приходит в неописуемое волнение, мечется, кудахчет и разбрасывает помет во все стороны. А по-моему, жизнь и без того достаточно беспокойна. Всем нам следовало бы беречь свои нервы».

И так работает филистерский ум во всём. Вот почему он избегает радикальных (а ведь, как известно, radix — это корень, так что быть радикальным — это значит видеть вещи в корне, как сказал один великий человек) суждений и слов. Вот почему его мудрость — это мудрость трусости, мудрость воздержания, премудрость пескаря.

«…всегда напряженное желание покоя внутри и вне себя…»

И эта премудрость обычно взывает к инерции вчерашнего дня, к «давайте без резких движений», к «зачем суетиться и волноваться?» Можно ведь «пилить бабло» и при фашистах. Можно «развивать науку» и «делать искусство» при постоянной канонаде на Донбассе, пока эта канонада не придёт в твой собственный город, по крайней мере. «Лишь бы чего не было!» — вот лозунг и клич триумфаторского мещанства.

С такой позиции любой радикал, любой убеждённый человек, любой носитель любой идеологии (причём неразличимо — хорошей ли, плохой ли, прогрессивной или регрессивной, гуманистической или бесчеловечной) представляется «опасным человеком». Особенно если он «и говорит как пишет».

Современная западная цивилизация, между прочим, именно на таких и делает ставку. Мелкий лавочник всем хорош, вот только, когда он взбешивается, он резко коричневеет. В отличие от пролетария, способного покраснеть, лавочник (или, как это сейчас модно и политкорректно называть, «средний класс») — идеальный материал для штурмовика.

В том числе потому, что этот лавочник всегда носитель крайне постыдного и отталкивающего заболевания под названием «социал-расизм».

«Я вспоминаю сейчас все эти сборища под моей крышей, этих его странных приятелей с вульгарными привычками и скверными манерами — какие-то механики с грубыми голосами, пьющие виски без сельтерской и курящие отвратительные дешевые сигары; какие-то стриженые крикуны с болезненным видом лица, щеголяющие в джинсах и пестрых рубахах, никогда не вытирающие ноги в передней; и все их разговоры о всемирном правительстве, о какой-то технократии, об этих немыслимых «измах», органическое неприятие всего, что гарантирует мирному человеку покой и безопасность».

Всё, что не вписывается в золотую посредственность лавочника, это опасные отклонения. Это «скверные манеры» и «вульгарные привычки». Это «люди с плохими лицами», говоря языком одной представительницы класса «дельфинов, а не анчоусов». Лавочник подметит всё: дешевизну одежды и грубость голоса или лексики, болезненность лица и минутную неопрятность. Всё то же самое в исполнении такого же «дельфина» будет воспринято как неординарность или как хипстерство, как эпатаж или как позволительная слабость. Но это только для «своих». Собственно, вот в этом разделении на «своих» (которым можно всё — от публичных унижений до расстрелов средь белого дня носителей других языков и мнений) и «чужих» (которым положен закон за любое мельчайшее «нарушение» языкового «законодательства» или «обычаев войны») и заключается сама основа фашистского мышления.

«И опасней чумы и страшнее войны / холуи беспросветные эти»

Есть одно «однако». Дело в том, что встать во весь рост, чтобы защитить такое фашистское мышление, филистеру страшно. «Гэроям страшно!», как говаривал нынешний президент экс-УССР ещё будучи сатириком, а поэтому более честным, чем нынче.

Поэтому обыватель старательно отыскивает, за кого бы спрятаться. Но взамен-то нужно что-то предложить. Вот так и складывается вонючий и грязный союз, то самое поражавшее многих ещё в 2014 году соитие хипстерской, программистской, мелко-предпринимательской жабы обывателей, с одной стороны, и криминальной, футбольно-фанатской, «титушковской» гадюки уличных фашистов — с другой. Неправдоподобно тогда выглядел оргиастический восторг «утончённых девочек в кружевных трусиках» из фейсбука от бурых пятен крови на рубашках младохорствесселей в Одессе и Харькове — и совершенно неизбежным выглядит этот восторг сейчас.

В этом союзе фашиствующий обыватель всегда обречён на холуйство. Потому что ничего, кроме сладострастно подмахивающего холуйства, он не может предложить ни уличным бандам хорствесселей, ни стремительно коричневеющему государству, ни олигархам-выгодоприобретателям. Это холуйство распространялось и на совершенно откровенные акты уличного насилия, массовых убийств, военных преступлений.

«Должен признаться, что сначала я ничего не понял. Все происходило так неторопливо, в такой спокойной деловой обстановке, на фоне такого обычного городского шума, что у меня невольно возникло и укрепилось ощущение, будто так, собственно, и должно быть. Я не испытывал никакого беспокойства и не искал никаких объяснений. Я так доверял этим молодым людям, таким приличным, таким сдержанным…»

Ну в самом деле, ведь если молодые люди приличны и сдержанны (как и подобает спецслужбистам или носителям оружия в гражданском окружении), что они могут сделать плохого? И даже если они избивают прямо на улице (а не волокут в суд или околоток) одного из моих сограждан, что тут может быть плохого? Они ведь, судя по их манерам, явно право имеют. И ведь, по счастью, не меня бьют — так примерно рассуждает обыватель.

«С другой стороны, молодые люди отнюдь не вызывали во мне каких-либо опасений. Тот факт, что они несколько жестоко обошлись с господином Лаомедонтом и его телохранителями, нимало не настораживал меня. Это была их служба, и это был господин Лаомедонт, которому давно уже надлежало воздать по заслугам. Что же до инцидента с Паралом и Димантом, то, господа мои, Димант глуп, и иметь с ним дело невозможно, а Парал кого угодно способен вывести из себя своими желчными остротами».

Обыватель долго способен находить оправдания преступлениям комфортного для него лично фашизма. В самом примитивном случае попросту закрывать глаза на его дымы и пятна. Оправдания долгом или патриотизмом (о чём мы писали в предыдущей статье), оправдания приличностью или службой, оправдания глупостью или, наоборот, чрезмерной умностью собственных сограждан — всё пойдёт в ход. До определённого момента…

«Подойдя, я приподнял шляпу и сказал: “Добрый вечер”. И тогда этот молодчик сделал какое-то ленивое движение плечом и тотчас в голове у меня словно разорвалась граната. … И вот теперь я спрашиваю себя: чего же ждать дальше? Никто не вступился за меня, никто не поднял голоса протеста. Все повторяется вновь. Опять молодчики, наводящие ужас, избивают граждан на улицах».

И этот момент перехода от холуйства к «протесту на коленях» — это прикосновение брадобрействующей руки фашистской власти к физиономии самого филистера. Вот тогда филистер заметит и «молодчиков, наводящих ужас», и «избиения граждан на улице». Вот тогда обыватель и вопросы начнёт ставить. Но значит ли это, что мещанин станет бойцом и борцом?

«Нет, если бы даже я знал, чем все это кончится, я все равно должен был бы, обязан был бы попытаться завязать с ними беседу. Я был бы более осторожен, я не приближался бы к ним, но от кого еще я могу получить сведения? Я не желаю трястись над каждым медяком, я не способен больше давать уроки через силу, я не хочу продавать дом, в котором прожил столько лет. Я боюсь этого, и я хочу покоя».

Конечно же нет. Мещанину нужен покой, мещанину нужна уверенность в том, что его медяки, его кредитные Lacetti и ипотечные «квартиры-студии» будут нетронутыми и надёжно закреплёнными. Мещанину не нужна справедливость. Он готов к убийствам в Мариуполе и Одессе, к обстрелам Донецка и Луганска, лишь бы не звучали ужасающие его удары по его собственному городку и, главное, его имуществу в этом городке. Это и есть ядро его холуйства. Ядро, которое навсегда его отделяет от борца, а в конечном итоге от Человека.

«Я понимаю: идти убивать из-под палки, убивать, чтобы не убили тебя. Это тоже мерзко и скверно, но это по крайней мере естественно. А ведь их-то никто не заставляет. Партизаны! Я-то знаю, что это такое. Но мог ли я ожидать, что на склоне лет мне доведется снова увидеть это своими глазами?»

Потому что мещанин поймёт фашиста, этого «лавочника-на-максималках», убивающего из страха или из вознаграждения. В самом деле, «а что ещё делать, если нет другой работы в стране?», как я не раз слышал аргументы про пошедших добровольцами обывателей украинских городов и сёл. Для него «это по крайне мере естественно». То есть ум обывателя не выходит за пределы сугубо биологической естественности. Если тебе угрожают смертью, позволено делать что угодно.

Если у тебя нет денег накормить свою семью, позволено убивать другую семью за эти деньги. Это же так естественно.

«Мещанин не способен видеть ничего, кроме отражений своей серой, мягкой и бессильной души»

Но вот понять идейных людей, понять пылающего праведным гневом идеалиста, идущего на смерть ради своих идеалов, ценностей, идеологии, убеждений, этого мещанину никогда не будет дано. Как холую недоступна идея свободы, вызывающая у него ужас и желание бежать сломя голову, так филистеру недоступна идея идеи. «Цивилизация для них — фетиш, но недоступна им её идея».

Для него «гибель культуры, вырождение и прочие книжные вещи» никак не будут задевать его интересы. А вот деньги, торговля, бытовой покой — это для него приоритетно важные вещи.

«Когда же обнаружилось, что от новых властей ничего плохого, кроме хорошего, не видно, когда власть, давши хорошую цену, скупила на корню урожай (даже не урожай, а всходы), когда она выдала щедрый аванс под урожай синего хлеба, когда словно с неба стали падать деньги за бесполезный до того желудочный сок и когда, с другой стороны, выяснилось, что бандиты устраивают засады против представителей администрации, везущих в деревню деньги, когда уполномоченный из Марафин ясно дал понять, что с этим безобразием надобно для всеобщей пользы скорее кончать, тогда отношение к инсургентам совершенно переменилось».

Холую для льстивого воспевания любого порядка и любого режима совершенно достаточно «денег за сок», «щедрых авансов», «хорошей цены», россказней про «всеобщую пользу». Холоп никогда не поймёт, что за короткие денежки грантов от Сороса или от NED продаётся куда более важное. Библейский сюжет про чечевицу никогда не пробьёт его медный лоб. В самом деле, в чём проблема? Вполне материальная и уместная в условиях голода чечевица против каких-то эфемерных вещей вроде «старшинства». Что тут сомневаться? Как можно сомневаться в том, что евроинтеграция с вазелином пару-тройку раз в год, что похлопывание по плечику от белозубо улыбающихся лицемеров, что высокие места в фальшивых рейтингах свобод и демократий — они куда важнее, чем память о погибшем при штурме Берлина прадеде, чем язык твоих предков, чем великая литература, чем сложная философия предыдущих веков? Новенький айфон с закруглёнными уголками — вот он, лежит и не требует усилий. А вот читать Достоевского или слушать Чайковского — это ведь тяжко.

Так зачем платить больше, как спрашивала типично мещанская реклама нас всех? Зачем же предпринимать больше усилий, если всё равно поток пробьёт себе дорогу? Если стену всё равно выстроят, а лоб можно и расшибить об эту стену?

Для обывателя никогда не будет понятной мораль пронзительных «Брестских крепостей». Он холопски и хамски всегда найдёт оправдание любому действию «совершенно естественного» положения вещей. Или же бездействию, неважно.

«Оказывается, господин мэр оштрафовал и закрыл на неделю нашу газету за то, что господин Корибант в позавчерашнем номере опубликовал стихи, подписанные неким “икс-игрек-зет”, в которых есть строчка: “А на далеком горизонте свирепый Марс горит пожаром”. … Обсудив это происшествие, мы с господином Никостратом пришли к единому мнению, что обе стороны в этом споре по-своему правы и по-своему не правы. С одной стороны, взыскание, наложенное господином мэром на газету, чрезмерно жестоко, тем более что стихотворение в целом абсолютно безобидно, поскольку рассказывает лишь о неразделенной любви автора к ночной фее. Но с другой стороны, ситуация такова, что не следует дразнить гусей...»

И в этом мастерстве оправдания обыватель достигнет высот известных — ведь в таком мире любят бессловесных.

Он готов будет — о, конечно же, только на словах! — посочувствовать и жертвам зверских обстрелов Макеевки или Горловки. Он готов будет — от всей души и совершенно искренне! — выразить сомнения в том, что обстреливаются они украинскими артиллеристами: ну в самом деле, ведь не может быть всё так однозначно и радикально, уж он-то не лох какой вестись на российскую пропаганду! Он готов будет искать полутона и обертоны, диезы и бемоли в до-мажоре и ля-миноре, лишь бы не выразиться слишком определённо и рискованно прозрачно.

Он будет рассусоливать про «с одной стороны, с другой стороны, с третьей стороны», лишь бы не «оказаться плохим» в собственных глазах. Он, наконец, будет до последнего претендовать на роль «совести нации», на место высшего судии, который видит правоту и неправоту каждого, на право объективности. Ну в самом деле, а чего это Бузина писал всякое и дразнил гусей? Не надо было!

«Дело опять чуть было не дошло до драки, но тут подошел Пандарей и, радостно улыбаясь, сообщил, что Минотавра, наконец, у нас из города забрали. Марсиане забрали. Подозревают Минотавра в связях с террористами и в саботаже. Мы все возмутились: оставлять в самое жаркое время года город без ассенизатора — да это же преступление!

“Хватит! — орал одноногий Полифем. — Довольно терпеть проклятое иго! Патриоты, слушай мою команду! Ста-ановись!” Мы уже начали строиться, когда Пандарей всех успокоил, сказавши, что марсиане намерены в ближайшую неделю начать работы по прокладке канализации, а пока вместо Минотавра будет младший полицейский. Все сказали, что это другое дело, и вновь перешли к разговорам о террористах. И о том, что это все-таки свинство — устраивать засады».

Перед таким холуйством отступает всё — и личная дружба, и личное знакомство, и профессиональные интересы, и стаж сотрудничества. Всё, кроме комфорта для жаждущей комфорта и безопасности задницы лакействующего обывателя.

Именно такое холуйство и является наилучшей иллюстрацией циничной фразы «точка зрения определяется точкой сидения». Именно в таком безобидном холуйстве кроется холодная безжалостность к любому ребёнку Северодонецка или Херсона. «Чем безжалостнее клоун, тем разнузданнее смех».

«Жалкое существо, и, если б оно не было так вредно, о нем не следовало бы говорить»

И именно из такого холуйства возникает готовность к оправданию любого, самого бесчеловечного и самого зверского, акта со стороны «своих». Именно из такого холуйства рождается поиск под микроскопом любого повода для оправдания «своих», даже если эти «свои» даже биологически (как марсиане) непохожи на «своих».

«Таким образом, возникал образ существа, … в общем не лишенного правильного воспитания и определенной гуманности, если принять во внимание, что в то время он мог сделать с нами все, что ему было бы угодно».

Мещанин, стокгольмски находясь во власти собственного насильника, найдёт в этом насильнике сколь угодно позитивные черты. Запрещают родной язык в школе? Ну так ведь государство ведь называется по-другому, и вообще, ну кто тебе запретит говорить по-русски, ха-ха-ха? Замеряют количество школьников, на переменах говорящих не по-украински? Ух ты, какое пристальное внимание к нашим детям, какая европеизация образования, какие усилия по развитию родной мовы! Выбрасывают и сжигают книги из школьных библиотек? Ну так Лев Толстой ведь писал исключительно об истории России, что тут может быть интересного для щирого українського патріота?

И зачем обывателю все эти странные конспирологические и явно пропагандистские (чаще всего российско-пропагандистские, конечно же!) теории про глобальное неравенство, про межстрановую эксплуатацию, про демократию как инструмент взлома суверенитета страны? Ведь мир куда проще, чем это пытаются показать высоколобые «философисты».

И если он, обыватель, из-за синего хлеба стал активнее кушать (и тем самым выделять желудочный сок) — то это только потому, что марсиане заботятся о его здоровье.

«Второй день подряд мы все отличаемся отменным аппетитом. Говорят, все дело в синем хлебе. Действительно, это удивительный продукт. Прежде я никогда не ел хлеба вне бутербродов и вообще мало ел хлеба, теперь же я буквально им объедаюсь. Он тает во рту, как пирожное, и совершенно не обременяет желудка».

И если глобалистские структуры и организации, никогда не замеченные в альтруизме и бескорыстности, тратят деньги на вербовку его самого, обывателя, или его детей, то это оттого, что лично Джордж Сорос или Билл Гейтс — великие «визионеры» и гуманисты. Зачем нужны странные и явно же конспирологические теории про колонизацию и туземизацию его рідної України?

Самое поразительное, что при этом обыватель не лжёт. Не только собеседнику, но и самому себе. Он безусловно знает, что с одной из сторон идёт пропаганда, подкуп элит и журналистов, грязные медиатехнологии, но столь же безусловно — что с другой стороны идёт просто «вкусный синий хлеб», который буквально тает во рту, как пирожное.

«Кстати, сегодня в первый раз сдавал желудочный сок. Ничего страшного, только глотать неприятно, но говорят, что к этому быстро привыкаешь. Если сдавать ежедневно по двести граммов, то это составит сто пятьдесят в месяц. Однако!»

Ведь, если повезёт, такое избирательное зрение обязательно будет вознаграждено своевременным вознаграждением. Бочка варенья и корзина печенья уже неактуальны. Вознаграждением может быть внеочередное звание в армии, может быть литературная премия, может быть звание «народного артиста», может быть очередная публикация в престижном научном журнале, может быть полезная строчка в резюме, может быть незаслуженный приз на айтишной конференции, может быть хлебное местечко (ну как не порадеть родному человечку?). Да что угодно. Но разве за такой куш в лотерее не стоит закрыть глаза, открыть что-нибудь другое (для удобства забора желудочного сока марсианами, например) и поискать возможное удовольствие даже в таком процессе?

Тем более и особенно, если у тебя при этом не отберут привычные удовольствия. Этак вообще можно жить!

«Вышли, наконец, новые марки. Боже мой, какая прелесть! Я купил весь выпуск в квартблоках, а потом не удержался и купил полные листы. Хватит экономить. Теперь я могу кое-что себе позволить. Ходили с Гермионой сдавать желудочный сок, в дальнейшем буду ходить один. Есть слух, будто пришел циркуляр министерства образования, подтверждающий прежнее положение о пенсиях, однако подробностей узнать мне не удалось».

Кому-то хочется марок, кому-то конституции, кому-то севрюжины с хреном, кому-то возможности бесперебойно скачивать любимые игры в «Стиме», кому-то кружевных трусиков (с дальнейшей евроинтеграцией, конечно), кому-то возможности беспрепятственно самоутверждаться за счёт своего «блискучого знання державної мови», кому-то приобщения к сильным мира сего хотя бы на уровне «я тут видел на кампусе самого/саму (нужное подчеркнуть), представьте, со мной поздоровался бывший министр!» Ведь холуйство должно же приносить хоть какие-то плоды и проценты.

Вот так и умирает ещё одна возможная ниша для борьбы. Вот так и умирает ещё одна человеческая душа, застывающая в янтаре лживых и лицемерных присказок про законность, про легальность, про безопасность, про патриотичность, про долг.

«Я прямо утверждаю: мне это не нравится. Если они будут заниматься легальной борьбой, как им официально предложили, всякими там митингами, брошюрками, газетами, — тогда, пожалуйста. Но если я еще хоть раз увижу в своем доме автоматы и прочее железо, тогда уж прошу прощения, дорогой зять. Здесь наши дорожки разойдутся. Хватит с меня».

Холуй продан. И продан недорого — по меркам системы, конечно, недорого. Но холую хватает на его… Нет, не жизнь, а существование. Существование в онлайне, сопровождаемое поглаживаниями и лайками со стороны восхищённых его удачливостью младшими холопами и унтер-холуями. Существование, которое при этом перекрывает возможность дышать для людей — тех, кто готов бороться, искать, не сдаваться. Холуй готов лицемерно взвывать про «законные методы борьбы» в любой, самой делегитимированной, системе политики и общества, прямо на пепле десятков сожжённых людей. Холоп готов трусливо визжать про «прочее железо в моём доме», причём даже живя в обществе, тотально и полностью пропитанном контрабандным и незаконным железом «из зоны АТО», открыто продаваемом в интернете за пару сотен долларов.

Единственное, о чём холуй действительно думает всерьёз, это о своём комфорте, ради которого он готов пойти на самые комичные и самые лживые вещи.

«Мои бумаги, вероятно, уже у министра. Надо думать, все обойдется благополучно и я получу первый разряд, однако не помешало бы попросить господина мэра направить министру особое письмо, в котором подтверждалось бы мое личное участие в вооруженной борьбе против инсургентов».

Участие в «вооружённой борьбе против инсургентов» по сюжету книги, напомним, заключалось в том, что главный герой сообщил проезжавшим мимо, что где-то там за холмом «инсургенты». Но с его холопской точки зрения, этого вполне достаточно, чтобы претендовать на льготы ветерана и героя нации. Кажется, год назад на Украине было четыре сотни тысяч «ветеранов АТО». Так, вспомнилось и к слову пришлось.

***

Вот и физиология жизнедеятельности этого крайне неприятного в препарировании организмика нами пройдена.

Что же остаётся? Остаётся лишь этология. О чём и будет завершающая статья этого цикла. И хотя все прозорливые уже догадались, но уж там-то станет окончательно понятно и почему они являются неизбежными в обществе торжествующего капитализма, и что с этими организмиками делать, и при чём тут трагедия бывшей УССР.

Андреас-Алекс Кальтенберг