Добровольно закрытое общество

Россию населяют враждующие племена каннибалов, которые разделяют окружающих на «корешей» и «чужих». Соседние страны прошли через лишения 1990-х и построили гражданское общество, а мы остаемся во власти «родоплеменного» строя. Почему в России все «душевно», дорого и неудобно, рассказывает социолог Алексей Верижников.

«Я не знаю этого человека»

Открытое общество — речь здесь пойдет не о ОАО и ЗАО, а о социуме, построенном на свободном доступе к информации, беспрепятственной циркуляции идей и мнений, а также построении своей судьбы на основе открытой состязательности реальных человеческих достоинств и конкурентных преимуществ.

Сам термин «открытое общество» ввел в обиход британский философ Карл Поппер (книга К.Поппера «Открытое общество и его враги» вышла в 1945 году). Широко же распиарил его за пределами узкого научного сообщества известный американский финансист и филантроп Джордж Сорос (Сорос в свои студенческие годы посещал лекции Карла Поппера вЛондонской Школе Экономики).

В 1990-е годы Джордж Сорос посвятил свою бурную филантропическую деятельность процессу перехода — пресловутый transition — от развалившихся «закрытых» обществ, то есть обществ советского типа, к обществам более открытым. Он брендировал сеть своих фондов, когда-то разбросанных по всем странам Восточной и Центральной Европы, как «Институт Открытое Общество». Имя же Карла Поппера фигурировало в тогдашнем соросовском дискурсе как имя ветхозаветного пророка, впервые указавшего своим узловатым посохом на эту светлую даль заблудшему восточноевропейскому человечеству.

Существует апокриф, что в 1994 году девяностодвухлетнего Поппера доставили из Лондона в пражский филиал финансируемого Соросом Центрально-Европейского Университета. Смысл мероприятия — встреча исполненного благодарности преуспевшего на практической ниве ученика к наставнику-теоретику (как если бы Аристотель, забуревший на репетиторстве для Александра Македонского, когда-либо встретился с трясущимся от старости Платоном).

Когда Поппера, поддерживая под руки подвели к Соросу, и сказали, что, вот он, ваш знаменитый ученик, тот близоруко сощурился и сказал: «Что-то я его не припомню». А потом попросился в туалет.

Карл Поппер скончался в том же 1994 году — видимо, сказался стресс, связанный с довольно дальним для столь почтенного возраста путешествием. Сорос же в начале «нулевых» распустил большую часть своих фондов, объявив, что со вступлением в НАТО и Евросоюз большинства своих восточноевропейских подопечных, его миссия демиурга транзитологического действа по переходу к «открытому обществу» в основном завершена.

Информация уже есть, но общество пока закрыто

Поппер, а с ним и Сорос, верили в то, что если устранить барьеры на пути доступа людей к информации, то степень открытости общества возрастет на порядок. На базе открытого доступа ко всей необходимой информации индивидуумы могут самоорганизоваться в рамках различных институций так называемого «гражданского общества» — системы «жестких» и «мягких» ассоциаций, представляющих интересы гражданина перед государством и защищающих его от произвола последнего.

На данный момент в Восточной Европе с отдельными оговорками можно говорить о существовании как открытого, так и гражданского обществ. В некоторых странах, как например, страны Балтии и Польша может иметь место идеологическое давление государства (местные разновидности «борьбы с фальсификацией истории»), но, как правило, общество имеет возможность этому давлению сопротивляться.

В России же сложилась очень интересная ситуация. Несмотря на все разговоры о «возрождении российского авторитаризма», репрессий не только сталинского, но даже и куда более скромного брежневского масштаба — психушки, посадки и ссылки диссидентов — в стране не наблюдается («дело Ходорковского», представляющего собой сведение личных счетов одного очень амбициозного человека с другим очень амбициозным человеком, по категории «общенациональных репрессий» проходит с большим трудом).

В отличие от Китая, интернет в России не цензурируется. Нет жесткого контроля и за печатными СМИ и FM-радиостанциями. В принципе, если задаться целью, то можно получить любую интересующую информацию. Самоорганизации граждан в добровольные ассоциации, тоже никто особо не препятствует, если только те в первых же строках своих уставов не провозглашают борьбу с «антинародным режимом» и «кровавой гебней», как основной смысл своей деятельности. Тем не менее, за 25 лет, прошедших с момента провозглашения Михаилом Горбачевым«перестройки и гласности», гражданского общества у нас в России так и не возникло. Общество по-прежнему остается «закрытым». Возникает вопрос: «Почему?»

Анатомия «загадочной души»

Можно, конечно, все списать на «загадочную русскую душу», но, как писал известный поэт Игорь Губерман: «Давно пора, е…на мать, умом Россию понимать!» Поэтому попытка социокультурного анализа российской цивилизации представляется более чем уместной.

Для начала нужно разобраться, что является основной ячейкой или основным «кирпичиком» российской цивилизации, на котором зиждется все ее обширное кривобокое здание.

Чтобы получить панорамную картину, имеет смысл сравнить российскую цивилизацию с двумя сопредельными цивилизациями — западной и восточной. Под «восточными» и «западными» цивилизациями понимается максимально широкий уровень обобщения.

Понятно, что в рамках «западной» цивилизации между Германией и Италией существует более чем значимая нюансная разница. А в рамках «восточной» — разница между мусульманской культурой и китайской конфуцианской уже даже не нюансная, а куда как существенная. Более того, часть стран, формально относящихся к «восточной» цивилизации, — например, Япония, Южная Корея, Тайвань — при внешнем восточном колорите, по стилю жизни и структуре общества, на самом деле, уже относится к «западной».

Тем не менее, для целей нашего анализа следует подняться над пестрым разнообразием деталей и нюансов и выйти на уровень «цивилизационного» мышления.

Итак, начнем с «кирпичиков». В западной цивилизации таким «кирпичиком» является нуклеарная семья (супруги + дети достуденческого возраста), в восточной — клан, основанный на кровном родстве. В российской же — «междусобойчик» (мини-клан) из нескольких «корешей» (не обязательно связанных кровным родством), которые имеют определенные интересы денежного и неденежного характера и охраняют свою «поляну» от покушений на нее других «междусобойчиков», находящихся в социальном движении броуновского характера.

В СССР «междусобойчики» возникли на стыке трансформации дореволюционного сословного общества в гомогенизированное общество советского типа. Полной гомогенизации достичь так и не удалось. Вопреки распространенной в западных советологических кругах теории «атомизации» советского общества, — разбросанные как атомы индивиды якобы противостоят один на один государству — это общество, на самом деле, представляло собой сложную систему взаимозависимостей между людьми, основанную на неформальном обмене взаимными услугами и одолжениями, а также значимой информацией. Когда Вячеслав Бутусов исполнял в свое время знаменитый хит «Скованные одной цепью» он имел ввиду именно это. Прежде всего, «междусобойчики» прокладывали извилистую дорогу к пресловутому советскому «дефициту».

Началось все со «смычки города и деревни», когда в 1930-х годах началось массовое переселение крестьян в города в рамках советского проекта по индустриализации: новым фабрикам и заводам нужны были рабочие руки. Выходцы из деревень приносили в большие города мировоззрение крестьянской общины — чтобы выжить в чужом большом городе нужно держаться за своих, а все остальные, соответственно, считались «чужими».

Уже перебравшиеся в город строили свою социальную мини-сеть, «подтягивая» из деревни родственников и знакомых. Получив счастливый билет в большую жизнь, выходец из голодной или полуголодной деревни 1930-х обменивал свое новообретенное счастье на полную лояльность «подтянувшим» его людям. А «подтягивание» из деревни в город в те времена было делом крайне непростым. Не имевшие паспортов крестьяне находились практически на положении крепостных, и их отпуск на вольные городские хлеба требовал изрядной ловкости в бумажных делах и долгого обивания всяческих административных порогов.

Логика переехавшей в город крестьянской общины с черно-белым делением мира на «своих» и «чужих» стала доминирующей на всех общественных уровнях. Со временем все советское общество — от «бригад» дворовой шпаны до «кланов» в академических институтах — стало состоять из таких «междусобойчиков» (а в этнических союзных и автономных республиках к ним еще добавлялись и настоящие кровно-родственные кланы).

Во всех «междусобойчиках» был неформальный лидер, который контролировал некую «поляну»: от территории, где отбирали мелочь у школьников, до выхода на исследовательские темы, обещающие государственные/ленинские премии, а также причитающиеся к ним академические регалии. Лидеру подчинялись зависимые персонажи, как правило, не уверенные на сто процентов в своей социальной конкурентоспособности, и ищущие «защиту» в обмен на лояльность — по сути, довольно знакомая феодальная схема с той только разницей, что у нас отношения между «сеньором» и «вассалами» не регулировались никакими формальными договоренностями и правилами. Их заменяли и продолжают заменять «понятия».

Жизнь по «понятиям»: милый мой, хороший, догадайся сам!

«Понятия» — это система ценностей и символов, понятная для инсайдеров в рамках определенного сообщества или субкультуры и непонятная/не совсем понятная за его пределами.

Причем нет принципиальной разницы, о каком сообществе идет речь — тюремном или филармоническом. В отличие от сводов гражданского или уголовного права, печатные сборники «Понятий» нигде не публикуются, и ознакомиться с ними можно только став акцептированным членом сообщества.

У «междусобойчиков» есть свои «мини-понятия». А поскольку российское общество состоит из сотен тысяч таких «междусобойчиков», то становится представимым, с каким количеством неформализованных «понятий» приходится сталкиваться нашим гражданам. Причем это создает реальные бытовые неудобства. Это, как если бы в обращении находились сотни тысяч систем права и сотни тысяч языков одновременно. Здесь даже проблема сложности межкультурной коммуникации разноплеменных гастарбайтеров на строительстве Вавилонской башни отступает на второй план.

В обществе, живущем по «понятиям», сама идея «открытого общества» становится академической абстракцией. Свободно делиться информацией и открыто, а не подковерно, конкурировать, у нас никому не интересно. Нужно ходить со сложным лицом с намеком на сакральное знание, полученное в результате приватных контактов с «уважаемыми людьми».

Российский «междусобойчик» — это «профсоюз слабых», находящийся в состоянии вялотекущей конкуренции с другими многочисленными «профсоюзами слабых». За пределами «междусобойчика» — все «чужие», хотя они формально являются твоими согражданами. В общении с представителями «других племен» все исходят из презумпции взаимного надувательства. В результате получается игра с нулевой суммой, когда одна сторона, надувая других, автоматически становится жертвой ответной нечестности.

Цена «душевности»: почему в России все так дорого?

Есть такая иллюзия, что в отличие от всяких там немцев и англичан, живем мы в России не по писанным правилам и инструкциям, а по порыву души и умению «договориться». Это создает иллюзию непринужденности российского бытия и «душевных», а не формальных и холодных отношений между людьми, как заведено у немчуры и англосаксов.

На самом деле, за «душевностью» обычно кроется простое дикарское желание «лоха развести» или же стремление с минимальными потерями уйти от поборов со стороны различных государственных инстанций. Россия — это страна, где все облагают всех налогом на «душевность». «Разводящий» ближнего своего вскоре сам становится жертвой симметричной «разводки». И это «взаимное налогообложение» включается в цены на товары и услуги. По размеру ВВП на душу населения Россия сопоставима с такими странами как Турция, Хорватия, Латвия, Литва, Польша и Словакия. А цены на товары и услуги в России в два-три раза выше, чем в вышеперечисленных государствах с сопоставимым с Россией уровнем развития экономики.

Отчасти существующие российские цены — это результат чиновничьей коррупционной ренты и избытка нефтяных денег. Но ведь и 1990-е годы, когда нефтяные цены не радовали российский Минфин, все в России стоило на порядок дороже, чем в Восточной Европе. Когда мы говорим о «лихих 1990-х», то не стоит забывать, что помимо полного коллапса советской экономики к 1991 году и рискованного руления правительства ельцинских «младореформаторов», в «лихость» этого периода более чем заметную лепту внесло каннибальское отношение российского населения друг к другу — «я тебя скушаю сегодня, а ты меня, если сможешь, — завтра».

Нацеленные в советское время на отсечение доступа других к «дефициту», в 1990-е наши «междусобойчики» начали преграждать друг другу путь в борьбе за мало-мальски значимые ресурсы переходной экономики — более-менее прилично оплачиваемую работу, бойкие торговые точки, льготные условия ведения бизнеса, и так далее. И все это, естественно, «зашивалось» в цену, которую платило российское общество за эту подковерную псевдоконкуренцию.

Для сравнения, польские реформы конца 1980-х также стартовали в условиях абсолютно пустых магазинных полок и полного развала национальной экономики после десятилетия непрекращающихся забастовок «Солидарности». У поляков на рубеже 1980-х-1990-х была настоящая «шоковая терапия», когда цены на общественный транспорт и коммунальные услуги были взвинчены сразу, а не поднимались поэтапно в течение двух десятилетий как у нас (в начале 1990-х поляки отдавали за коммунальные услуги треть своей зарплаты). В тот период были у поляков свои «новые польские», бандиты, коррумпированные полицейские и таможенники. Но вот только не было у них «лихих 1990-х». С 1992 года польская экономика начала устойчиво расти, и с 1993-94 года страна приобрела черты «бедненькой, но чистенькой» благопристойной европейской окраины, в коем состоянии пребывает и до сих пор.

В середине1990-х в Варшаве в ресторанчике средней руки в центре города можно было плотно поужинать с алкоголем за $10-15, а в вполне пристойной гостинице-«трешке» остановиться за тридцатку за ночь. В Москве середины 1990-х такого ценового «эльдорадо» как-то не наблюдалось. При схожести социально-экономического бэкграунда российской и польской реформ, разница состояла в отношении граждан друг к другу. Если для поляков название профсоюза «Солидарность» оказалось не пустым звуком, то в России восторжествовали принципы социального дарвинизма, где homo homini lupus est (и до сих пор этот люпус продолжает чавкать с большим удовольствием).

В качестве примера можно привести разную реакцию российского и польского общества на сходные вызовы. В начале 1990-х в Варшаве, как и в Москве, бандиты из пригородов пытались обложить данью магазины и рестораны в центре города. В Москве предприниматели руководствовались принципом, что «плетью обуха не перешибешь» и «перетирали» с бандюками в индивидуальном порядке, или же норовили перекрышеваться и уйти под «красную крышу» (МВД или ФСБ).

В Варшаве же в 1993 году все владельцы ресторанов вышли на забастовку. В течение трех дней ни одно заведение общепита в центре города не работало. Городские власти сочли для себя такую ситуацию потерей лица и нагнали в центр Варшавы столько полицейских в форме и штатском, что их там было больше, чем случайных прохожих. В результате этого противостояния бандиты из варшавских пригородов отказались от своих требований. Дело было выиграно за счет солидарных действий гражданского общества, и привлекательность цен в варшавских ресторанах того времени объяснялась тем, что в них не была включена бандитская рента.

Возвращаясь к российским реалиям, можно сказать, что абсолютное большинство социальных трансакций у нас осуществляется «по знакомству». При этом все, что делается в России по так называемому «знакомству», в 95 % случаев оказывается и дорого, и плохо (если кто-нибудь недавно делал в квартире ремонт и ему «посоветовали» «отличную бригаду» рабочих, то он поймет, о чем идет речь).

Совершенно непонятен вес таких «рекомендаций». Ведь, рекомендующий у нас, как правило, не несет никакой моральной ответственности за криворукость, безответственность и алчность рекомендованного. Рекомендованному тоже, как до сиреневого андронного коллайдера, доброе имя поручившегося за него человека.

Тем не менее, ритуал продолжает свято соблюдаться. Например, при приеме на работу шансы человека «с улицы» значительно ниже, чем у чьего-то «знакомого». Хотя, если за «знакомого» не могут стопроцентно поручиться, что тот окажется компетентен, работящ и ответственен, то, на рациональном уровне, никакой разницы между двумя кандидатами, в общем-то, нет. И тот, и другой — «кот в мешке». Только испытательный срок или даже более долгий период пребывания на рабочем месте может подтвердить (или не подтвердить) правильность выбора работодателя.

Удивительно, как в таких условиях у нас в стране вообще сформировался хоть какой-то рынок хэдхантинга! Видимо, чтобы дело хоть как-то двигалось, кому-то — навскидку, примерно 20-30 процентам сотрудников — все-таки нужно работать, а не просто числиться в чьих-то «знакомых». Хоть массовые зарплаты в России не ахти какие высокие (речь идет именно о массовых зарплатах клерков и «офисного планктона» — не путать с «зияющими высотами» зарплат топ-менеджеров), они все равно не соответствуют реальному уровню производительности труда.

Общий консенсус, что все мы, будучи чьими-то «знакомыми», работаем, мягко говоря, без надрыва, — независимо от того, «рекомендовали» нас для свершения какого-либо доброго дела или нет — приводит к ситуации «плохо», в том, что касается качества услуг в России. А то, что мы обкладываем любого «незнакомого» данью за то, что «он мне не друг и не родственник», дает частичное объяснение феномену «дорого» в оккультной сфере российского ценообразования.

Джакузи в чуме: уместность гражданского общества в российском социуме

Мы живем в довольно интересной ситуации «городского трайбализма»: будучи гражданами страны, которая претендует на место в OECD (Организации экономически развитых стран), мы все одновременно являемся представителями микро-племен, где в любую социальную трансакцию можно войти только будучи «представленным» через определенный шаманский ритуал. Причем эти языческие ритуалы не дают нам гарантии, что, в конечном счете, нас не съедят. Кроме «своих», которых, как правило, насчитывается пять-десять человек, остальные нам — все «чужие». Слово «россияне» за пределами отполированного телевизионного пиар-пространства является одной из составляющих медиа-шума (вроде бы, про нас, но не к нам).

В Москве картина вообще очень пестрая. Есть составляющие основу городского населения мини-кланы или «междусобойчики», есть общины восточного/ближневосточного происхождения, где чужакам тоже не сильно рады (что для малых народов, в общем-то, правильно: солидарность — залог выживания и процветания), есть, наконец, субкультуры — профессиональные, тематические, досуговые, и так далее — участников которых мало интересует, что происходит за их пределами. Все живут в определенных «коконах», сужающих понятие «народа» до временного «союза племен».

Гражданское (или, если хотите, «открытое» общество) предполагает возможность подняться над клановыми интересами. В России все понимают, что хорошо бы, но, как правило, не могут, а, зачастую, и не хотят. Роль руководителя страны (царя, генсека, президента, премьера) — это «перетирание» и «разруливание» в процессе приведения мириадов кланов и кланчиков к какому-то подобию национального консенсуса. Не можем сами — функция делегируется. И, если мы хотим быть честными сами перед собой, то не надо жаловаться на следствия, закрывая глаза на первопричину.

Гражданское общество, верховенство закона (английское rule of law), приватность (английское privacy) — это все понятия, заимствованные из послепетровского западнического дискурса и не имеющие плотной привязки к российским социо-культурным и бытовым реалиям. Вопрос стоит не на уровне — оно нам надо/не надо, хорошо/плохо или «идем по столбовой дороге цивилизации»/«ищем свой особый путь». Скорее, он формулируется так: будет ли работать «гибридный» двигатель, сочетающий в себе заимствованные и автохтонные запчасти? Например, на корову вполне можно водрузить седло (вряд ли она будет сильно возражать против этого культуртрегерского проекта). Другое дело, удастся ли прогарцевать на этой оседланной буренке как на арабском скакуне?

Если мы живем «междусобойчиком», и внутри «междусобойчика» всем до всех есть дело, то о какой такой «приватности» может идти у нас речь? Если мы обо всем «договариваемся» (заметьте, в значительной части случаев власть нас к этому напрямую не подталкивает), то на какую дальнюю полку нам положить «верховенство закона»? Если кроме десятка «корешей», нам все «чужие», то из кого тогда должно состоять это пресловутое гражданское общество?

Виртуальная гражданственность

Быстрое увеличение числа интернет-пользователей в России снова подстегнуло дискуссию о наличии у нас гражданского/открытого общества. Казалось бы, неотфильтрованная информация поступает в режиме онлайн — читай, что хочешь, комментируй, как хочешь, солидаризируйся и объединяйся, с кем можешь.

Известный российский писатель-фантаст и колумнист Кирилл Бенедиктов в своей колонке в газете «Взгляд» не так давно высказал предположение, что российская блогосфера — это и есть наше гражданское общество. С учетом массы эмоционально заряженных интернет-комментариев на такие темы, как Подрабинек, Дымовский, Mercedes 666, и тому подобное, можно отчасти согласиться с автором. Но всего лишь отчасти.

Горячая дискуссия в интернете не ведет у нас к каким-либо значимым социальным действиям в «реале». На выходе, максимум, флешмоб или акция сопереживания (например, возложение цветов и зажжение свечей перед символическим монументом жертвам теракта). Ну, еще с «синим ведерком» на крыше 50-60 автомобилистов по Москве проедутся. А на что-то большее все равно пороху не хватает — «междусобойчикам» между собой (извините за каламбур), ну, никак не договориться. А вся энергия в интернет-комментах уходит на то, чтобы оставить за собой последнее слово в полемической эстафете «сам дурак».

В России второй половины XIX — начала XX века аналогом нынешней блогосферы была тогдашняя культура «толстых журналов». Это был канал выражения обществом своих политических и эстетических предпочтений, а также высказывания своего более или менее завуалированного «фи» власть предержащим. Но, что сейчас, что тогда основная часть энергии растрачивалась на взаимное препирательство властителей дум в их тщеславном и тщетном устремлении деструктивного самоутверждения: «Вы что, не поняли, что самый умный тут я? Тогда для тех, кто в танке, пишу еще раз жирным шрифтом:Самый умный тут я!» А власть кивала головой, принимала к сведению и делала ровно то, что считала нужным. А какой смысл реагировать на брюзжание людей, которые все равно не способны к солидарному действию (или даже мнению) ни по одному самому элементарному вопросу?

Доверять, не проверяя

Степень доверия в обществе и уровень социальной солидарности — одни из ключевых параметров успешного развития. Великий немецкий социолог Макс Вебер в своем классическом труде «Протестантская этика и дух капитализма» подчеркнул, какое значение имела честность и отсутствие необходимости перепроверять все совершаемые деловые трансакции в развитии североевропейского капитализма. Экономилось время, а, соответственно, и деньги.

То, что заставило европейских протестантов быть честными и солидарными, это отчасти сама религиозная доктрина протестантизма, приветствовавшая эти ценности, а, отчасти, — элементарная логика выживания. В результате религиозных войн XVI-XVII веков и политики Контрреформации протестанты столкнулись с угрозой прямого физического уничтожения. Чтобы выжить, для начала нужно было научиться вести себя честно и солидарно среди единоверцев. Потом эта логика честного ведения бизнеса с уровня разрозненных протестантских общин перешла на уровень национальных сообществ, где протестантизм утвердился в качестве ведущей религии. До сих пор самые эффективные экономики — это экономики Северной Европы и Северной Америки, где конфессионально преобладают протестанты (конфуцианский Сингапур и «самурайская» Япония — это тема для отдельного разговора).

В России «лихих» 1990-х годов, казалось, было самое подходящее время явить чувство национальной и гражданской солидарности (в так называемое «Смутное время» начала XVII века, в конечном счете, его все же как-то явили). Но так называемое «кидалово» стало основной формой деловой этики абсолютно на всех уровнях — государства, большого бизнеса, рядовых россиян. Не было народа. Были лишь враждующие племена каннибалов. А в «нулевые» эти племена обложили «варяжской данью» в пользу касты чиновников, которая правит страной, как завоеванной территорией. При этом суть «родоплеменного» строя в России не претерпела кардинальных изменений.

Те, кому такое видение ситуации в России покажется слишком утрированным, могут возразить, что и в развитых странах тоже есть свои «междусобойчики» и разные проявления так называемой «неформальности» в ведении дел. Например, во многих западных странах выпускники элитных вузов «подтягивают» друг друга на протяжении всей жизни. В Израиле, те, кто вместе служил в армии, потом вместе «мутят» бизнес. В Италии до сих пор сильно влияние мафии (так в 2008 году неаполитанская коморра в борьбе за контроль над мусорными свалками возле Неаполя в течение 6 месяцев препятствовала вывоза мусора из города, создавая реальную угрозу полной антисанитарии и возникновения эпидемий).

Вопрос, однако, в масштабах явления. Если в Северной Европе и Северной Америке соотношение процедурности и неформальности — это, примерно, 80 процентов на 20 процентов, в Италии и Израиле — 60 на 40, то в России — 20 на 80. Что ж, как говорится, «в России неправильные законы отменяются их неисполнением». А если нет комфортного для граждан законодательства и гражданского общества, то приходится как-то «договариваться», что тоже имеет свою цену.

«Мафиози» открытого общества

В России наличие/отсутствие гражданского общества — это часть либерального дискурса и стенаний «демократической оппозиции». Либералы клянут власть и взывают к гражданственности. На их призыв обычно откликаются несколько десятков энтузиастов, выходящие на «многотысячные» акции протеста к памятнику Грибоедову на Чистопрудном бульваре или Триумфальную площадь. А вообще весь российский либеральный проект свободно умещается в четырех московских кафе — «Жан-Жак», «Маяк», «Квартира 44» и «Мастерская». Весьма гражданственное, но уж больно маленькое общество. Стра-а-ашно далеки они от народа.

По отношению к теме «российские либералы и гражданское общество» сентенция «Врач — излечи себя» не утрачивает своей актуальности. В 1990-е годы, когда в либеральном проекте вращались какие-то деньги, либеральная тусовка была одним из самых закрытых «междусобойчиков». Все было только для «своих», и дверь в «открытое общество» была плотно захлопнута.

На словах наши либералы были за открытость информации и равенство возможностей. На деле, среди них был консенсус, что «всяких там с улицы» к либеральной грантово-спонсорской кормушке все же подпускать не стоит. Ситуация была подобно той, что была описана Джорджем Оруэллом в памфлете «Скотный двор»: все животные равны, но есть среди них такие, которые все-таки равнее. Участники эпохальной борьбы за «нашу и вашу свободу» полагали, что таки уже выстрадали свою маленькую кормушечку.

Наиболее анекдотичная ситуация произошла с уже упоминавшимся Фондом Сороса. Смысл деятельности Фонда Сороса — это отбор на совершенно открытых конкурсных основаниях наиболее перспективных студентов, аспирантов и молодых ученых для учебы/научной работы в западных/восточноевропейских университетах. В 1991-92 годах сотрудники российского отделения Фонда Сороса, как могли, скрывали информацию об открытых конкурсах и стремились везде пропихивать только родственников и знакомых.

Узнав о сложившейся в России ситуации, Сорос был изрядно огорчен. Ему приписывают следующую фразу: «Я хотел построить открытое общество, а они вместо этого создали здесь русскую мафию». После инспекции Сороса в 1992 году нескольких сотрудников российского отделения Фонда Сороса уволили, и откровенный мафиозный беспредел там закончился. Однако образцом открытости и транспарентности фонд так никогда и не стал. Есть, как говорится, «свои культурные ограничения» и у проекта под названием «открытое общество».

Самое интересное, что жить, как мы живем, нас никто не заставляет. Все делается на сугубо добровольных началах. Ощериваемся и ощетиниваемся в своих «междусобойчиках» и «коконах» мы по своей внутренней жизненной интуиции. В сухом остатке нашей цивилизационной матрицы — «душевно», дорого, неудобно.