Перестройка: историческая оскомина

Через 25 лет после старта горбачевской перестройки о ней имеют личные воспоминания 68% россиян (у остальных таковых уже нет, причем 6% уверяют, что и вовсе слышат это слово впервые). Таковы данные, сообщенные Фондом Общественное мнение. То, что сегодня о перестройке отзываются отрицательно целых 64% из тех, кто ее помнит (при всего 19% ее одобряющих), никого, понятно, не удивит. Но сверх того, 55% тех же самых людей заявляют, что даже и в разгар перестройки она им совершенно не нравилась (а в том, что нравилась хоть тогда, признаются нынче только 25% помнящих о ней россиян). Ясно, что многие врут.

Изрядная доля сограждан просто стесняется сознаться, что когда-то разделяла иллюзии, в которых потом разочаровалась. И отречься от них тем легче, что для многих эти иллюзии даже и тогда были не своими, не доморощенными. Их просто спускали сверху.

Редкой эпохе удается так неудачно прописать себя в исторической памяти. Понятно, что помогла и пропаганда наших властей. На фоне «величайшей геополитической катастрофы» их собственные скромные провалы смотрятся как победы. Но дело не только в казенном пиаре. Перестройка действительно была грандиозной неудачей и ничем иным просто не могла быть. Четвертьвековая дистанция тем и хороша, что помогает увидеть это с полной ясностью.

Отсчет перестройки ведут либо с марта 85-го (когда Михаил Горбачев стал правителем) либо - и чаще - с апрельского пленума ЦК КПСС, на котором новый лидер провозгласил курс перемен. Именно «Апрелем», в честь этого пленума, либеральные писатели, сторонники перестройки, четыре года спустя вполне серьезно назвали свою организацию. «Мартовско-апрельской демократической революцией» обозначал потом эти слившиеся воедино пленумы Александр Яковлев, главный перестроечный идеолог.

Первое, что надо сделать, чтобы понять перестройку, так это именно уяснить, что революцией она не была. Революция - это смена режима, а смысл перестройки как раз в том и состоял, чтобы режим как-нибудь обновить и тем самым уберечь его от революции.

Несколько сотен пожилых ультраконсервативных джентльменов и леди, собравшихся в Кремле 23 апреля 1985 года, категорически не годились в революционеры. Горбачев убедил их, что они годятся в реформаторы. Но и это было коллективной грезой.

Всякий режим, упустивший свое историческое время, на прощание обычно предпринимает трогательную и безнадежную попытку «что-то сделать», как-то приспособить свое лицо к новейшей действительности. Так возникает феномен перестройки. Заведомо безнадежная, ввиду своей запоздалости, она оказывается в конце концов только прологом революции. Революция 1991 года пришла с такой же неизбежностью, как революция 1917 года пришла вслед за первой российской перестройкой XX века - после отчаянных усилий обновить сверху старый царистский режим в 1906 - 1916 годах.

Во время обеих этих перестроек в распоряжении обоих старых режимов даже теоретически не было такой политики, которая могла бы их спасти. Любые варианты их действий только приближали революцию. Из сегодняшнего дня видно, что вопрос оба раза стоял не о том, быть или не быть революции, а о том, какой ей быть - более мягкой, осмысленной и дающей стране надежду на прогресс, или суровой и ведущей к деспотии.

В давнишнем анекдоте, перечислявшем, что успел и что не успел сделать Хрущев, говорилось, что он, помимо прочего, не успел наградить Николая Второго орденом Ленина за создание революционной ситуации.

Политика последнего императора и в самом деле «создавала революционную ситуацию», и притом ситуацию, предопределяющую революцию предельно жестокую. Но он и не мог задумываться о выборе такой политики, которая проложила бы для предстоящего переворота более гуманную колею. Царь исходил из того, что свержения монархии вообще быть не должно. И в других рамках организовывать свое политическое планирование не мог - ну просто по своей должности монарха.

Точно так же и Горбачев, начиная перестройку, никак не мог предвидеть революцию 91 года. Он не мог исходить из того, что у его режима нет шансов, и подстраивать под эту перспективу свой курс. Ведь если бы на его месте оказался деятель такой проницательности, то он вообще не нашел бы никакого резона устраиваться на работу на должность генсека. И

в этом драма всех перестроек. Ими почти неизбежно руководят люди, не угадывающие будущего, не умеющие ему помогать, но вместо этого нацеленные на запоздалые, неосуществимые или вовсе мифологические установки.

Если бы царский режим хотя бы последний десяток лет существования тратил свои интеллектуальные и материальные ресурсы на народное образование, систему социальной поддержки и заселение крестьянами пустующих земель Сибири и Дальнего Востока, то его, разумеется, все равно бы свергли, но народ успел бы стать грамотнее, зажиточнее и мягче, крови пролилось бы меньше, и победителями вышли бы не большевики, а какие-нибудь эсеры или другие оппозиционеры поумереннее.

Вместо этого интеллектуальные ресурсы царизма ушли на столыпинскую реформу - запоздалую и непопулярную в крестьянстве попытку переиграть судьбу, сделать за несколько лет то, на что в других странах уходило, минимум, полвека. А ресурсы материальные пустили на возрождение военного флота, потерянного в войне с японцами. Возрожденный флот потом так и не пригодился, но зато поглотил гораздо больше казенных денег, чем осталось на начальное образование детей.

Мероприятия этой «царской перестройки», к которым надо добавить еще и казенное покровительство крупной промышленности, вполне можно назвать любимым сегодняшним словом: «модернизация». Только историческая отдача от этой модернизации оказалась со знаком «минус».

Однако вернемся к перестройке-85.

О чем апрельским реформаторам рассказал в Кремле Горбачев? О трещинах, которыми пошла империя? О развале финансов? О необходимости дать волю частной инициативе? Ну, конечно, нет. Естественно, он опять заговорил о модернизации. Тогдашний ее псевдоним был: «ускорение».

И деньги, которых в казне почти уже и не оставалось, были выкинуты на бессмысленные инвестиции в социалистическую промышленность и колхозно-совхозное сельское хозяйство. «Ускорение» было образцом ложной, отвлекающей от реальных проблем задачи, выдвинутой в обстановке исторического цейтнота.

Тогда же была предрешена еще и антиалкогольная кампания, и кампания по наведению порядка, и кампания по борьбе с «нетрудовыми доходами». Не пропустили, кажется, ни одной возможности расшатать систему, и без того доживающую свой век.

Таким было утро перестройки. И довольно долго она по этим рельсам и катилась, причем при немалой поддержке народа, которого радовало одно то, что мертвая неподвижность сменилась переменами.

Потом, на зрелой перестроечной фазе, Михаил Горбачев взял на вооружение идею социализма с человеческим лицом, еще одну ложную цель - утопию, которая к тому же идеологически устарела двадцатью годами раньше. Шанс как-то наладить экономику Горбачев упустил еще раз - ну вот не понимал он ее и все. И так и не понял. Но резкое расширение свобод и рождение гражданских движений стали подлинными инвестициями в будущее и избавили от революции румынского типа. Горбачев об этой их роли не догадывался, но все равно ему спасибо.

И, наконец, на перестроечном финише, ощутив, наконец, близость революционного распада империи, зачинатель перестройки пытался сыграть роль контрреволюционера, но тут позитивной стороной обернулись его нерешительность и страх перед насилием. Распада по-югославски, с большими войнами, не случилось.

В 91-м неизбежная революция, в отличие от событий 17 года, пошла не по худшему из возможных, но и далеко не по лучшему сценарию.

Новому российскому режиму досталась в наследство будто нарочно доведенная до ручки экономика, растленная бюрократия, но и не совсем фиктивное гражданское сообщество - именно такое, какое только и могло возникнуть за несколько лет почти из ничего.

Каким бы извращенным этот режим потом ни стал, тоталитарным его не назовешь. И в этом доля заслуги горбачевской перестройки, которая хоть в части своих проявлений работала на дело свободы и прогресса.

Сегодняшний наш режим, хотя и миновал свой пик, но до фазы собственной своей перестройки не дозрел, хотя отдельно взятые ее типовые признаки уже налицо. А именно: понимание того, что надо, наконец, меняться, смешанное с отказом от решения назревших задач и постановкой задач несвоевременных, вроде «модернизации», которая под разными именами роковым образом появляется в программном репертуаре всех наших режимов, зашедших в тупик.

Что же до перестройки 1985 - 91 годов, то сегодняшнее ее восприятие иначе как исторической оскоминой не назовешь. Верхи крепко запомнили ее финал и очень не хотят его повторения. Низы никак не забудут годы, ушедшие на расхлебывание материальных последствий перестроечной хозяйственной вакханалии. А люди думающие спрашивают себя, почему с такой легкостью упустили свободу и надежду на справедливость.

Если российские перестройки чему-то учат, так это тому, что хватит ждать начальников-перестройщиков.

Они всегда опаздывают, а когда появляются, делают не то, что нужно. Обновление станет необратимым и осмысленным только тогда, когда его мотором сделается общество.