Меркель ставит перед Европой \"немецкий вопрос\"

Европу вновь будоражит «немецкий вопрос». В какой-то момент старый невроз обратился противоположной стороной, и проблема, так долго мучившая европейцев, вернулась к ним в новом обличье. Соседи Берлина долго беспокоились, что в самом сердце континента расположилась чрезмерно сильная и склонная к экспансионизму страна. Теперь им приходится иметь дело с проблемой иного характера: Германия сликшом равнодушна и замкнута.

Враждебное отношение Ангелы Меркель к выделению странами еврозоны аварийного кредита Греции стало очередным кусочком собирающегося паззла. Вне зависимости от того, идет ли речь об экономике или о внешнеполитических делах, — немецкий канцлер говорит от лица страны, обратившейся внутрь самой себе и переоценившей (в сторону понижения) свои обязательства перед Европой.

Кризис, поразивший еврозону, прояснил ситуацию. Расточительность греков переросла в серьезную угрозу процессу экономической интеграции Европы. В среду Жозе Мануэлу Баррозу пришлось выразить уверенность в том, что рано или поздно Меркель поддержит идею спасти греков. В конце концов, как горько заметил председатель брюссельской Комиссии, она ведь «убежденный европеец».

Но сигнал, поступивший из Берлина, был в лучшем случае неоднозначным. Меркель настаивает на привлечении Международного валютного фонда, считая это ценой помощи Афинам. Германия в целом дала понять, что не позволит попыткам стабилизировать курс евро скомпрометировать свою репутацию страны, приверженной принципам финансовой дисциплинированности.

Столкновение Германии с ее партнерами распространяется не только на споры о распределении ответственности за дефицитные и профицитные страны. Еще острее затрагивается вопрос франко-германского альянса, когда-то бывшего локомотивом европейской интеграции. Француз Николя Саркози все еще считает Евросоюз игроком на мировой арене, институтом, чей политический авторитет когда-нибудь будет соответствовать экономической мощи. Но госпоже Меркель хотелось бы пожить спокойно.

Именно она категорически настаивала на том, чтобы в новом, постлиссабонском Евросоюзе роль президента играло политическое ничтожество. Херман ван Ромпей, бывший премьер-министр Бельгии, практически никому не известный за пределами родной страны, стал избранником Берлина именно потому, что уж от него-то не ожидалось никаких проблем для осторожного курса, выбранного Германией.

Новая Германия по-новому (по-эгоистичному, как сказал бы кое-кто) смотрит на собственные интересы. Новую Германию не мучает чувство вины, которое, собственно, и сформировало послевоенное поколение в ней. Берлин более не хочет расплачиваться за великие амбиции прочих. Вместо мощной общеевропейской политики в отношении России Владимира Путина Берлин хочет иметь свои частные и ни от кого не зависящие отношения с Москвой.

Таким образом, общая энергетическая политика, к формированию которой стремятся соседи по Центральной и Восточной Европе, представляется угрозой для двусторонних германо-российских отношений. По той же причине Евросоюз — да и НАТО, если на то пошло — не должно торопиться с приемом новых членов из числа стран бывшего советского пространства. Турция, например (тут, впрочем, роль заговорщика сыграл еще и Саркози), должна дожидаться обещанного ей пятьдесят лет назад членства в ЕС до скончания века.

Берлин проявляет пассивность, находясь под «зонтиком» системы безопасности США, но хочет убрать со своей территории американские ядерные ракеты. Германия прогнулась под давлением извне и согласилась отправить свои войска в Афганистан, но на таких условиях, которые специально были рассчитаны таким образом, чтобы дать понять — делается исключение, которое никогда не будет сделано вновь. Тем временем другая Германия, Германия, проявляюшая большую уверенность в себе, категорически настаивает, что общие интересы стран еврозоны не должны превалировать над частными национальными интересами.

Теперь, с точки зрения немецкой общественности, солидарность с соседями и союзниками — дело не из главных. Почему бы нет? — спросит кто-то. Почему немцы должны проявлять альтруизм? Не вечно же им платить репарации! И ведь никто не просил Саркози, да и британца Гордона Брауна, если на то пошло, ставить европейские интересы выше национальных.

Но мы всего-навсего видим, как происходит нечто заранее предопределенное. Вторая половина XX столетия была исключительной эпохой. Теперь же Германия превратилась в «нормальную» страну. Если она выбирает будущее по сценарию «Большой Швейцарии», какое право жаловаться имеют остальные страны Европы?

Кто помнит историю, тому покажется удивительным бранить Германию за недостаточную амбициозность. Неужели партнеры действительно хотят, чтобы могущественнейшая нация на континенте начнет размахивать дубиной? Разве не этому надеялись положить конец отцы-основатели, создавая угольно-стальной комплекс?

Прежние попытки принудительного сдерживания окончились катастрофическим поражением: сначала первая мировая война, потом — злокачественный договор, заронивший семена фашизма и второй всемирный пожар. Разорвать цикл удалось, лишь разделив Германию и интегрировав Европу, причем второй процесс стал выражением редкостной гениальности целого поколения американских и европейских государственных деятелей.

Послевоенное урегулирование не всегда шло так гладко, как вспоминается сейчас. Европа так и не перестала волноваться из-за Германии. Политика примирения, проводившаяся Федеративной Республикой в отношении Советского Союза, вызывала озабоченность в связи с возможностью обмена нейтралитета в «холодной войне» на объединение Германии. Иногда ход франко-германский локомотив давал сбои.

Впервые я всерьез занялся журналистикой в Брюсселе в начале 1980-х, когда меня взяло на работу агентство Reuters. Сюжет был посвящен битве титанов — Франсуа Миттерана и Гельмута Коля — в котором Франция со своим стремлением обеспечить экономический рост схлестнулась с Германией, настаивавшей на ортодоксии в финансовой сфере. схлестнулась с Германией, настаивавшей на ортодоксии в финансовой сфере. Немецкий канцлер тогда одержал победу, вынудив Францию смириться с дефляцией как с ценой девальвации.

Тогдашний спор о распределении ответственности между профицитными и дотационными странами был примерно таким же, как тот, что разгорелся сейчас. Ирония судьбы заключается в том, что последовавший вскоре после этого рывок Франции в направлении валютного союза был рожден из убежденности Парижа в том, что появление единой валюты положит конец подобным разногласиям.

Подозрения касательно намерений Германии вспыхнули вновь, когда рухнула Берлинская стена. Великобритания и Франция тогда интриговали против объединения Германии, беспокоясь из-за повторного возникновения «немецкого вопроса».

Впрочем, ни одна из тех ссор не поставила под вопрос главный аспект европейского проекта, а именно — готовность Германии совместить свои национальные интересы с общеевропейскими. Заключенная сделка стала своеобразным «брачным союзом» между экономической мощью Германии и лидерским потенциалом Франции в политической сфере.

Такова сделка, которую Меркель ставит под угрозу, причем отнюдь не экспансионизмом, а попытками спрятаться под уютным одеялом эгоизма. Было много страданий о том, во что превратится Европа, когда кончится эра геополитических потрясений. Но раньше следует поставить другой вопрос: а во что превратится Германия?