Бутовский полигон - машина смерти

У большинства москвичей слово «Бутово» ассоциируется с новым жилым массивом, вынесенным за южные пределы Московской кольцевой автодороги. Деревня Бутово, давшая название и железнодорожной станции, и дачному поселку, возникшему во второй половине XIX-го века около нее, стояла на восемнадцатой версте старого Варшавского тракта. То же название дано было впоследствии и поселку “Бутовский полигон”, расположенному километрах в двух от деревни.

Но есть другое Бутово, и оно стоит в одном ряду с такими понятиями, как «Соловки», «Колыма», «Бухенвальд», «Освенцим». С середины 30-х и до начала 50-х гг. на Бутовском полигоне НКВД были тайно расстреляны и захоронены десятки тысяч людей. Сегодня мы знаем имена 20.765 человек, расстрелянных за короткий период времени — с 8 августа 1937 г. по 19 октября 1938 г. На месте будущего Бутовского полигона в конце XIX-го столетия находилось имение потомственного почетного гражданина Николая Макаровича Соловьева. Имение называлось тогда Космодемьянское-Дрожжино. Впервые село Дрожжино упоминается в 1568 году. Первым владельцем села был Федор Михайлович Дрожжин, представитель земского боярства, который при Иване Грозном “был казнен в опричнине”. Впоследствии село, а затем сельцо именовалось Космодемьянским — по деревянной церкви, что стояла на погосте на берегу речки Гвоздни. (Теперь речку называют Гвоздянкой, а в старину она называлась Изводней).

В 1889 году хозяином имения Н. М. Соловьевым был основан конный завод: выстроен превосходный конный двор, у леса устроен ипподром со зрительскими трибунами и двумя вышками для судей.

Главный усадебный дом был каменный, одноэтажный, с колоннами по фасаду. Липовый парк спускался к прудам, которые при Соловьеве были вычищены; здесь разводили зеркальных карпов. На одном из прудов была устроена купальня и причал для лодок, к которому вела узкая тополиная аллея. Существовала еще так называемая “барская дача”, которая стояла в саду. (Она находилась как раз на месте будущего полигона, немного левее мемориального камня). Это был двухэтажный деревянный дом, обстроенный со всех сторон террасами и украшенный резными карнизами. Главный дом отапливался голландскими печами, а “барская дача” — каминами.

По рассказам старожилов Николай Макарович Соловьев был человек добросердечный, прекрасный хозяин, славился гостеприимством. Но была у него одна слабость: он был страстный игрок. Однажды, проигравшись до последней копейки, он поставил на карту свой конный завод, который обустраивал более двадцати лет и... проиграл его. Дальнейшая судьба Н. М. Соловьева трагична. Жена бросила его. Николай Макарович, оставшись один, продолжал пить, играть, спустил все до последней нитки, познакомился с московскими ночлежками, с нищетой, и в конце концов умер в Москве в подвале какого-то нежилого дома.

Новым владельцем конного завода, а затем и всего имения стал Иван Иванович Зимин — представитель известного рода купцов-промышленников. Зимины преуспевали в текстильной промышленности и славились широкой благотворительностью; были среди них и выдающиеся меценаты. Родным братом Ивана Ивановича был Сергей Иванович Зимин, владелец и антрепренер знаменитой Московской частной оперы. Управляющим в имении у И. И. Зимина стал его племянник Иван Леонтьевич Зимин. При новых хозяевах имение стали называть Бутово.

В 1912 году Иван Леонтьевич поселился в Бутово с женой, детьми и прислугой. Семейство нового управляющего расположилось в деревянной двухэтажной даче. Супруга Ивана Леонтьевича Софья Ивановна Друзякина была ведущей солисткой в оперном театре Зимина; она пела в спектаклях вместе с Шаляпиным, Собиновым, считалась в те годы в Москве чуть ли не лучшей исполнительницей партии Татьяны в опере П. И. Чайковского “Евгений Онегин”.

1912—1914 годы были счастливейшими годами в жизни последних обитателей Бутовского имения. (Об этом повествует дневник С. И. Друзякиной, который она аккуратно вела в течение десяти лет ее жизни в Бутово).

По рассказам очевидцев, порядок в имении был исключительный, хозяйство налажено прекрасно. Были выстроены добротные деревянные дома для своих и сезонных работников, налажено питание, работали прачечная и баня. Парк всегда был вычищен, дорожки в парке и около дома посыпаны желтым песком, около дома высажены розы и тюльпаны и еще любимые в подмосковных имениях бело-розовые маргаритки. Особая тропинка вела через парк к святому источнику. Местное предание повествует о том, что ключ с целебной водой забил здесь когда-то от удара молнии во время страшной грозы.

После 1914 года многое изменилось в жизни Бутовского имения. Когда разразилась I-я мировая война, хозяин имения и его племянник-управляющий ушли на фронт. Там обоих ранило. В 1915 году оба были демобилизованы и вернулись в Бутово. Иван Леонтьевич еще долго лечился после ранения. 1917 год никак не отразился в дневнике жены управляющего, известной певицы С. И. Друзякиной. Можно подумать, что катастрофические перемены, происшедшие в нашей стране, не коснулись имения Бутово. Вернувшись с гастролей, Софья Ивановна 16 апреля 1918 года записывает в своем дневничке: “Слава Богу... Люба и Ваня... Бутово. Милое, родное и все дорогое, опять я дома”. Правда, в августе того же года в дневнике появляется одно настораживающее сообщение. Софья Ивановна пишет, что муж ее решил стать комиссаром (?!), но ему отказали в этом, указав на его неподходящее происхождение.

По рассказам старожилов и родственников Зиминых, владелец Бутовского имения И. И. Зимин, не дожидаясь конфискации, все отдал государству и уехал с семьей заграницу. Иван Леонтьевич и Софья Ивановна после десяти лет совместной жизни в 1920 году расстались. С. И. Друзякина переехала в Москву. Иван Леонтьевич продолжал жить в Бутово, работая простым объездчиком на конном заводе. Он жил в одной из комнат бывшего барского дома, а в соседние комнаты вселились чужие люди. Конный завод поставлял теперь лошадей Рабоче-Крестьянской Красной Армии. По Бутово носились верхом на конях красноармейцы в буденовках и с шашками на боку. Иван Леонтьевич смотрел и глазам не верил, как быстро все вокруг него приходило в упадок: и строения, и леса, и дороги, и сами люди. Казалось, все жили одним сегодняшним днем, никому ничего не было жалко...

В 1921 году Иван Леонтьевич почему-то оказался на Дону, там заболел тифом, ходили даже слухи, что он умер. Но он вернулся в свое Бутово и прожил здесь еще четырнадцать лет. С ним была рядом и ухаживала за ним бывшая горничная Зиминых — Аннушка, Анна Степановна. В 1934 году Ивану Леонтьевичу дали комнату в Москве в коммуналке. Но прожил он там недолго. 12 марта 1935 года он умер у Аннушки на руках...

Софья Ивановна с 1922 года занялась преподавательской деятельностью, стала педагогом, а с 1930 года — профессором Московской Консерватории. Ею воспитано более шестидесяти учеников, многие из которых стали солистами лучших оперных театров. Умерла Софья Ивановна Друзякина 3 октября 1953 года. Так сложилась и так закончилась жизнь последних владельцев подмосковного имения Бутово.

Никто не знает, когда бутовская земля перешла во владение ОГПУ-НКВД. Может быть, это произошло с первых дней существования советской власти. Со слов местных жителей известно, что в 20-х годах здесь уже размещалась сельскохозяйственная колония ОГПУ. В начале марта 1934 года в Бутово на десяти подводах привезли заключенных из бывшей Екатерининской пустыни, где с 1931 года находилась тюрьма (будущая секретная политическая тюрьма Сухановка).

Вновь прибывших поместили в опустевших конюшнях, которые наскоро переделали под тюремные помещения. Вскоре часть заключенных перебросили на соседнюю Щербинку, где в бывшем имении Сушкина был также оборудован “спецобъект”. Заключенные Щербинки были заняты на сельскохозяйственных работах; некоторые имели право выхода за зону и отправлялись за четыре километра в Бутово для оформления документов на вывоз продукции: машины, груженные капустой, картофелем, свеклой, всевозможными ягодами и фруктами, отправлялись из Бутово в Москву по адресу: Дзержинская площадь, дом № 2.

К 1935—1936 году почти все жители, поселившиеся в бывшем имении Зиминых, были выселены в поселок Чудный, более известный в здешних краях под названием “Подсобное хозяйство” (это хозяйство обслуживало Дом Отдыха архитекторов “Суханово”).

Жителям поселков в районе современного Бутова сообщается, что недалеко от их домов будет оборудован стрелковый полигон НКВД. В скором времени большой участок земли обносится глухим забором с колючей проволокой, появляются посты с часовыми. Возможно, первые расстрелы прошли на полигоне уже в 1935 году.

Местные жители знали, что на территории бывшей усадьбы Бутово оборудован стрелковый полигон НКВД. Ограда из колючей проволоки перегородила некоторые тропинки, по которым они привыкли ходить домой или в лес за грибами и ягодами. Кое-где появились посты с часовыми. И, действительно, где-то у леса стали раздаваться частые выстрелы. Бывали периоды, когда стрельба продолжалась много часов подряд. Поначалу никто не обращал на это особого внимания. Полигон есть полигон. Но постепенно какие-то страшные подозрения стали закрадываться в души людей. Ребятишкам, спешащим на занятия в школу, родители запрещали ходить мимо полигона, говоря, что “там скверное место”. И ребята слушались и делали большой крюк, обходя полигон стороной, потому что страх родителей передавался и им.

Конечно, местные жители о чем-то догадывались, да и трудно было не догадаться: прохожих, возвращавшихся домой с ночной электрички, обгоняли “воронки”, крытые автозаки. Машины ехали с ревом по разбитой лесной дороге. Их было иногда три-четыре, а иногда больше. Доносились до прохожих и какие-то голоса, отдаленные крики. Но так силен был страх людей, живших в этих краях, что они не смели говорить о своих догадках даже друг другу.

В конце 1936 — начале 1937 гг. количество потилических процессов и многочисленных \"чисток\" возросло. В Москве и Московской области было вынесено огромное количество смертных приговоров. Решение Политбюро по указанию Сталина о подготовке массовых расстрелов было принято в первых числах июля Хрущев сообщил о полной готовности московской партийной организации к проведению акции. Через месяц, в ночь с 7 на 8 августа, расстрельный конвейер в Бутове начал действовать.

Людей, приговоренных к расстрелу, привозили в Бутово, не сообщая зачем и куда их везут. Крытые «автозаки», в которые заталкивали до пятидесяти человек, в народе упорно называли «душегубками». Есть свидетельства бывших исполнителей приговоров, что людей травили в «автозаках», выводя трубу с выхлопными газами внутрь фургона.

Машины подъезжали со стороны леса. На территории полигона находились два здания — небольшой каменный дом и длинный деревянный барак, огороженный колючей проволокой. Приговоренных к расстрелу заводили в барак, якобы для «санобработки». Здесь объявляли решение, сверяли данные и наличие фотографии. На расстрел выводили по одному...

Первое время расстрелянных хоронили в небольших ямах-могильниках, которые копали вручную. Но с августа 1937 г. казни в Бутово приняли такие масштабы, что пришлось применять особые средства и технику. На полигоне появился мощный экскаватор карьерного типа. Были вырыты траншеи глубиной в 3 метра, длиной от 150 и более метров. За день в Бутово редко расстреливали меньше 100 человек. Бывали дни, когда казнили и 300, и 400, и свыше 500 человек. Пик казней в Бутово пришелся на 28 февраля 1938 г. В тот день было расстреляно 562 человека. После очередного расстрела на полигоне появлялся человек из местных. Он заводил бульдозер и тонким слоем земли присыпал тела расстрелянных. Поверх этих тел ложились новые жертвы.

Километрах в десяти от Бутовского полигона находится другое место массовых захоронений жертв репрессий — спецобъект НКВД под названием «Коммунарка». По рассказам очевидцев, машины, следовавшие в «Коммунарку», согласно устному приказанию коменданта АХУ НКВД Блохина нередко «заворачивали» в Бутово.

Приведение приговоров в исполение в Бутове осуществляла одна из так называемых расстрельных команд. По словам и.о. комменданта, в нее входило 3-4 человека, а в дни особо массовых расстрелов число исполнителей возростало. Специальный отряд, по словам шофера автобазы НКВД, состоял из 12 человек.

Допустим, что было задействовано максимальное количество исполнителей — 12 человек. Значит, каждому из них удавалось убить 46-47 человек. Приговоренных не \"косили\" очередями, нет: их каждого по отдельности расстреливали в затылок. Сколько времени могла занять эта процедура — вывод из баракоа по два, непосредственно выстрел, возврат к бараку за новыми обреченными на смерть? Возьмем минимальное время 10 минут. Итак, на расстрел 46-47 приговоренных исполнитель тратил 470 минут — это почти 8 часов непрерывных убийств! Выдержать в таком состоянии человек долго не мог, каким бы извергом он ни был. Вот для чего нужна была водка, в изобилии завозившаяся на полигон...

По словам и.о.комменданта, исполнители пользовались личным оружием, чаще всего приобретенным на гражданской войне: обычно это был пистолет системы \"наган\", который считался самым удобным, надежным, безотказным.

При расстрелах полагалось присутствие врача и прокурора, но соблюдалось это далеко не всегда.

По окончании казни заполнялись бумаги, ставились подписи, после чего исполнителей обычно совершенно пьяных, увозили в Москву. Затем вечером появлялся человек из местных, чей дом до 50-х годов стоял на территории полигона. Он заводил бульдозер и тонким слоем присыпал трупы расстрелянных. На следующий день все повторялось сначала. Это была настоящая фабрика смерти.

Арестовывали и растреливали целыми семьями, в том числе и пожилых женщин, несовершеннолетних и даже беременных, а так же иностранных подданных. Кроме русских, которые составлялил 70 процентов от числа здесь лежащих, преобладали латыши, поляки, украинцы, немцы, белорусы, евреи — свыше 50 национальностей.

Подавляющее большинство — люди беспартийные (83-85%). Это были крестьяне, рабочие, верующие люди, пенсионеры, деятели искусства и культуры, ученые, военные, студенты — люди далекие от политики. В Бутове расстреливали и 15-16 летних мальчишек, и 80-летних стариков.

Основную массу растрелянных в Бутове составляли жители Москвы, Подмосковья и соседних областей. В период массовых репрессий спецзона занимала примерно 2 километра. Здесь расстреляны выдающиеся люди: Председать II Государственной Думы Ф.Головин, церковный деятель митрополит Серафим (81 год), правнук Кутузова и одновременно родственник Тухачевствого, профессор церковного пения М.Хитрово-Крамской и правнучка Салтыкова-Щедрина Т.Гладыревская, один из первых летчиков Н.Данилевский, Ян Березин — член экспедиции О.Шмидта (чех по национальности), художник А.Древин, представители старинных русских дворянских родов Тучковых, Гагариных, Оболенских и Кобылинских, а так же большая группа царских генералов.

В бутовской земле лежат все: люди разных возрастов, разных национальностей и вероисповеданий, разных занятий — от блестящих ученых и богословов до кустарей и подмастерьев. Бывшие сотрудники НКВД здесь соседствуют с трижды раскулаченными и под конец расстрелянными крестьянами. Здесь лежат и латышские стрелки — опора Ленина в 1918 году, — поголовно истребленные в конце 30-х, и романтики-коммунисты, приехавшие «строить социализм» откуда-нибудь из Германии или Южной Африки. Здесь — тысячи бывших «каналармейцев», воплотивших грандиозный проект соединения Москвы-реки с Волгой и уничтоженных сразу после того, как канал был построен и миллионное население Дмитлага стало ненужным стране. Здесь и все «бывшие» — предприниматели, офицеры и вообще, так сказать, «привилегированные классы». Но здесь — и рабочие. Здесь — и художники. Трудно поверить — одних художников 100 человек! Здесь люди совсем простые и всесторонне одаренные, подлинный цвет России.

И еще — несметное число людей совсем простых, с фамилиями далеко не литературными, подвернувшихся машине террора в силу самых разных жизненных обстоятельств. Скажем, Петров Виталий Александрович. Работал вольнонаемным на строительстве канала Москва—Волга, арестован в возрасте 36 лет за то, что, будучи 20-летним, через китайскую границу пытался бежать с другом в Харбин, а оттуда в Америку... Попытка бегства не удалась, знакомый китаец препроводил их через границу обратно. Он женился, стал работать... Мог ли он знать, что через 17 лет его настигнет статья 58-10 («шпионаж») и он с приятелем Николаем Бухваловым будет осужден и расстрелян в Бутово? Разумеется, не мог. Как и большинство здесь расстрелянных.

Семья Пресновых из подмосковного села Крылатское в полном составе (6 человек) угодила под расстрел за то, что их дом, да и окрестности на живописном берегу Москвы-реки приглянулись немцу Эрнсту Шуле, работавшему в посольстве Германии, который снял часть их дома как дачу.

В Пирочах, что под Коломной, дело было уже посерьезнее: тут натуральный открылся заговор. Деревня издавна считалась одной из самых богатых в округе. Часть ее жителей уже была «раскулачена» в начале 30-х и даже отбыла ссылку. Естественно, отношение к советской власти у крестьян было соответствующее. В Коломенский райотдел НКВД вызвали председателя пирочского сельсовета и допросили с «пристрастием». За 2 дня допросили 5 раз, грозили револьвером. В результате председатель дал-таки показания на десятерых односельчан. Те, в общем-то, и не скрывали своих настроений: «Колхозники — те же крепостные, работают они не на себя, а на дядю, работают помногу, а получать — ничего не получают, сидят голодные и холодные» (из протокола допроса крестьянина И.М. Минаева). «Колхозы — это та же барщина.... Крестьяне увидят облегчение только тогда, когда не будет большевиков и советской власти» (из протокола допроса крестьянина Е.В. Симакова). Мгновенно было «сделано» дело о контрреволюционной крестьянской группе села Пирочи. Через 20 дней после первых арестов дело слушалось тройкой Московского управления НКВД. Всех десятерых ждал расстрел. Приговор был приведен в исполнение уже на следующий день после заседания «тройки»...

А.Ф. Бородина, бывшая монахиня Всехсвятского монастыря, была домработницей в семье врачей, работавших на строительстве канала Москва—Волга. Стала посещать церковь, что не понравилось ее хозяйке. Та написала на нее донос, прося милицию известить ее загодя о принятом решении, чтоб она «заранее могла взять себе сразу другую работницу». На допросах Бородина призналась, что она человек религиозный, но категорически отрицала контрреволюционную агитацию. Расстреляна в Бутово 14 сентября 1937 года.

Ошибка наборщика, ставшая хрестоматийным сюжетом литературы и кино, стоила жизни наборщику 1-й Образцовой типографии Д.Г. Ларюкову. «В феврале мес. 1937 г. он допустил грубую ошибку, в заводской многотиражке набрал: «очистить Советский Союз от Советской нечисти» вместо «троцкистской нечисти». Расстрелян в Бутово 25 ноября 1937 года.

Даже самые высокие чины и самые нужные стране знания не спасали человека. Расстреляны в Бутово альпинисты, особенно имевшие контакты с иностранными инструкторами. В том числе: участник Памирского похода 1936 года Г. Розенцвейг (врач, альпинист), А. Гланцберг, военный инженер 2-го ранга, начшколы альпинизма РККА, М. Фриновский, командарм 1-го ранга, заместитель наркома внутренних дел — один из организаторов армейского альпинизма...

Художник Роман Семашкевич был арестован накануне персональной выставки, и вместе с ним навсегда исчезли подготовленные к развеске одетые в рамы картины. Его жена искала их всю жизнь, но так и не нашла. И сейчас отыскать картину Семашкевича — это большая удача. Но вот кое-какие записи его, в том числе и письма к жене, остались. В одном он пишет: «На дороге деревня-сказка. Миллион ландшафтов! Дом, люди, и у каждого пара чистых, совершенно прозрачных глаз. (...) Нет слов выразить то, что я вижу. Выжал краски на тарелку (нет палитры). Несчастные, они лежат, ждут воплощения и исчезновения. Я живу. (...) Мы же, художники — рыцари».

А вот отрывок из автобиографии его товарища, Александра Древина, тоже расстрелянного в Бутово: «Что может быть для художника более необходимым, как чувствовать, что черпаешь силы из двух великих источников: сильная жизнь и сильная природа...» Даже из пары строк видно, какие рыцари искусства пали под пулями… Но как бы ни жить, что бы ни чувствовать — быть известным художником или оставаться существом совершенно незаметным, — не имело никакого значения. Террор 1937—1938 годов не оставлял вне возможного обвинения ни одного человека, находящегося на территории СССР. Кроме, пожалуй, одного…

Вообще, говоря о терроре 30-х, видимо, пора отказаться от термина «политические репрессии»: он далеко выходил за рамки политики и ему давно нужно подыскать другое определение. Некоторые исследователи говорят о «саморазгоняющейся машине» террора. Действительно, на первых порах в работе НКВД есть и отчасти утешительные даже черты машинности. Все-таки машина слушается человека. У нее есть профиль-задание, есть свои КПД, мощность, нормы выработки, результаты работы. Но когда речь не идет больше ни о кубометрах земли, ни о тоннах золота, а только о количестве подписей — «расстрел», «расстрел», «расстрел», — тут уже дело в зле, как таковом, мировом зле, вырвавшемся из-под контроля. К сожалению, в человеческой истории такие вулканические выбросы случаются…

Что было дальше в месте, называемом Бутовским полигоном?

С середины войны здесь находился лагерь немецких военнопленных. Немцы работали на строительстве Симферопольского шоссе, на Бутовском кирпичном заводе. Военнопленными был выстроен небольшой поселок вблизи полигона, состоящий из трех кирпичных домов, в двух из которых получили квартиры или комнаты в коммуналках сотрудники НКВД, в третьем расположилась Спецшкола: в ней обучались офицеры внутренних служб стран Восточной Европы. Кроме здания Школы и жилых домов, немцами были выстроены еще баня, котельная и складские помещения, где, по уверению местных жителей, одно время хранились вещи, конфискованные у арестованных.

Немцы имели свободу передвижения по территории, ходили в другие деревни, и, как могли, подрабатывали себе на жизнь. Деревенские жители неплохо ладили с ними, иногда даже их подкармливали и часто — команда на команду — играли с ними в футбол. Это не возбранялось. А вот помогать своим соотечественникам — едва живым от голода заключенным, которых продолжали содержать тут в тюрьме и использовали на каких-то подсобных работах, категорически запрещалось. Любые попытки жителей передать им через “колючку” что-нибудь из еды грубо пресекались охраной.

В те же военные годы на краю сельского кладбища, которое оказалось за колючей проволокой внутри обширной Бутовской зоны, прямо на глазах у жителей Дрожжино производились какие-то захоронения в общих ямах-могильниках. Вероятно, это были не единственные захоронения на территории зоны за пределами самого Бутовского полигона. Научный сотрудник НИИ Антропологии МГУ С. Н. Алексеев, проведший визуальное изучение спецзоны в 1996 году, обнаружил разрозненные углубления и следы нивелировки двух оврагов, общей протяженностью в 400 м, которые также, по его мнению, могли использоваться как погребальные ямы. Территория современного Бутовского полигона равняется 5,6 гектарам. В период же массовых репрессий спецзона занимала площадь около двух квадратных километров. Она распространялась к западу до Варшавского шоссе, к югу — до деревни Дрожжино и речки Гвоздянки, к востоку — до безымянного ручья и вдоль него на север через лес — к Расторгуевскому шоссе.

В середине 50-х годов “спецзона” была ликвидирована. Сам полигон, где находилась основная часть захоронений, обнесли глухим деревянным забором с натянутой поверх него колючей проволокой. По краям полигона возник дачный поселок НКВД, в котором, несмотря на чины и должности, разрешалось строить только легкие одноэтажные дачки — без погребов и массивных фундаментов. За этим строго следили. О причинах такого распоряжения со временем забыли, а по большей части уже просто не знали. В начале 70-х годов обветшавший забор вокруг полигона был обновлен, в восточной части разбит яблоневый сад.

Эта территория до 1995 года находилась в ведении ФСБ и постоянно охранялась. Сотрудники охраны, конечно, понятия не имели, какую ценность представлял собой худосочный фруктовый сад или грядки с клубникой, на месте которых впоследствии вырос гигантский борщевник. Не знало об этом и большинство местных жителей, потому что люди старшего поколения были немы во всем, что касалось событий тех страшных лет и никому о них не рассказывали.

Бутово, как место массовых расстрелов и захоронений, не всплывало ни в документах, ни в рассказах, ни в протоколах допросов сотрудников НКВД, имевших прямое или косвенное отношение к расстрелам 30-х—50-х годов. О Бутово не было сказано ни слова ни во времена так называемой “хрущевской оттепели”, ни после нее — до самого конца 80-х годов. Казалось, все было сделано для того, чтобы правда о Бутовском полигоне никогда не была обнаружена, чтобы поле с десятками тысяч расстрелянных и захороненных тут людей навсегда затерялось среди других полей Подмосковья. Но приходит время, когда “тайное становится явным” и правда, как она ни горька, делается достоянием истории.

1988—1991 годы стали годами государственных решений, указов, постановлений и Закона в отношении безвинно пострадавших в 30-е—50-е годы. И нашлись люди, которые взяли на себя труд восстановить истину. Надо сказать, что даже для сотрудников спецслужб поиски Бутовского полигона, как места массовых захоронений, оказались далеко не простой задачей. Им пришлось начинать буквально с нуля.

С начала 90-х гг. начался поиск мест массовых расстрелов и захоронений, составлялись списки с именами казненных в Москве и Московской области. Общественная группа по увековечению памяти жертв политических репрессий (группа М.Б.Миндлина) с помощью сотрудников ФСК-ФСБ приступила к работе со следственными делами расстрелянных в Бутово; составлялись краткие биографические справки для будущей Книги Памяти. А в июне 1993 г. состоялось первое посещение Бутовского полигона родственниками погибших, была зажжена на земле бывшей спецзоны первая поминальная свеча. Осенью того же года в южной части полигона установили гранитную мемориальную плиту.

В 1994 г. на этой многострадальной земле водрузили Большой поклонный крест. Тогда же составилась община будущего храма Свв.Новомучеников и Исповедников Российских. Первая официальная литургия в Бутово была совершена 25 июня 1995 г. в походном палаточном храме Всех Святых, в земле Российской просиявших. Вскоре земля Бутовского полигона была передана Московской Патриархии. По проекту Д.М.Шаховского, сына расстрелянного в Бутово иерея Михаила Шика, был выстроен деревянный храм во имя Свв.Новомучеников и Исповедников Российских. Настоятелем его стал иерей Кирилл Каледа, внук расстрелянного здесь священномученика Владимира Амбарцумова. Освящен храм был в день кончины сергианского вл.Серафима (Чичагова) — 11 декабря 1996 г.

В течение нескольких лет на Бутовском полигоне велись комплексные работы с целью определения местоположения погребальных рвов, а в 1997 г. по благословению Алексия II выполнены частичные археологические исследования: был вскрыт один из погребальных рвов. На площади всего в 12 кв.метров обнаружили захоронения в пять слоев; специалисты насчитали тут останки 149 человек. Большую работу по обнаружению рвов провели летом 2002 г. Специалисты выявили и нанесли на карту 13 погребальных рвов. Но исследования не закончены, не найдены еще ответы на многие вопросы.

Характерно, что в годы хрущевской «оттепели» очень многое открылось. Все, разумеется, не могло открыться — тогда бы и сам Хрущев, и большинство власть предержащих оказались бы повязанными общим кровавым делом. Но очень многое всплыло. Из лагерей вышли люди, которые поведали страшную правду о ГУЛАГе. Однако название «Бутово» так нигде ни разу не промелькнуло…

Из всех, кто по ошибке или по формальной оплошности в оформлении его «дела» не был расстрелян в ту же ночь, как его сюда привезли, действительно избежал расстрела только один человек. В то, что он уцелел, почти невозможно поверить, но это факт. А травой забвения оказалась сорная трава — борщевик, который так буйно разросся в запретной зоне, что общественники из комиссии по делам необоснованно репрессированных, впервые ступившие на ее территорию (а случилось это только в июле 1993 года), оказались буквально в джунглях: несколько старых деревьев напоминали, что когда-то здесь был парк, да земля под ногами странно бугриста. Не так изначально была уложена эта земля. Тогда об этом месте почти никто ничего не знал.