Россия – страна горизонтальная…

Его могучая ирония казалась амулетом от несчастья. На вопрос о кардиограмме – после первого сердечного приступа, за две недели до беды, он ответил: «Некоторые зубцы мне удались».

Печаль и радость жизни были неразделимы в Горине. Многозначительное уныние не ночевало в его душе. Он был воплощением древнего хасидского парадокса о том, что мудрый человек – человек веселый.

Но как всерьез он отнесся к своему божьему дару! Или божий дар как раз и проявился в масштабе намерений? «Мюнхгаузена» писал тридцатилетний человек…

Он вел за собою наверх – на ту веревочную, закрепленную на небесах лестницу, ибо знал за всех нас, что нет опоры надежнее.

В его блестящих диалогах не было ни грамма банальности – всегда фехтовальная игра мысли, всегда удар в противоход!

«– Это не народ. – Это не народ? Это хуже народа. Это лучшие люди города!» И, хохоча от счастья, кувыркаешься на воздушных потоках горинского парадокса…

Его ирония была той высшей пробы, которая, по Ежи Лецу, «восстанавливает разрушенное пафосом». Но и пафос был подвластен Горину: один из немногих, он имел право на этот золотой словарный запас, ибо его собственная душа не знала инфляции.

Много ли тех, которые были нашими кумирами в молодости – и за три десятилетия ни разу не разочаровали ни словом, ни поступком?

И у многих ли хочется спросить совета, когда тебе самому пятьдесят?

Теперь уже не спросить.

Он умер в дни, когда колесо времени начинало свой очередной скрипучий поворот – и опять против часовой стрелки. Он слышал этот скрип, но уже не успел увидеть, как новые пошляки начали громоздить новые глупости – с тем самым, описанным им, серьезным выражением лица...

Услышав из телевизора (уже не помню, от кого) про какую-то федеральную вертикаль, Горин печально усмехнулся: Россия – страна горизонтальная…

Природный вкус не позволял ему рвать рубашку прилюдно. Трагизм бытия он преодолевал смехом – как учили его великие предшественники и соавторы. Верный первой профессии, он ставил честный диагноз, но давал надежду.

Любимые его слова были: «все будет хорошо».

– Что смерть? – сказал он на панихиде по Зиновию Гердту. – Сошлись атомы, разошлись атомы – какое это имеет значение?

Такое бессмертие души было для него очевидностью. И только человек, так относившийся к жизни и смерти, мог написать «Мюнхгаузена» и «Свифта».

Каждому воздается по вере его, и когда атомы разошлись – Горин остался... Его ум, его улыбка – они здесь, в каждом из нас. Все будет хорошо. Вы обещали, Григорий Израилевич…