Советский милитаризм

Тема войны, военная символика и эстетика имеет в истории советского коммунизма огромное значение. Ещё до революции 1917 партия большевиков представляла собой жёстко иерархическую организацию полувоенного типа, делавшую ставку на вооруженное восстание, насильственный переворот. В Первую мировую войну большевики заняли антивоенную, но не антимилитарную позицию – предполагался переход войны межнациональной в войну классовую.

Именно таким образом следует понимать большевистскую пропаганду, обращённую к солдатской массе после Февраля 1917. Находясь на пораженческих позициях, способствуя падению воинской дисциплины и боеспособности старой армии, большевики пытались привлечь к себе солдатскую массу, видя в ней свою главную социальную базу наряду с «сознательными» рабочими. Умелая манипуляция этими двумя силами (особую роль имело привлечение на свою сторону многих частей Петроградского гарнизона) позволила РСДРП (б) добиться власти и разгромить своих оппонентов и в первых столкновениях осени 1917, и в последовавшей за ними Гражданской войне.

Военный коммунизм был военным не только потому, что действовал в условиях гражданской войны. Военной была сама организация управлением, её приказные и насильственные методы, а также риторическое обоснование этих методов. И декрет ВЦИК от 2 сентября 1918, декларировавший «превращение советской республики в военный лагерь» имел не только конкретные военно-экономические последствия, но и задал определённое идеологическое направление, сохранившееся, хоть и в сильно трансформированном виде, до конца советской государственной системы.

Сама идея мировой революции, владевшая умами большевистских лидеров в первые годы после революции 1917 и в трансформированной форме сохранившаяся на долгие десятилетия, предполагала прямо или опосредованно военный склад нового строя, его милитаристскую риторику и даже художественное оформление. Лучший поэт революции, Владимир Маяковский, замечательно выразил эту проблематику, заявляя: «партия – это рука миллионнопалая, сжатая в один громящий кулак» и «я хочу, чтоб к штыку приравняли перо» писателя. Не только писатель, но любой работник от пахаря до театрального декоратора становится бойцом на советском фронте преображения силой российской и мировой социальной жизни.

Огромный процент советских партийных и хозяйственных работников, составивших костяк государственного аппарата в 20-е, прошёл школу Первой мировой и Гражданской войн, приобретя в ней свой основной социальный опыт, представления о методах решения проблем и управления людьми. Милитаристски организовывалась и оформлялась любая деятельность. Всякому человеку, жившему в советскую эпоху, хорошо понятно содержание таких понятий, как «битва за урожай», «борьба за повышение качества продукции» или «повышение морального облика». Риторика этого пошиба не исчезла из советского обихода и тогда, когда ударный, боевой запал советского коммунизма исчез, полностью растворившись в тотальной апатии и симуляциях (эпоха застоя).

Через несколько поколений после Маяковского, в начале перестройки, культовый тогда рок-музыкант и поэт Борис Гребенщиков констатировал: «мы ведём войну уже семьдесят лет, / нас учили, что жизнь – это бой». Постоянной войной с мировым империализмом и «внутренними врагами» в Советской России обосновывали и спартанскую скудность быта, и тотальный контроль (в военном лагере нет места ничему «лишнему», всё непредусмотренное уставом может навредить) и суровость в отношении «нерадивых» и «уклоняющихся».

Для быта 20-х и 30-х годов было характерно ношение военной одежды штатскими[2] [2] – такая мода определялась не только бедностью, невозможностью иной раз, демобилизовавшись, сменить платье. В сознании многих демобилизация была внешней; становясь из военного работника административным, хозяйственным, культурным, человек как бы переходил на другой фронт. (Ср. советское выражение «фронт работ»). Пример показывали «вожди» – в военном ходили и Троцкий, и Сталин, закрепивший этот стиль до времени своей смерти.

Милитаризация труда и быта, очень высокая при Гражданской войне и военном коммунизме, была отчасти смягчена в годы НЭПа.

Новый виток милитарной риторики, связанных с ней форм управления, хозяйствования, повседневности связан с выдвижением тезиса «страна в кольце врагов». Мнимая угроза со стороны «враждебного окружения» предполагала форсированное наращивание военных мускулов. Необходимостью увеличения обороноспособности мотивировались такие ключевые для становления сталинской системы эпизоды, как ускоренная индустриализация и коллективизация . Коллективизация и индустриализация риторически оформлялись как наступательные военные операции.

К середине 30-х в стране возникает настоящий культ Красной армии, её командиров и лётчиков, которым было пронизано и всё официальное искусство от кино до детской литературы. В ожидании грядущей новой войны отважные лётчики и танкисты, героический Чапаев и героический Александр Невский становятся центральными фигурами масскульта.

Новую пищу комплексу мировой революции и военно-революционному энтузиазму молодёжи дала гражданская война в Испании 1936-1939. Молодая советская интеллигенция в значительной своей части была настроена очень воинственно в ожидании и предвкушении решающих боев за дело коммунизма (выразителем этих настроений можно назвать культового в свое время поэта Павла Когана, погибшего молодым на Второй мировой.



Разгром 1941, сделавший войну с гитлеровской коалицией оборонительной и патриотической (отечественной), дал советской военной риторике широкий исторический контекст и материал, включающий практически всю русскую историю от первых князей (впрочем, поворот от военного революционаризма к военному патриотизму наметился еще в середине 30-х). После 1945 Великая Отечественная становится центральным мифом советской идеологии, осью национальной, государственной идентичности (такое положение сохраняется до настоящего времени). Комплекс трагедии, катастрофы (огромность жертв, тяжесть перенесённых лишений) и комплекс победителя (дошли до Берлина, спасли мир от фашистской угрозы) тесно переплетаются в национальном сознании. Официоз использует оба мотива, делая акцент на втором – восхваляются советская военная мощь, «несокрушимость советской армии» и «организатор Победы» генералиссимус Сталин. Последний компонент уходит на задний план после XX съезда КПСС, остальные становятся неотъемлемой частью школьного воспитания, важнейшей темой партийной риторики и официального искусства. Количество культурной – литературной, художественной и пр. – продукции, выходившей в СССР 50-х – 80-х, посвящённой «подвигу советского народа в Великой Отечественной войне» – и шире – славе русского оружия, огромно, а влияние её велико. Идея Войны, народной войны за правое дело, за Отечество, моделирует всю систему исторических представлений советского человека (и в значительной степени постсоветского), его историческую память и историческое самосознание.

В послесталинский период советское государство, ввязываясь в бесконечные военные авантюры (т.н. локальные конфликты), избегает крупных войн. Тем не менее, институт армии сохраняет громадное влияние, которое даже усиливается. Всеобщая воинская повинность, избыточность воинских контингентов обосновывается гипотетической угрозой военного столкновения с НАТО, необходимостью контролировать «братские» страны соцлагеря.

Но не меньшую, если не большую роль советская идеология придает армии как инструменту воспитания мужской части общества. Подготовка к армейской службе начинается уже в школе – начальная военная подготовка, включающая базовые элементы строевого движения, знакомство с автоматом Калашникова (сборка/разборка, выезд на стрельбы в воинские части). Школьный курс физической культуры также ориентирован на армейский спорт. Служба в армии воспринимается как неизбежное и необходимое (на обывательском уровне – «кто не служил – не мужчина»). Армия, следующая непосредственно за школой, становится своего рода инициацией, всеобщей формой посвящения во взрослое общество. Казарменный опыт, как правило довольно жёсткий, во многом формировал психологию мужского населения страны, сильно сказываясь на межличностных, трудовых отношениях, политическом сознании и пр. Своеобразная армейская субкультура в СССР и постсоветской России имеет немало общего с тюремной, блатной субкультурой (не говоря уже об их прямом взаимодействии и взаимовлиянии). Этот двойной феномен в значительной степени определял и определяет советско-российскую ментальность – особенно в сельской местности и малых городах – затрудняя её понимание иностранцами.

Милитарные пласты советского официоза в поздний застой и накануне перестройки претерпевают те же изменения, что и все элементы системы. Обилие внешней пропаганды – помпезные парады, встречи с ветеранами, внешняя агитация в виде плакатов и т.п. – сочетается с внутренней вялостью, механичностью, энтропийностью всех пропагандистских усилий. Малопопулярная и информационно закрытая война в Афганистане (с 1979) способствует падению в народе престижа армии и военно-патриотической доктрины СССР в целом. Горбачёвская политика прекращения конфронтации с Западом, разоружения, вывода советских войск из Центральной Европы и Афганистана кладет конец советскому милитаризму. Но многочисленные обращения к его идейному опыту играют большую роль в политической и общественной жизни современной России. Повседневные подтверждения тому находим и в настроениях масс, и в поведении элиты, и в жестах на государственном уровне.

Николай Бердяев писал о новом типе русского советского человека: «…атмосфера войны создала у нас тип победоносного большевизма, выдвинула новый тип большевика-победителя и завоевателя. Именно война с ее навыками и методами переродила тип русской интеллигенции. Методы войны перенесены были внутрь страны. Появился новый тип милитаризованного молодого человека. В отличие от старого типа интеллигента, он гладко выбритый, подтянутый, с твёрдой и стремительной походкой, он имеет вид завоевателя, он не стесняется в средствах и всегда готов к насилию, он одержим волей к власти и могуществу, он пробивается в первые ряды жизни, он хочет быть не только разрушителем, но и строителем и организатором». / Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., «Наука», 1990. с.113-114. От себя добавим, что описанный здесь человеческий тип в то же время был опорой гитлеровского режима в Германии и фашистского режима в Италии.

Характерно, что военный френч носил театральный режиссер-авангардист Всеволод Мейерхольд, сторонник новой власти, впоследствии ею уничтоженный.

Но мы ещё дойдем до Ганга,
Но мы ещё умрём в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.