Политкорректность: хотели как лучше...

Понятие «политкорректность» в русском языке имеет юмористический оттенок — нередко его используют для описания странных причуд американцев и, отчасти, западноевропейцев, которые полагают неприличным называть негра негром, считают нужным замалчивать происхождение преступника, если он принадлежит к какому-либо меньшинству, да и вообще свихнулись на этих самых правах меньшинств. Попытки внедрения чего-то подобного у нас вызывает реакцию, среднюю между протестом и насмешкой. Не больше повезло и слову «толерантность», которое прочно ассоциируется с политикой вседозволенности даже по отношению к явным преступникам — только бы они принадлежали к «угнетенному» меньшинству. Но верен ли такой подход? Давайте разберемся, как эти понятия сложились в западном мире и почему они имеют сегодня такое влияние.

Грехи отцов

Политкорректность — порождение англоязычного мира, и явилась она реакцией на другое явление этого мира — расизм. Для нас слово «негр» — нейтральное название человека с темной кожей, английское же «negro» имеет совсем другой оттенок, глубоко связанный с историей Британской империи и, позже, Соединенных Штатов. Уже в XVII веке британские поселенцы в Новом Свете столкнулись с уникальными возможностями, которые открывались на новых землях, с перспективой огромных прибылей, которые можно было извлечь от выращивания сахарного тростника, табака, хлопка. Однако эти культуры требовали огромных вложений человеческого труда. Первоначально проблема решалась за счет белых бедняков, которым богатые землевладельцы оплачивали переезд в Америку с условием, что по прибытии те отработают на них семь лет. Уже тогда появились первые черные работники, захваченные в ходе военных столкновений с испанскими колониями. Хотя их социальный статус был очень низким, за ними все же признавались определенные права и они могли трудиться бок о бок с белыми.

Однако белые работники, как подданные короны, имели определенные права и бывали склонны на них настаивать — вплоть до вооруженных выступлений против своих нанимателей. Это побудило плантаторов приобретать черных рабов — попутно лишая чернокожих каких-либо, пусть и самых малых, юридических прав. Торговля чернокожими рабами очень быстро превратилась в процветающий бизнес. Корабли работорговцев приставали к берегам Африки, где скупали у местных царьков пленных, захваченных в ходе внутриафриканских конфликтов, набивали их в трюмы своих кораблей, приковывали цепями и везли через океан. Условия на таких кораблях были настолько невыносимыми, что значительная часть «живого товара» умирала по дороге, а за кораблями следовали стаи акул, съедавшие мертвых и умирающих, которых выкидывали за борт. Однако за счет тех, кого удавалось довезти, бизнес процветал. Рабов отправляли на плантации, где на палящем солнце под бичами надсмотрщиков они должны были работать на износ — пока смерть не освобождала их.

Рабовладельцы, формально являясь христианами, оправдывали свое поведение тем, что чернокожие якобы происходят от Ханаана (сына Хама) и на них лежит библейское проклятие: раб рабов будет он у братьев своих (Быт 9:25). Работорговля и последующая эксплуатация рабов была одним из столпов экономики Британской Империи, и большинство людей, как это бывает, предпочитали закрывать глаза на то, ценой каких страданий и несправедливостей обретался их достаток.
Однако группа христиан во главе с Уильямом Уилберфорсом (1759—1833) решительно выступила против работорговли и после десятилетий борьбы добилась от британского парламента ее запрета в 1807 году. А в 1833 году в Британской империи было поставлено вне закона и само рабство.

По-другому складывалась ситуация в южных штатах США: там рабство просуществовало вплоть до поражения Юга в Гражданской войне в 1865 году. Хотя чернокожие формально получили свободу, их положение оставалось очень тяжелым, а их статус как людей второго сорта постепенно закрепился в повсеместной практике расовой дискриминации. Вера в расовое превосходство «белого человека» была повсеместной и общепринятой, а проявления несправедливости и жестокости по отношению к темнокожим, которые сегодня вызвали бы всеобщее негодование, рассматривались как что-то вполне обычное. WASP — «белые англосаксы-протестанты» были уверены в том, что не только негры, но и выходцы из южной и восточной Европы им не ровня.

В конце XIX — начале XX века расизм получил новый импульс из-за определенной трактовки дарвиновской теории эволюции: казалось самоочевидным, что человеческие расы представляют собой эволюционно разные ступени, причем на вершине эволюции пребывает викторианский джентльмен, ирландцы пониже, а вот чернокожие — и вовсе полуобезьяны. Выдающийся британский биолог Томас Гексли, например, говорил: «Ни один разумный человек, знающий факты, не верит в то, что средний негр равен... белому человеку. И если это так, просто невероятно, что, если снять с него все ограничения, негр сможет успешно состязаться со своим соперником, превосходящим его размером мозга и уступающим только размером челюстей, в состязании, в котором важно умение мыслить, а не умение кусаться».
В ряде штатов законодательно были запрещены браки между белым и любым человеком, у которого хотя бы прапрадед или прапрабабка принадлежали к другой расе. Распространение (особенно в 20-е годы ХХ века) получила практика линчевания — самосуда по отношению к чернокожим, обвиненным, справедливо или нет, в каких-либо преступлениях. В южных штатах существовали раздельные места — «только для белых» и «для цветных» — в ресторанах, в общественном транспорте, в залах ожидания и магазинах.

Во второй половине ХХ века наметилось постепенное смягчение расовых ограничений; этот процесс набрал особенную силу в 60-е годы, когда его возглавил выдающийся борец за права чернокожих Мартин Лютер Кинг. Он был баптистским проповедником, и его образ действий, как и все его публичные выступления, были проникнуты глубокой верой во Христа.

Федеральные власти к тому времени уже вполне осознавали, что расовая дискриминация себя изжила, а кроме того, ставит под угрозу позицию США в глобальном противостоянии с Советским Союзом. В итоге расизм был поставлен вне закона, а все ограничения «только для белых» — отменены. Мартин Лютер Кинг по сей день остается одним из наиболее почитаемых национальных героев в США, а движение за гражданские права чернокожих служит образцом для других подобных общественных инициатив.

Что же произошло дальше?

Очевидно, что зло расизма не сводилось к дурным законам, которые достаточно было просто отменить. Оставались глубоко вьевшиеся предрассудки, оставалась отсталость чернокожего населения, вызванная столетиями притеснений. Решить эту проблему пытались (и пытаются) путем так называемой позитивной дискриминации — предоставления чернокожим определенных преимуществ в получении образования и работы. В наше время эта практика является предметом споров, так как многие полагают, что она заходит слишком далеко, становясь несправедливой уже по отношению к белым, да и чернокожим внушая не стремление пробиваться к жизни, а иждивенческие настроения.

Политкорректность первоначально возникла с целью преодоления «языка унижения»; за ней стояло вполне разумное предположение о том, что отказ видеть в другом человеке ближнего своего начинается с использования некоторых словечек, типа «ниггер» и тому подобных, которые сразу обозначают его как «недочеловека», с кем позволено обращаться как с низшим.

Все это не только понятно, но и похвально — можно только порадоваться тому, что западная (прежде всего, англоязычная) цивилизация сумела раскаяться в своих тяжких исторических грехах и принять меры к искоренению еще сохраняющегося зла.

Однако дальше стало происходить то, что происходит с добродетелями, оторвавшимися от своего основания — веры в Бога. Такие добродетели постепенно вырождаются во что-то совсем другое. Пафос борьбы за права угнетенных отрывается от своих первоначальных оснований и превращается в модный тренд; противостояние подлинной несправедливости подменяется выдвижением требований на основании своей предполагаемой «угнетенности».

Становится выгодным ассоциировать себя с «угнетенным меньшинством», причем не обязательно с чернокожим. Так, статус «угнетенных» с большим или меньшим основанием присваивают себе активисты, выступающие от имени других групп — этнических, религиозных или социальных. Требования политкорректности становятся все более странными — например, некое «общество ведьм» объявляет отказ католического прихода предоставить им зал для проведения их собрания актом преследования религиозного меньшинства и возобновлением средневековых гонений. Политкорректный взгляд на историю воспринимает ее с точки зрения «угнетенных меньшинств»: ведьм, еретиков, гомосексуалистов, всех, кто подвергался преследованию или дискриминации. В таком восприятии мира неизбежно вырисовывается зловещая фигура «всеобщего угнетателя» — традиционной европейской христианской цивилизации, на которой лежит вина за бесконечные преследования меньшинств.

Таким образом, политкорректность приобретает отчетливо антихристианский оттенок. Если прежние герои борьбы за права и достоинство человека, такие как Уильям Уилберфорс и Мартин Лютер Кинг, были глубоко верующими людьми и именно из любви к Богу выступали против несправедливости, то теперь сама христианская вера начинает восприниматься как угроза свободе и достоинству, как источник нетерпимости и дискриминации.

Это особенно заметно в случае борьбы за права так называемых сексуальных меньшинств. Активисты, выступающие от лица людей, страдающих определенными расстройствами полового влечения, утверждают, что они являются меньшинством, аналогичным чернокожим, и что отказ, например, признавать однополый союз браком аналогичен запрету на межрасовые браки, а отказ рукополагать «практикующего» гомосексуалиста во епископы — такой же возмутительный акт дискриминации, как таблички «только для белых».

В действительности же гомосексуалисты подобны расовому меньшинству не в большей степени, чем, скажем, алкоголики. Настойчивые утверждения о генетической природе и врожденности гомосексуализма не подтверждаются исследованиями. Надо отметить, что от таких утверждений отказалась даже такая решительно прогейская организация, как Американская психиатрическая ассоциация. Однако в законодательстве ряда европейских стран гомосексуалисты рассматриваются именно как меньшинство; более того, этот подход определяется как некий стандарт в области прав человека, которому должна соответствовать и Россия.

Что это означает на практике? То, что Церковь в ряде стран сталкивается с давлением, ставящим своей целью заставить ее пересмотреть свое учение о христианской этике в области пола. Ряд протестантских общин уже «прогнулись под изменчивый мир» и более не считают гомосексуальное поведение грехом; ряд других, в частности Англиканская Церковь, переживают раскол по этому вопросу. Католическая Церковь сталкивается с притеснениями, например, в Великобритании, где государство заставляет католические агентства по усыновлению отдавать детей в однополые пары, а любое открытое порицание гомосексуального образа жизни вызывает обвинения в «гомофобии» — преступлении, аналогичном расизму. Известен и проект Gender loop, осуществляемый в ряде европейских стран, в рамках которого даже детям дошкольного возраста внушается позитивное отношение к однополым контактам.

Так изначально хорошее стремление — желание защитить угнетенных — перерождается в новую государственную идеологию и ведет к подрыву самых основ свободного общества — свободы слова и вероисповедания. На борьбу за человеческое достоинство, которую вели Уильям Уилберфорс и Мартин Лютер Кинг, это похоже так же мало, как гомосексуалист в женском белье, требующий себе права официально выходить замуж, мало похож на африканского невольника в трюме работорговца.

Ведет ли толерантность к миру?

Сторонники толерантности часто говорят о ней как о пути к преодолению этнической и конфессиональной враждебности; при этом подчеркивается, что Россия, как многонациональная страна, особенно нуждается в толерантности. Россия, несомненно, нуждается в поддержании межнационального мира; только вот может ли идеология толерантности его обеспечить?

О чем говорит опыт Западной Европы? Если положение дел в России куда как далеко от идеала, то положение дел в Западной Европе еще хуже. К счастью, у нас пока нет ни массовых поджогов, как в Париже, ни закрытых для белых городских кварталов, как в Британии; не дошло у нас и до массовых побоищ на расовой почве, увы, довольно обычных в Европе. Западноевропейский опыт не выглядит удачным. В чем же главная ошибка идеологии толерантности?

Несомненно, что люди, говорящие об особой защите меньшинств, исходят из самых лучших побуждений — защитить жертв несправедливости. Не только у нас хотят как лучше, а выходит как всегда: поговорка про благие намерения, которыми вымощена дорога в ад, — не русская, а английская.

Дело в том, что моральный пафос защиты меньшинств есть пафос покаяния большинства; он исходит из того, что представители большинства нанесли всякие тяжкие обиды представителям меньшинств и теперь должны раскаяться в этом и как-то компенсировать ранее совершенное зло. Это может выглядеть морально привлекательным, однако это подразумевает две ложные и опасные идеи — актуальность исторических обид и коллективную ответственность.

Актуальность исторических обид предполагает, что отношения между ныне живущими людьми должны определяться несправедливостями, совершенными в прошлом предками этих людей. Потомки обидчиков должны потомкам обиженных — морально, а иногда и вполне материально — деньгами. А из этого следует, что статус «потомка обиженных» становится выгодным — и чем ужаснее обиды, нанесенные предкам, тем на бóльшую моральную/материальную компенсацию могут рассчитывать потомки. Это поощряет к подогреванию исторических обид — как подлинных, так и не вполне, — и к подаче их в максимально эффектном виде. Получается примерно так: мол, мы тут и не знали, а наши соседи, оказывается, против нас в XV веке совершили немыслимые злодеяния, — и вообще мы угнетенное меньшинство.

Коллективная ответственность предполагает, что большинство (без различения лиц) виновато перед меньшинством и должно ему (опять же, без различения лиц).
Оба этих принципа не только не помогают устроению мира между людьми, но и прямо его разрушают.

Представьте себе две национальные группы, у которых в прошлом было всякое — и вражда, и несправедливость, но которые сейчас как-то притерлись и даже отчасти смешались. Представьте себе, что к этим людям приходят попечители о правах меньшинств и говорят: «Послушайте, вот вы и внимания не обращаете, а ведь вы принадлежите к угнетенному меньшинству. Ваши соседи, принадлежащие к большинству, вам должны и перед вами виноваты. Сейчас мы вам подробно расскажем, какие именно тяжкие обиды их предки нанесли вашим предкам и как они сейчас не отдают вам законного».

Такого рода борьба за права меньшинств является просто отзеркаливанием расизма, который использует те же принципы — для расиста исторические обиды тоже всегда актуальны, а «враги» несут коллективную ответственность за действия выходцев из их среды.

Как не надо противостоять политкорректности

Идеология, связанная с такими понятиями, как «политкорректность» и «толерантность», уже успела навлечь на себя общее раздражение. И хотя нельзя сказать, чтобы мы в России были сильно угнетены этими явлениями (в отличие, скажем, от христиан Швеции или Британии), но слова эти нередко уже звучат как ругательство. И тут возникает опасность того, что вещи явно дурные или аморальные начинают оправдывать своей «неполиткорректностью». «Я сейчас неполиткорректную вещь скажу», — нередко вступление к чему-то действительно враждебному и расистскому.

Возникает ситуация, описанная русским философом Г. П. Федотовым в его работе «Об антихристовом добре». Антихрист, согласно Церковному Преданию, будет изображать себя (по крайней мере, поначалу) лидером крайне добродетельным и человеколюбивым, сострадательным, справедливым, стремящимся к миру и общему благу. Хорошо усвоив это, некоторые христиане склонны делать вывод, что поскольку антихрист будет (по виду) милосердным и миролюбивым, то истинным его противникам, верным христианам, надлежит быть безжалостными и свирепо воинственными.

Похожая ситуация возникает и с политкорректностью: раз нехристианское (а местами и антихристианское) движение проповедует отказ от «языка вражды» — будем изъясняться самыми грубыми ругательствами; раз оно говорит о заботе о слабых — будем проповедовать грубость и силу; раз оно взывает к любви — будем бесстыдно изъявлять ненависть. Примеров тому, увы, достаточно.

В основании всего этого лежит очевидная ошибка — христиане не являются христианами назло кому-либо. Наше поведение не может определяться стремлением поступать наперекор кому-то — оно должно определяться любовью ко Христу.

Именно Христос является той точкой отсчета, утратив которую движение, начинавшееся как бесспорно нравственное, в наше время заблудилось. Мы тоже заблудимся, если будем взирать не на Христа, а на что-то другое. Идеология политкорректности и толерантности представляется серьезно сбившейся с пути, но не тотально испорченной. Когда она протестует против намеренных оскорблений и издевательств — она верна своим первоначальным истокам, и мы можем с ней согласиться.
Нехристиане занимают нишу, оставленную христианами, — где верующие люди не желают быть миротворцами, там, сообразно своим представлениям, о мире и справедливости заботятся люди, чуждые Церкви. И лучший способ противостать политкорректности — это послужить примирению и человеческому достоинству лучше, чем представители этой идеологии.