Штирлиц как образ жизни

Образ Штирлица во многом определил перемены, которые в 90-х годах осуществили у нас семидесятники – политики, бизнесмены, чиновники, журналисты

Умер Вячеслав Тихонов. Можно сказать много слов о том, какой это был Великий Артист, но даже самые высокие оценки наверняка не отразят всей глубины его уникального таланта. О таланте и о многих сыгранных Вячеславом Васильевичем ролях напишут авторы, гораздо лучше меня разбирающиеся в этом. А я хотел бы сейчас поразмышлять о том, кем был Тихонов (а лучше прямо скажем: штандартенфюрер Штирлиц) для поколения семидесятников. Для тех, кто посмотрел «Семнадцать мгновений весны» в подростковом или юношеском возрасте, когда формируются принципиальные представления о мире. 

Возможно, эта мысль прозвучит слишком смело, но я полагаю, что образ Штирлица во многом определил те перемены, которые в 90-х годах осуществили у нас семидесятники – политики, бизнесмены, чиновники, журналисты.

Мы росли в эпоху, когда умерли великие идеи. Мы не любили революционеров, которыми нас неумеренно пичкали учителя. Мы не мечтали осчастливить все человечество. Мы не рвались на стройки последних советских пятилеток. Мы подозревали, что вся будущая жизнь окажется такой же унылой, как развитой социализм в исполнении «нашего дорогого Леонида Ильича Брежнева», постепенно терявшего из-за тяжелой болезни остатки той привлекательности, которой когда-то он был наделен от природы.

Пожалуй, лучшую характеристику настроения 70-х я много лет спустя вычитал в мемуарах ленинградского диссидента и отсидента Валерия Ронкина, пересказавшего, как поучал в лагере молодых атеистов один мудрый баптист: «Хорошие вы ребята, а вот неверующие, в ад попадете. А в аду никаких сковородок – только газета «Правда» и телевизор, по которому все время Брежнев выступает».

При всем различии индивидуальных характеров сближало семидесятников то, что они стремились как-то обустроить будущую личную жизнь. Чтобы помимо Брежнева и «Правды», в ней присутствовали какие-то яркие тона.

Яркость приходила с западными кинофильмами, формировавшими миф о возможности иной жизни. Но в миф этот трудно было вписать нас самих – убогих молодых «совков», ютящихся в коммуналках или в хрущобах и никогда не выезжавших на Запад дальше Болгарии.

Тихонов сумел сделать то, что не удавалось звездам французского и американского кино. Он в образе Штирлица соединил все стандартные признаки «иной жизни» с признаками советского человека. Он был наш, он выполнял работу по заданию наших, он делал карьеру полностью в рамках нашей советской патриотической парадигмы. И в то же время он существовал по-другому.

Персональный автомобиль. Уютный коттедж в пригороде, где Штирлиц проживал совершенно один. Гестапо не подселяло к нему никакого пролетария из разбомбленного союзниками многоквартирного дома.

Камин в гостиной.

Удобная мебель. Хорошо пошитые костюмы (да и военная форма неплоха, если откинуть ее идеологическое содержание).

Свободное время Штирлиц проводит в кафе с чашечкой кофе. Может угостить красивую женщину. На работе – отдельный кабинет. Отношения с шефом и коллегами – доброжелательные, слегка ироничные.

Если бы подростку-семидесятнику посчастливилось годам к сорока достигнуть чего-то подобного, он полагал бы, что жизнь удалась. Он знал, что все это – не более чем мечта, что даже успешная номенклатурная карьера может дать лишь отдельные элементы (авто, зарплата, кабинет), но отнюдь не тот образ жизни, которые отличал Штирлица. И все же подростку мечталось.

Тихонов оказался настолько обаятелен, что с ним легко было идентифицироваться. Набор элементов «иной жизни» присутствовал тогда и в других фильмах, но никто из советских артистов не мог так его одушевить, как Штирлиц. Дом, камин и чашечка кофе переставали быть просто домом, камином и чашечкой кофе. Они становились признаками уюта, семьи, тихого счастья. И это при том, что у Штирлица в Германии не было ни семьи, ни – тем более – тихого счастья.

В 80-е годы, когда семидесятники повзрослели, и когда внезапно открылись возможности радикальных перемен, будущее процветание многим могло представляться в качестве Штирлица, как образа жизни. И впрямь, что еще могло нас тогда всерьез привлекать?

Положа руку на сердце, надо признать, что демократические идеи Андрея Сахарова не проникали в широкие массы, да и не могли взять за душу. В возможность больших денег и образа жизни миллионеров на излете перестройки не верил, наверное, даже Ходорковский. А вот маленький домик, камин, автомобиль и чашечка кофе по соседству с домом внезапно начинали обретать черты реальности, к которой семидесятники активно стали стремиться, побросав ненужные комсомольские билеты в дальний ящик стола.

Нельзя сказать, что Вячеслав Тихонов создал нашу мечту. Но он, бесспорно, придал ей зримый облик. Мы увидели себя в будущем, и это сделало дорогу к будущему более ясной.

Вслед за Штирлицем появились и другие образы аналогичного типа. Например, Шерлок Холмс и доктор Ватсон. Опять уютный дом, опять камин, опять элегантные костюмы. Плюс клубы, кэбы и апофеоз – Баскервиль-Холл. Вообще-то, если быть точным, на Бейкер-стрит имелась лишь квартира, а не дом. Но Масленников снял фильм так, что все признаки буржуазного уюта оказывались налицо.

И вновь – бешенный зрительский успех, который невозможно объяснить одной лишь популярностью детективных историй. Скорее, успех объяснялся тем, что Холмс и Ватсон материализовывали образы, бродившие в наших душах.

Реальная жизнь, естественно, оказалась намного сложнее образов. Мечта далеко не для всех обернулась уютным коттеджем и камином. Большинству приходится обходиться автомобилем и чашечкой кофе. Но ведь если бы не было мечты, не было бы, наверное, и движения.