Почему мы никому не верим?

Слово «доверие» является ключевым при описании любых общественных установлений, поскольку оно является conditio sine qua non* для существования общества как такового. Любая, пусть сколь угодно дурная социальность, причем не только людская, но и животная, невозможна без каких-то механизмов доверия. Даже собачья поза покорности невозможна без уверенности покоряющегося пса в том, что эта беззащитная поза не будет немедленно использована для его умерщвления и съедения. Полное отсутствие доверия - это даже не гоббсовская «война всех против всех», которая все же порой хоть что-то предполагает, это хвощовые болота мезозойской эры, где низшей, а равно высшей и единственной формой существования материи является перманентное взаимопожирание.

Оттого при всей справедливости рассуждений о недоверии как пороке нашей экономики и всей нашей социабельности стоит помнить, что полное и абсолютное недоверие - это хвощ, болото, мезозой. Вар.: ад и огнь неугасимый. Следует же говорить о недостаточном доверии и о распределении дефицитов доверия, поскольку они неравномерны. Например, принято считать - да вроде бы и подтверждается личным опытом, - что очень различны уровни ближнего и дальнего доверия. Ближнее доверие, основанное на личном знакомстве или дружеской рекомендации (т. е. на кредитной истории или поручительстве), весьма высоко, что мы наблюдаем на примере различных такого рода сношений - «дружки» (малое сообщество, связанное общим увлечением), «хозяин и работник» (в случае патриархального тандема), постоянный клиент/заказчик в нелегальной, т. е. не контролируемой государством сфере услуг. Низовая коррупция также зиждется на весьма высоком уровне взаимного доверия. Напротив, дальнее доверие, т. е. к персонам или учреждениям лично не знакомым, скорее основано на презумпции подвоха (не всегда необоснованной), что, разумеется, сильно снижает эффективность хозяйственных и политических механизмов. Такова цена вечной бдительности - когда броня крепка, танки не бывают быстры.

Заметим, что тут речь идет о доверии практического, возмездного характера - do ut des**. Т. е. о том, до какой степени граждане похожи или не похожи на двух левантийских купцов, каждый из которых при обмене боится первым разжать руку. Но не меньшим является дефицит такого доверия, которое, не будучи связано с транзакциями, носит вполне бескорыстный характер, доверия в смысле готовности преклониться перед авторитетным мнением насчет того, что должно и что недолжно. В том смысле, что человек, которому я доверяю, дурного не посоветует. Для существования социума такое доверие не менее необходимо, ибо в конечном счете именно на таком доверии зиждется власть - одних штыков недостаточно, поскольку на них неудобно сидеть. Напротив, монархический принцип, т. е. наличие человека, который может сказать: «Нет, так не годится», - делает общество обществом.

Но вот с этим доверием внематериального характера соотношение ближнего и дальнего оказывается прямо противоположным, нежели в случае с do ut des. Готовность доверять дальним авторитетам и перед их мнением склоняться принципиально выше, нежели с авторитетами ближними (исключение - лишь секты с ересеначальниками, но это случай особый).

Можно было бы списывать это на царистскую психологию, кстати поминая тефлоновые рейтинги В. В. Путина, но сложность в том, что повышенный спрос на авторитет существует и в совершенно непутинской и даже антипутинской среде - и при этом существовал до всякого Путина. Выталкивание в авторитеты певцов, артистов, сатириков, правозащитников (как правило, весьма мало к этой функции пригодных), а равно и их саморекомендация в качестве таковых - процесс постоянный, т. е. социальная роль высоко востребована.

В то же время за микрокосмом (кроме тех случаев, повторимся, когда люди собрались секту учреждать) ничего такого не наблюдается. Здесь очевидный дефицит учительного доверия. Ближний по определению не рассматривается как источник суждений о том, что должно и что недолжно, - только дальний, и желательно, чтобы он был повсеместно обэкранен и своей победой упоен.

Это довольно огорчительно, ибо удерживание общества в нормативном состоянии достигается как раз признанием гражданами местных авторитетов и регулярной сверкой с их мнением. У нас, конечно, есть местные авторитеты, но это не совсем то, что имеется в виду, и даже совсем не то. Местные авторитеты - это на той линии, как, рассуждая об удивительной устойчивости провинциальной Франции (и вправду удивительной, если вспомнить регулярное пламя Парижа), А Моруа указал на три авторитета, обеспечивающих бытие микрокосма: кюре, нотариус и врач. Символизирующие здоровье духовное, здоровье имущественное, здоровье телесное и обладающие правом при случае сказать, что годится и что не годится. Маленькие местные нотабли, к чьему мнению, сидя в кабачке за стаканом вина, не грех прислушаться, оказываются теми самыми несущими конструкциями, убери которые - и микрокосм обратится в нечто весьма безОбразное и безобрАзное. Еще один великий грех невозможных переворотов в том, что как раз такого рода несущие конструкции выламываются в первую очередь. Какие уж там прежние нотабли при новом мире - с надлежащими для этого нового мира последствиями.

Конкретное звание местных авторитетов необязательно должно быть по французскому образцу. В Австро-Германии, вполне чтившей пастора и врача, место нотариуса занимал скорее учитель. Фраза подпоручика Дуба «Об этом мы еще до войны говорили с господином окружным начальником» (т. е. с императорско-королевским смотрителем училищ И. Н. Ульяновым) - характерный обломок той древней правды, т. е. германской триады пастор-врач-учитель.

Россия, в полной мере испытавшая на себе действие чертовой мешалки, а вдобавок к тому приведшая бюджетных работников образования и здравоохранения в крайнее ничтожество, вряд ли может рассчитывать на скорое восстановление триады местных авторитетов поп-врач-учитель, но без такого восстановления у нас в авторитетах будут ходить только большой начальник вкупе с несогласным сатириком и героями «Дома-2». Неважная замена.