Куда и почему уходят наши вещи

В бытовом смысле самое гадкое, что есть у нас дома, это пустые банки. Грязь развести я и сам могу, чего уж там. Не вытирать пыль несколько недель. Год не пылесосить книг. Одна моя знакомая учёная дама из Франции говорит, что не делала этого никогда. Ну, у неё книги, допустим, и так чистые. Но вот чего у неё нет, так это банок.

Стеклянных. Разной ёмкости. С винтовыми крышками и с такими, которые можно открыть, исключительно покалечившись. Банки коллекционирует бабушка моей жены. Вернее, они ей нужны для каких-то мифических заготовок и работы на огороде. Но предложение опережает спрос. Банки копятся. Выкидывать их нельзя. Мы это делаем украдкой, ранним утром, поздним вечером. С наигранной досадой роняем их на пол и удовлетворённо подметаем осколки. Мы предпочитаем обходные манёвры, потому что открытая борьба привела бы нас к настоящей войне.

И я убеждён, что нам с женой повезло. Наша взрослая жизнь совпала с эпохой ликвидации ненужного хлама. Будь мы лет на двадцать старше, в нашу повседневность успели бы войти бутылки из-под импортного алкоголя, повсеместно использовавшиеся в дизайне интерьеров. Невразумительные бронзулетки, которыми было принято уснащать всякую уважающую себя мещанскую квартиру. Купленные по случаю антикварные стулья, так гармонично сочетающиеся с чехословацкой полированной стенкой, занимающей больше половины малогабаритной гостиной. Календари с японками в бикини, висящие в туалетах и кладовых. И главное, бесконечные запасы. Крупы в красных жестяных банках, толстые блёклые макароны, водка «Столичная» и вино «Алиготе», консервы «Завтрак туриста» и «Лосось дальневосточный», упаковки с мукой в коричневой бумаге, обёрнутые плотным тусклым полиэтиленом против коварных паразитов. Наряду со штабелями душного тряпья, переложенного таблетками «Антимоль», продуктовая фора на случай ядерной зимы составляла основное содержимое шкафов, которые, как я теперь понимаю, и преобладали в советских квартирах.

В фильме Юрия Мамина «Окно в Париж» главный герой переезжает в коммуналку, где обнаруживает в коридоре сразу несколько пианино. В рабочем состоянии лишь одно - остальные используются для хранения припасов. Это тоже шкафы, очутившиеся в доме только потому, что хозяева одной из комнат работают на фабрике музыкальных инструментов. Баррикады коммунального коридора мне хорошо известны - сам жил несколько лет в такой квартире на Петроградской стороне и ходил в гости к аналогичным безответственным товарищам и товаркам, снимавшим за копейки какие-нибудь руины. У всех этих квартир и комнат было одно общее свойство. Из них ничего не выбрасывалось. Это было нарушением табу. Выбросить можно было только то, что подлежало срочной аннигиляции из санитарных соображений. Например, словарь Брокгазуа и Эфрона, в котором завёлся жучок. И так эти книги не нужны никому, а тут ещё мебель под угрозой. Всё прочее, бесполезное и порой совершенно немыслимое, трогательно складировалось, напоминая о тех временах, когда велосипед без сиденья, педалей и цепи считался ценным обменным фондом, а жуткого вида зонт, будто извлечённый из гроба Оле-Лукойе, можно было, оказывается, починить.

Это и делалось с чувством святого долга перед вещами, которые управляли жизнью наших родителей. И кто мы такие, чтоб обвинять их в этом? О какой свободе от вещей можно говорить в обществе, где жалкий целлофановый пакет с надписью Marlboro попадал в одну престижную линейку с талоном на «макулатурное издание» Дюма-отца (сына), палкой сырокопчёной колбасы и зубной пастой «Колгейт» индийского производства?

Поколению людей, чьё двадцатилетие пришлось на 90-е годы, не стоит тешить себя иллюзией собственной свободы. Мы с облегчением оправляем в мусоропровод всё, что попадётся под руку, с чувством восторга и лёгкого превосходства разъясняя старшим теорию воцарившейся на земле одноразовой мимолётности. Сапоги на сезон. Плазменная панель - не больше чем на пару лет. Посуда в ИКЕА - сразу с внушительным запасом: побьётся - не жалко, цена бросовая. Удобно, гигиенично и хорошо согласуется с тем, что для современного россиянина важна исключительно своя персональная территория. Куда он выкидывает бесконечные отходы - уже нерелевантный вопрос. Что на лестнице - не важно. Никогда не забуду, как соседи по подъезду выставляли зловонные пакеты вокруг мусоропровода. Ухоженные хозяйки с вампирскими ногтями демонстрировали оголтелое свинство, проявляя повышенную брезгливость. Ну конечно, ведь неизвестно, кто хватался за крышку, не иначе бомжи или таджики! По рассказам моей бабушки, в 1930-е годы новоприбывшие из деревень Нечернозёмья работницы ленинградского завода «Красный треугольник» тоже выносили картофельные очистки прямо под лестницу, недоумевая, почему местные морщатся. Причины разные, результат - один. Мы только начинаем строить цивилизацию, которая не только использует и выбрасывает, но умеет отделять ценности от хлама, вдыхать жизнь во внешне ничтожную рухлядь, постигать диалектику дизайнерского минимализма и артистического беспорядка.

У каждого явления есть две стороны. Возросшая скорость и эфемерность потребления ослабляет внимание на деталях. Более того, зачастую их и нивелирует. Это заметно на примере того, как изменилось представление о подарках, гостинцах, сувенирах. Люди искренне радуются, если удалось найти нечто такое, что не отправляется в помойку через день после ритуала дарения. Вещи стали одинаковыми. Производитель - сетевым. Кстати, как и потребитель, который в развивающихся странах делает всё, чтобы не отличаться от единицы «золотого миллиарда». Мы всё чаще дарим деньги, которые всё реже имеют наличное измерение. Вещи покидают наши дома, растворяясь в небытие бытовой истории. Полвека назад Арсений Тарковский тосковал по «тростниковым аэропланам» и репродукции «Острова мёртвых» Альфреда Дёблина в декадентской раме. Теперь и эта высокая тоска уходит в прошлое. Мы не прикипаем к вещам, да и они разучились с нами общаться. Может, этот навык ещё вернётся - когда мы освоимся в новой реальности, где всё, кроме нас, виртуально. А пока мы только учимся утилизации. И сметаем в совок осколки.