Для россиян нынешний кризис - второй: что это меняет?

На модерации Отложенный Дефолт 1998 года и нынешний кризис разделяют десять лет. Десять лет – это очень мало, уже сама такая историческая близость так и подталкивает к сравнению и аналогиям. Но они совсем разные, эти два «близлежащих» кризиса, любой экономист это авторитетно вам заявит. Кризис сегодняшний не просто более серьезный, чем в 1998 году. Он вызван иными причинами и требует пересмотра экономической политики, ревизии базовых принципов работы экономики. И власть осторожненько признает кризис российской социально-экономической модели, мировой масштаб кризиса и необходимость свежих решений. 

Казалось бы, с другой стороны, логично предположить, что для «простых» людей эти кризисы мало чем отличаются друг от друга. Опять обесцениваются или задерживаются зарплаты, рушатся предприятия, будущее становится неопределенным, даже пугающим. Короче, опять плохо – и какая, казалось бы, разница, почему это происходит. 

Логично? Конечно! Но неверно. Прислушиваясь к тому, что говорят люди и что заявляют политики, можно увидеть, что ситуация ровно обратная. Меня не оставляет ощущение, что произнося аргументированные речи о мировом, финансовом, структурном и т.д. кризисе, люди во власти в глубине души уверены, что он всего лишь очередная экономическая неприятность того же типа, сбой в работе системы, пусть и более серьезный. Некоторые склонны считать, что определенные усилия по «перезагрузке» предпринять нужно, а кто-то вообще склоняется к мысли, что все рассосется само: достигнем дна, оттолкнемся и всплывем. И судя попроизносимым речам и предпринимаемым мерам, рулевые российской экономики уверены, что и население у них все то же: покорное, пассивное, бедное немножко, но терпеливое и по-своему предприимчивое. Покряхтит и как-нибудь вывернется. Как 10 лет назад.

А вот люди в «миру», чертыхаясь – «опять двадцать пять!» – очень ясно понимают, что этот кризис – другой. Не то чтобы они лучше аналитиков или политиков разбирались в природе кризисов. Многие и не задумываются об этом. Но чувствуют ситуацию часто намного лучше тех, в чьи профессиональные обязанности входит ее регулирование. Кризис другой, и люди другие, и внутри кризиса им живется-можется по-другому.

У власти и населения разные отношения с кризисом. Для государственных деятелей экономические проблемы – объект анализа и управления. Для так называемых обычных людей проблемы эти – условия и обстоятельства их жизни. Иногда они бывают жестоки и непреодолимы, а иногда хоть и осложняют жизнь, не являются ее стержнем, не становятся основным поводом для переживаний.

Сталкиваясь с последствиями часто непонятных и неведомых для них макроэкономических процессов, люди встраивают свои решения и «антикризисные мероприятия» в структуру своей жизни, пользуясь всем предыдущим опытом. Они, в отличие от государственных стратегов и тактиков, находятся внутри процесса и, проигрывая профессионалам в аргументированности и теоретичности, понимают некоторые вещи своим совершенно ненаучным и не алгоритмизированным «нутром» лучше и быстрее. 

В чем же этот кризис кажется другим населению? Попробую обобщить высказывания, замечания, ответы на интервью и вопросы анкет. 

Во-первых, иначе воспринимается мировой характер кризиса. С одной стороны, формируется весьма отчетливое понимание того, что источник кризиса не в особенной российской ситуации, дурном русском характере или еще в чем-то таком же специфическом, а именно в самом капитализме. Люди гораздо лучше профессионалов в управлении понимают, что это системный кризис, проявление родового свойства капитализма, не произнося, впрочем, таких «умных» слов.

Оценки при этом бывают весьма разные, даже причудливые. По степени пессимизма (или степени оптимизма, это кому как) прогнозы колеблются от апокалиптических (все кракнется, и довольно скоро) до вполне оптимистических (прорвемся!). 

Высказываются и более забавные идеи. Например: «Так и надо этим США, а то они уже зарываются, они по заслугам получили!» При этом опять-таки «справедливое» негодование по поводу зарвавшихся Соединенных Штатов может сочетаться как с предчувствием катастрофы (мы пострадаем больше, и рухнет все у нас сильнее и раньше, они-то выплывут!), так и со своеобразным историческим оптимизмом (они привыкли к благополучию, заелись, а мы-то что, мы и не такое видали). 

Во-вторых, очень важное отличие сегодняшней ситуации в том, что этот кризис для россиян второй (кстати, многие говорят о нем как о третьем, имея в виду начало 90-х). Уже есть опыт выживания, преодоления, и я с удивлением обнаружила, что сегодняшняя экономическая ситуация, в отличие от 1998 года, не стала для большинства людей шоком. При этом о наивности и беспечности и речи нет, серьезность нынешнего кризиса признают все.

Так что этот кризис второй, но с точки зрения его оценки – и рациональной, и эмоциональной – со стороны населения, ни в коем случае не «очередной». Схожесть проблем, повторюсь, не приводит к схожести в восприятии, а, следовательно, к стремлению повторить по аналогии стиль прежнего поведения. Сегодняшний кризис стал для многих людей объектом размышлений, анализа, не связанных непосредственно с личной, конкретной ситуацией. 

В 1998 году обсуждались в основном финансовые потери, цены и зарплаты. Сегодня в обычных беседах речь заходит о вещах куда более общих: меры правительства, поведение руководителей корпораций и банков, перспективы развития экономики и у нас, и в мире. 

Мои студенты, обычно весьма равнодушные к политике и экономике, стали с увлечением участвовать в дискуссиях, задавать вопросы, даже читать специальную литературу. Когда я предложила цикл семинаров под общим названием «Ты и кризис», меня просто засыпали предложениями, статьями, тезисами. Причем, заметьте, наполовину эти тексты не скачаны «с интернета», а написаны самостоятельно. Не очень научно, не очень обосновано, часто очень неумело, но зато эмоционально и старательно. Кому-то это покажется рядовым событием, а я бы высадке инопланетян рядом со своим домом или публичному покаянию Чубайса удивилась бы меньше.

В-третьих, сегодняшний кризис наложился на совершенно иное отношение населения к власти, прежде всего к президенту-премьеру (вот так их в основном и воспринимают – через дефис). Можно долго рассуждать, любит население этот дуэт или нет, доверяет ли, уважает ли, но, в любом случае, отвращения он, в отличие от правительства Ельцина в последний период «царствования», не вызывает. И политический выбор люди сделали вполне осознанно и, при всех особенностях и нелепостях избирательного процесса, добровольно. 

Поднимая в беседах этот вопрос, я ожидала услышать рассуждения типа «И эти подвели, не оправдали, напортачили» или «Мы так и знали!» Такие взгляды встречаются, но очень редко. Преобладают версии трех типов. Во-первых, оправдательные: ссылки на тех же американцев, с «которых все началось». Во-вторых, фаталистические: таковы-де законы экономики, что ж сделаешь. Замечу, что, по моим наблюдениям, большинство людей дефолт считало полностью рукотворным. Кстати, нынешний кризис многие склонны считать во многом преувеличенным, событием скорее информационным, чем экономическим, поводом для крупных или мелких махинаций (правительства, банков, работодателей), но не спровоцированным крахом, как в 1998-м. 

Третья трактовка кризиса связана с попытками анализа стратегии и тактики правительства и с попытками найти объективные основания этих стратегий, не обусловленные личностными особенностями тех или иных руководителей. Версии высказываются разные, порой противоположные, но подход общий.

Главное, что сквозит во многих рассуждениях о причинах экономических проблем, – это разочарование в возможности найти «эффективного менеджера на все времена», в самой идее, что можно положиться безоглядно и безусловно на чью-то волю.

Я замечаю, что экономические и политические процессы постепенно деперсонализируются в сознании людей, начинают восприниматься как объективные. Это более или менее общее ощущение. А вот степень непреодолимости этих обстоятельств, возможности их сознательного изменения не отдельными «царями и героями», а просто людьми в коллективной деятельности каждый оценивает, исходя из своего опыта, особенностей своей жизни и личности. 

И в связи с этим отмечу еще одну особенность в восприятии людьми нынешней экономической ситуации. Она заставила многих задуматься об альтернативах, причем принципиальных, то есть не об альтернативах конкретному правительству или даже конкретной модели экономики, а об альтернативе самой системе. Пусть это для многих только попытка задуматься, но и это сегодня очень много. Происходит легитимация протеста в общественном сознании после долгих лет, когда любое сопротивление «единственно верному порядку вещей» воспринималось как признак неудачника, отставшего от жизни или вообще неадекватного человека. Сама идея социального протеста многие годы шельмовалась и в учебниках, и произведениях масскульта, и в высказываниях многих «жертв тоталитарной системы» – актеров, писателей, режиссеров и т.д. 

Еще 5–7 лет назад слова «социализм», «эксплуатация», «капиталистическая система» и подобные им воспринимались моей студенческой аудиторией (особенно на «престижных» факультетах) скептически. Я просто физически ощущала, как аудитория отталкивает, отторгает мои попытки заставить разобраться, критически оценить возможности рынка. Сейчас ситуация изменилась радикально. В любых студенческих группах – на дневном или заочном отделении, у вечерников, на курсах профессиональной переподготовки – критические рассуждения по ходу лекции об актуальных социально-экономических процессах воспринимаются «на ура». 

Но еще раз замечу: дело не только в том, что люди изменились и воспринимают кризис по-другому. Нет, мои респонденты в той или иной форме заявляли, что это совершенно другое явление, чем дефолт. Масштабнее и глубже, раз. Вызван объективными обстоятельствами, а не коррупцией, алчностью, мошенничеством или некомпетентностью, два. Явление, типичное для капитализма «вообще», а не только для «неправильного» российского, три. Эти различия явно или неявно присутствуют в восприятии кризиса многими людьми. Обобщая свои впечатления от бесед о кризисе, сформулирую их так: паники и надежды меньше, пессимизма и бодрости больше. При всей видимой нелогичности высказывания оно хорошо отражает различие в восприятии двух «соседних» в нашей истории экономических катаклизмов. Нет или почти нет паники, но нет и надежды на кого-то или что-то, кто или что спасет и все исправит без нашего участия. Больше пессимизма, потому что понятно, что причины не так просты и легко устранимы, как казалось, но больше и бодрости: надеяться-то не на кого! 

Моя сестра всегда говорит, что если человек не безнадежен, со временем, с возрастом он становится мудрее. Два кризиса и одно население – но прошло 17 лет, и хочется верить, что мы стали мудрее. Мы же не безнадежны?