Самобытность России - лишь нежелание или неспособность к саморазвитию?

Сессии Парламентской ассамблеи Совета Европы, где постоянно обсуждаются какие-то проблемы, связанные с Россией, давно превратились в рутинную процедуру с предсказуемым результатом. За нюансы формулировок, которые вносятся в резолюцию, идет битва. Как правило, достигается очередной компромисс, благо, участники процесса – настоящие профессионалы страсбургских баталий. Правда, то, что интересно им, постепенно утрачивает смысл для стороннего наблюдателя.

Россию в Совете Европы постоянно упрекают в нарушении духа и буквы этой организации – поводы меняются, суть остается. Но за конкретными пунктами повестки дня всегда угадывается более широкая постановка вопроса – о правомерности присутствия Российской Федерации в крупнейшей правозащитной организации Европы.

Причем сомнения высказываются как с одной, так и с другой стороны. И там, и там хватает сторонников точки зрения, что у России собственные, не похожие на остальных ориентиры, поэтому во вместилище унифицированных европейских принципов ей не место.

Как справедливо замечают многие в России, точной дефиниции пресловутых «европейских ценностей», на которые любят ссылаться европейцы, ни в каких официальных документах Европейского Союза нет. Когда дискуссии о ценностях идут у нас, они немедленно воспаряют высоко над презренной повседневностью. Речь сразу начинает идти о христианском наследии, уникальных особенностях национального менталитета, культурном коде и пр. Некоторые на этой основе приходят к выводу о принципиальной ценностной дисгармонии России и Европы, другие, напротив, утверждают, что ценности у нас общие, но, к сожалению, современные европейцы от них отказались, разрушив собственные устои.

Европейские представители эту дискуссию слушают внимательно, но с удивлением. По той простой причине, что так глубоко они не копают. «Европейские ценности» являются, по сути, неким общим понятийным аппаратом, которые некогда согласовали страны-участницы интеграции. Унификации ценностей в классическом понимании, то есть как совокупности культурно-психологических представлений, уходящих корнями в национальные традиции и исторические особенности менталитета, в Европейском союзе не произошло. Да, собственно, никто на это и не претендовал.

В рамках объединения успешно сосуществуют государства с более чем различным культурным, религиозным и историческим опытом. Православные Греция и Болгария соседствует с католическими Италией и Ирландией и протестантскими Швецией и Финляндией. Франция, Великобритания и Испания опираются на имперскую великодержавную традицию. Германия еще относительно недавно стремилась к военной гегемонии, а Польша или страны Балтии, напротив, находились под постоянным внешним давлением. Можно найти и массу иных, более тонких, отличий.

Набор представлений, который служит фундаментом общеевропейской политики, – это компромисс, причем скорее инструментальный, нежели концептуальный. Он предусматривает согласие с базовыми принципами устройства современного государства, которые на данном этапе признаются наиболее эффективными.

Объединение суверенитетов, отказ от применения силы для разрешения межгосударственных конфликтов – новейшее приобретение европейского инструментария, ему каких-то несколько десятилетий. Это не означает, что данная модель – окончательная. В европейском опыте можно найти весьма разнообразные элементы, которые в иной ситуации способны дополнить и расширить нынешний набор ценностей.

Что касается России, то ее ценностные ориентиры пока четко не определены. За два десятилетия мы изрядно пошарахались в разные стороны, но на столбовую дорогу, кажется, так и не вышли. Так что путь продолжается, а виражи еще предстоят.

Исторический багаж, из которого нация будет извлекать «материал» для формирования идентичности, принципиально не отличается от того, которым обладают страны-члены ЕС. Ведь Россия столетиями была неотъемлемой частью европейской политики, а культурное наследие неразрывно связано, прежде всего, с Европой.

При этом по причине особенностей своего становления Россия находится на более ранней стадии развития как государство и общество, чем большая часть Евросоюза. Хотя и внутри объединения есть страны, особенно из числа новых членов, перенявшие нынешние европейские подходы скорее механически, чем органически. По политическому менталитету они ближе к нам, хотя лишены великодержавной составляющей (да и тут все не так просто, если вспомнить, например, о Польше).

Дело не в том, принимает ли Россия конкретный набор принципов, предлагаемый Европой. Никто не сказал, что он представляет собой истину в последней инстанции (точнее, некоторые европейцы так считают, но, думаю, жизнь сама внесет в это представление свои коррективы). Однако складывается впечатление, что за нынешним российским стремлением во что бы то ни стало отстоять право на самобытность скрывается отнюдь не желание предложить обществу и миру более верный ценностный «пакет». Скорее речь идет то ли о нежелании, то ли о неспособности к саморазвитию.

Доказывая право на неповторимый путь, легко вообще прийти к выводу о том, что коррупция и несменяемость власти – священный элемент русского менталитета, который надо хранить как зеницу ока.

Ибо эти два явления были свойственны нации на протяжении большей части ее истории. Как замечал социолог Эмиль Паин, главное – не перепутать традицию с инерцией.

Российские установки, скорее всего, будут корректироваться, и, возможно, по той же траектории, как это некогда происходило в Западной Европе. Да и идеологическая основа Европейского Союза едва ли может считаться станцией назначения. Под влиянием вызовов нового времени будет варьироваться и набор ценностей, и представления о способах достижения политических целей. Иными словами, дальнейшее движение может быть встречным, в направлении общего понятийного аппарата Европы. Это не обязательно приведет к всеобщей гармонии, но, по крайней мере, улучшит способность к коммуникации.