До чего нас довели, если мы так радуемся самым естественным вещам?

На модерации Отложенный Нас довели до такого состояния, что мы начинаем радоваться вещам самым естественным, считаем победой то, что само собой разумеется. Вот «открыли» процесс по делу Политковской — мы рады, отпускают Алексаняна под залог — мы рады еще больше. А если Бахмину отпустят — представляете, какое ликование начнется? А ведь все эти вещи должны были делаться автоматически, без жарких дискуссий и препирательств, без сражения общественности с властями и судом при участии мирового сообщества и без писем с десятками тысяч подписей.

О чем вообще говорить, когда срок давности по тому, что инкриминируют Алексаняну, просто-напросто истек! Что тут обсуждать-то? Но суд обсуждает, чешет репу и наконец проявляет благорасположение: так и быть, пускай уходит, заплатите только залог. А залог-то — пустяковая же сумма, какие-то 50 миллионов.

Еще недавно это было более 2 миллионов долларов. Теперь, правда, уже меньше. Может, назначая такой залог, суд хотел отощавшую казну пополнить? Прекрасный способ, кстати говоря. За Бахмину можно еще больше срубить. А уж за Лебедева или Ходорковского! И как-то само собой подразумевается, что собрать 50 миллионов рублей для Алексаняна не проблема. Соберет, и скажут: вот видите, бедный-бедный, а 50 миллионов нашел! Откуда же у него, такого честного, такие деньги? Может, всё ж таки спёр, а? И граждане рядовые придут в недоумение от таких залогов. Как-то не очень и жалко им станет больного всеми мыслимыми болезнями. Это бедным и больным быть плохо, а больным и богатым — ничего, потерпит.

Но, в общем, со всеми этими подлостями можно было бы смириться, радуясь главному. А главное, что тяжело больного человека теперь можно вытащить на свободу. Нет денег — собрать их, как собирали подписи за Бахмину. Вот только боюсь я, что времени не так много в нашем распоряжении. Пессимисты еще несколько месяцев назад говорили — когда смертельно больного Алексаняна сажали на цепь, — что выпустят его только в одном случае: если станет понятно, что он уже точно не жилец. Издеваться над практически лежачим больным они могут, стеречь его чуть ли не целым батальоном, законопатив окна, — тоже могут. Но вот смерть его в заключении — нежелательна. Не соответствует образу добрых самаритян, коими хотели бы выглядеть наши начальники. А вот если смерть случится где-нибудь за пределами их территории — тогда они вроде и ни при чем. Даже скажут, что, мол, у нас-то он жив был, а вы вот не уберегли.

Пророчить человеку кончину не хочу. Такое и говорить, и писать страшно. Наоборот, хочется пожелать Василию Алексаняну здоровья настолько, насколько это возможно, крепости духа ему и его близким. Хочется верить в то, что еще всё-таки не поздно. А тем, кто над ним измывался все это время, пожелать, чтобы им самим никогда не довелось оказаться в таком положении, чтобы ни с кем из их близких не случилось ничего подобного. Чтобы они не узнали, на какие страдания обрекали человека, даже и вину которого не смогли доказать.  

Антон Орехъ