Россия - страна с непредсказуемым прошлым?

Понимать прошлое как живой товар требует искусства. Любое национальное движение, любая диктатура нуждаются в символах прошлого, которые легитимизируют претензии на право и традицию. Это видно и на примере нацистской Германии, с ее культом Вагнера, и на примере СССР, где создавался пантеон национальных героев, как из среды военачальников (Суворов, Кутузов, Нахимов), так и среди художников (Пушкин, Репин, композиторы "Могучей кучки"). Особую роль здесь играют исторически значимые победы, будь то Полтава (для России) или Крымская война (для европейской коалиции). Дело заканчивается курьезами. Топонимика оказывается индикатором и диагнозом: станции метро в Париже и Лондоне, столицах двух соседних государств, названы в честь выигранных друг у друга битв; а в Красноярске дома на проспекте Мира украшены табличками, на которых перечислены пять названий улицы, которые она сменила за последний век.

Для политики памяти знак всегда важнее означаемого, мифологизация здесь главное средство препарирования прошлого ради извлечения выгоды "в пользу настоящего". Но одно дело – заказ власти, другое – сила художественного образа. В треугольнике "Иван Грозный – Сталин – Эйзенштейн" слабое звено обнаружилось довольно быстро, и это только вождь подумал, что таким звеном является Эйзенштейн.

Но и самому Сталину недолго оставалось ждать собственного "переформатирования". В рамках борьбы с перегибами и отходами от ленинских принципов его соратники и подельники post mortem определили крайнего, не захотев стать с ним в один ряд. Слабость всего проекта "оттепель" во многом объяснялась тем, что его контролировали его же антигерои. Самый лучший способ обезглавить процесс – возглавить его самому.

Переписыванием истории заняты сотни людей, институтов и союзов, причем речь не только о советском времени. Так, после революции решили опубликовать список всех тайных агентов "охранки". Выяснились, что таковых было около десяти тысяч: с "охранкой" не сотрудничал только ленивый. Вопреки мнению о вине провокаторов, сами революционеры зачастую охотно шли с ней на контакты – то ли из желания поиграть с огнем, то ли пытаясь обернуть ситуацию себе на пользу, и чаще всего проигрывали партию задолго до эндшпиля.

Как пишет один мемуарист, "жандармерия лишь выбирала их (тайных агентов. – А.М.) из революционной среды. Их создавала сама революционная среда. Прежде всего, они были членами своих революционных организаций, а уж затем шли шпионить про своих друзей…".

Без переписывания прошлого советский миф был бы невозможен. Степень избирательности сродства достигла в ХХ веке такой изощренности, что впору ввести понятие "История-1" и "История-2", одну из них оставить как поле активности для политиков и манипуляторов идеологий, другую – воспринимать как пространство академических исследований. Такое разделение не гарантирует обнаружения истины, ведь чем больше стремление фальсифицировать и интерпретировать факт, тем выше желание его фетишизировать. Но обретение истины не является целью исторической науки, как и сам исторический прогресс не ведет к прогрессу. История стремится, скорее, к обретению смысла, чье качество не всегда обсуждается, и многообразие политик истории показывает, насколько неразборчивыми могут быть средства, используемые на этом пути. Ныне востребована искусственная амнезия. Примеров тому много, начиная с русских казаков, выданных Советам англичанами после окончания Второй мировой войны на очевидную гибель. Даже авторитет Солженицына не сломил заговора молчания на Западе вокруг этой темы.

Сегодня эффект замалчивания, блокирования памяти оказывается успешным средством в борьбе "счастливого будущего" против "незваного прошлого". Так, во Франции пресса и политики на протяжении десятилетий практически не упоминали о геноциде, учиненном нацистами против французского народа, да и история собственного Холокоста долгое время оставалась для Парижа табуированной. Завесой молчания была покрыта история возвращения немецких военнопленных из СССР, на которую Сталин, кажется, был готов гораздо раньше, чем Аденауэр.

Блокаторы могут быть сильными, но не вечными. Никто не признается в желании принять историю как морфий, спасающий хотя бы ненадолго.

Алексей Мокроусов