Украина и Россия: как мертвые мешают отношениям живых

Холодный ответ Д. А. Медведева В. А. Ющенко в связи с приглашением последнего посетить киевские мероприятия, посвященные 75−й годовщине массового голода на Украине («Говорить о том, что существовала цель уничтожения украинцев, — это значит противоречить фактам и пытаться придать националистический подтекст общей трагедии»), и далее указание на то, что есть вещи, которые совсем уже циничны и аморальны, делает, судя по всему, какие-либо сношения с нынешним украинским президентом затруднительными. Столь сильно его еще никто не оскорблял, при том что особого намерения оскорбить вроде бы даже и не было. Но для экзальтированных личностей сухой юридизм порой бывает больнее самой грубой площадной брани. Оскорбленный В. А. Ющенко, не возражая северному соседу по существу — правовые доводы вообще не самая сильная сторона украинской политики, — отвечал, что «президент России унижает миллионы людей. Любой президент имеет обязательства перед своей историей. Это элементарная этическая норма».

Если посмотреть на протокольную сторону киевских мероприятий, упрек В. А. Ющенко насчет унижения и неуважения можно адресовать значительно большему числу державных мужей. Из более чем 70 лидеров, получивших приглашение, сначала согласились приехать девять, но затем еще трое — главы Азербайджана, Македонии и Черногории — дали задний ход, отговорившись неотложными делами. В итоге собралась неразлучная, как всегда, G6: в Киев приехали прибалты, поляки и грузины. Прибыл, впрочем, еще и глава Боснии и Герцеговины. Насчет G6 вопросов нет — один за всех и все за одного, однако и международная репрезентативность столь священного союза не слишком велика, что же до остальных уклонившихся — весь СНГ мимо, вся Восточная Европа мимо, не говоря уж о прочих, — то невозможно же все списать на мощь русской дипломатии. Вероятно, кроме нежелания получить в чужом пиру похмелье, были и другие причины отстраненности.

Что-то, наверное, можно списать на охлажденное бесчувствие. «На погосте живучи, всех не оплачешь», а уж история XX века — погост обширнейший. Что-то объясняется способностью считать хотя бы на два хода вперед. Не все наделены умственными способностями столь экономно, как прибалты, которые, имея в багаже свои земли, вдруг сделавшиеся в 1941 г. judenfrei, так склонны рассуждать о геноциде. Те же англичане, к которым в Киеве взывали: «Где твой гонор, Британия?», возможно, помнят Ирландию 40−х гг. XIX в., где голод оказался пострашнее 1933 г. Множить цепную реакцию претензий не всем хочется.

Ибо инфляция слова «геноцид», одним из первейших моторов которой является В. А. Ющенко, влечет за собой крайнюю неопределенность межгосударственных отношений. С тем, что история очень многих (в более или менее дальней исторической перспективе — практически всех) народов и государств отягощена ужасными преступлениями, когда против других народов, когда против своего собственного, спорить невозможно, а делать вид, что никогда ничего такого не было, — недопустимо. К Великому перелому, являющемуся одним из самых ужасных проявлений разразившейся в 1917 г.

катастрофы, это относится сугубо и трегубо.

Но вопрос заключается в том, идет ли речь о признании исторической и нравственной вины, либо о юридической квалификации исторических событий, каковая квалификация предполагает уже понятие вины юридической и — реально или в потенции — соответствующей санкции. В последнем случае это предполагает не просто осознание исторической вины, а значительно более продвинутый процесс, заключающийся в том, что потомки признанных исторически виновными, хотя бы они сами не имели никакого касательства к прискорбным событиям прошлого, несут ответственность перед потомками признанных исторически пострадавшими, хотя бы эти последние только вчера прониклись чувством обиды, нанесенной их предкам, а еще позавчера пребывали в том смиренном сознании, что мертвых с погоста не носят. Но политика, перевернутая в прошлое, как раз предполагает, что носят, причем неустанно и все новых и новых.

Сторонники такого неустанно-практического обращения к прошлому полагают, что тут политика впервые обретает нравственный смысл — все дружно каются и духовно очищаются. Противники склонны указывать, что тут происходит не столько очищение от былых страстей, сколько их возобновление, что конвертация праха предков в интересную выгоду вчуже производит довольно отталкивающее впечатление, что непомерно развитая индустрия холокоста, голодомора etc. в качестве неизбежного последствия влечет за собой злокачественно быстрый рост ревизионизма и столкновение неумеренных голодоморщиков с неумеренными ревизионистами так духовно очищает атмосферу, что хоть топор вешай. Наконец, они склонны утверждать, будто перевод спора об исторической вине в практическую сферу способен — при должном усердии — привести к тому, что, начав носить мертвых с погоста, затем начинают во всевозрастающем количестве носить на погост тех, кто вчера еще был жив и жил бы себе дальше, когда бы споры не вышли из-под контроля.

Наблюдение за духовно-очистительным действием исторической политики заставляет относиться к ней с большим скепсисом. Даже доводы «Покайтеся, братия, и мы по-братски облобызаемся» не производят должного впечатления, поскольку известны случаи, когда в итоге вместо обещанных братских лобзаний происходит совсем иное — достаточно через р. Нарву на запад взглянуть, чтобы сильного желания умилиться сердцем не возникало.

Само по себе стремление украинской власти сделать 1933 г. палладием державы понятно. Малоудачное государственное строительство всегда, и совсем не только на Украине, вызывает сильнейший соблазн мессианизма. «Я жертва живая, Агнец Божий, вземляй грехи мира — какие ко мне, от русского империализма (тоталитаризма, жидомасонов etc.) умученному, могут быть претензии? У меня же теперь бессрочная индульгенция». Непонятно, правда, перед кем. Успешному общению с близкими соседями такая мессианская индульгенция мало способствует. А в силу того, что такое дело отдает религиозным самозванством, и насчет общения с Божьим Престолом имеются сильные сомнения.