В эротической жизни мужчин и женщин не существует понятия \"здоровый\"

На модерации Отложенный Тяга осуждать других за их нестандартные наклонности в интимной жизни – один из сильнейших и самых широкораспространенных инстинктов. Однако, уверяет Ховард Джейкобсон, только испытывая на прочность пределы вожделений, человек становится настоящим человеком в полном смысле этого слова

"Каждый из нас по-своему нездоров", – заявляет Феликс Куинн. Он – герой моего нового романа "Проявление любви", и, надо признаться, у него есть счеты с жизнью. Он рогоносец – и вполне этим доволен. Для него приятно провести время – значит одиноко лежать в постели, зная, что жена ушла на всю ночь и теперь наслаждается в объятиях любовника. Некоторые мужчины такого даже вообразить не могут, другие, пожалуй, могут. Но когда речь идет о демоне секса, нам не стоит удивляться абсолютно ничему. Я не всегда разделяю мнение героев моих романов, но с Феликсом я согласен: "Каждый из нас по-своему нездоров". В эротической жизни мужчин и женщин не существует понятия "здоровый".

В новой книге о Франце Кафке содержится откровение: оказывается, он всерьез интересовался жесткой порнографией. Любители литературы содрогаются, как и тогда, когда выяснили нечто подобное о Филипе Ларкине, как и предыдущее поколение недоверчиво качало головами, узнавая об интрижках Чарльза Диккенса с женщинами, которые по возрасту годились ему в дочери. Книги нам нравятся фривольные, но писателей мы бы хотели видеть целомудренными. Впрочем, чего еще следовало ожидать от автора "Превращения" и "Процесса" – этих мрачно-комичных беспощадных историй о бесчестье, проступке и позоре? Я вовсе не хочу сказать, будто порнография – единственный ключик к натуре Кафки или единственный способ, которым он мог воспользоваться для познания самого себя, но мне кажется логичным, что подобный человек нашел бы что-то родственное своей душе – я не говорю "приятное" или даже "удовлетворяющее потребности" – в просмотре порнографии. Ницше писал: "Чувство трагического усиливается и уменьшается вместе с чувственностью". Другими словами, чем больше мы поглощены своими эмпирическими ощущениями, тем серьезнее в философском смысле мы становимся. Это важное замечание: мы философствуем благодаря своей жажде сексуальных наслаждений, а не вопреки ей.

Разумеется, порнография – это не единственное проявление чувственности, но некоторые крайние разновидности чувственности неостановимо сползают в ее сторону. В порнографической литературе единственная правдоподобная концовка – это смерть, ибо экстаз, не знающий никаких ограничений, не довольствуется ничем меньшим. В визуальном плане недвижность ее образов, наводящая на мысли о морге, означает, что порнография по сути своей нездорова – она сопротивляется переменам настроения или изменчивости чувств. Так или иначе, порнография – это транс, который опошляет всех, кто к ней причастен: тех, кто смотрит, и тех, на кого смотрят, обрекая их на непреходящий позор. В порнографии – как и в романах Кафки – бежать некуда. На последней странице "Процесса" Йозеф К бесстрастно наблюдает, как таинственные "напарники" втыкают нож ему в сердце. "Как собака", – сказал он, как будто этому позору суждено было пережить его". Эти слова отлично подходят к порнографии...

Надеюсь, я не выступаю извращенцем, ссылаясь на вышеописанное как на главный резон (помимо любопытства) познакомиться с порнографией во всех возможных формах. В своей зловещей пустопорожности порнография приучает нас к чувству униженности, а униженность – к отчаянию и утратам. А утраты стимулируют творческую фантазию. Победа – это тупик, как в сексе, так и во всех других областях. Только острое чувство утраты побуждает нас рассказывать истории, писать стихи и учиться освобождаться от вводящих в опасные заблуждения оптимистичных фантазий о сексе как занятии целенаправленном и радостном, будь то целенаправленность в понимании Господа Бога ("плодитесь и размножайтесь") или в дарвиновском смысле отбора наших лучших качеств для блага грядущих поколений. Порнография учит: секс бесцелен. Если не считать целью бесчестье.

В свободное время от просмотра порнографических открыток или работы над "Процессом" Кафка ходил в бордели, а это, если можно так сказать, всего лишь воплощение порнографии на практике. По-моему, для него и для литературы было очень хорошо, что он так делал. К проституции я отношусь точно так же, как и к порнографии: мужчине следует пользоваться всем, что ему предлагают. Секс за деньги, во всех его вариациях, – секс, освобожденный от ответственности и сантиментов (впрочем, даже с проституткой не всегда бывает так просто) – это ответ на императивы, которые благопристойное ухаживание и брак предпочитают игнорировать. Встречая мужчину, который говорит, что никогда не ходил к проституткам, потому что ему противно даже об этом подумать, или потому – это объяснение слышишь чаще – что, слава богу, ему и так все даром дают, я прихожу к выводу, что передо мной либо лжец, либо, что еще хуже, дурак. Есть много резонов платить за секс, но главный из них – желание платить за секс, причем "желание" тут не следует путать с необходимостью. Нам это известно на примере знаменитых своей красотой мужчин, у которых женщин сколько душе угодно, – но этих мужчин все равно сплошь и рядом застигают (как знать, может быть, потому, что им самим так хочется) с проститутками на заднем сиденье автомобиля. "Столько женщин, сколько тебе нужно" не удовлетворяют тягу заплатить за услуги женщины, которая тебе не нужна.

И что же побуждает мужчину платить за секс, если плата наверняка в значительной мере аннулирует романтические коннотации и тщеславие, ассоциирующиеся с сексом? Отчасти причина в одиночестве, но люди одинокие, очевидно, испытывают острые потребности, а мы говорим о потребностях, которые менее заметны. Феминистки, выступающие против института проституции, считают, что оплата интимных услуг – это исключительно проявление мужской агрессивности. Мужчина выкладывает деньги, чтобы подчинить женщину своей воле. Я не сомневаюсь, что некоторые мужчины платят, чтобы ощутить себя хозяином, хотя власть, которую приходится покупать, призрачна, а мужчины такой породы вскоре обнаруживают, что могут эффективнее (по крайней мере, в собственных глазах) навязывать свою волю путем насильственных действий, которые не стоят ни копейки. Те, кто продолжает платить, делают это не для того, чтобы утвердить свое мужское достоинство, а чтобы его принизить. Это ироническая или самопораженческая сделка, акт насмешки и подчинения, проявление мазохизма, если даже мужчина не просит проститутку избивать и унижать его.

Кэтрин Миллет, автор "Интимной жизни Кэтрин М.", говорит, что увлеклась случайными связями, чтобы продемонстрировать: секс отдельно, а чувства отдельно. Это чушь. Попытка найти в сексе свободу от чувств – это устремление, продиктованное сильнейшими чувствами. Для тех, кто в ходе сексуального акта жаждет не испытывать никаких чувств, достижение иллюзии бесчувственности – бесподобное наслаждение.

Таким образом, пустота, которую ищешь в борделях, благодаря чудесному закону эротики, ставящему все с ног на голову, вовсе не пуста. Когда переходишь на очередной жизненный этап – этап, когда многие из нас решают, что с эротикой покончено, и вкладывают свои остаточные вожделения в работу или возделывание сада – секс служит обменом позора на власть и обратно: чисто функциональное размножение уступает место жажде превратиться из человека в вещь, быть инструментом (или хозяином) чужой воли, сделаться менее чем (или более чем) человеком.

"В конечном итоге, – написал великий французский философ сексуальности Жорж Батай, – мы решительно желаем того, что опасно для нашей жизни". Не "случайно", не "скрепя сердце", но "решительно". Я не хочу сказать, что нами владеет желание смерти (хотя иногда нам так кажется), но нам хочется, чтобы секс привел нас так близко к смерти, как это возможно при жизни. Парадокс в том – кстати, этот парадокс славят почти все сексуальные извращения, в отличие от нежнейшей любви, – что мы живем по-настоящему только тогда, когда заглядываем в пучину утраты...

Впрочем, насчет нежнейшей любви я не совсем прав. Позволь любви сделаться извращением ее самой, и она тоже может привести тебя на край бездны. Таков жизненный принцип моего героя Феликса. Опасность, нависшая над ним, исходит от любви и власти, которую любовь имеет над ним. И Феликс приветствует именно то, что ему ненавистно, – приветствует, ибо оно ему ненавистно, – а именно, измены своей жены Маризы. Он живет по-настоящему только тогда, когда ее обнимает другой. Разумеется, таков же и Отелло – мужчина, черпающий энергию в ревности. Разница лишь в том, что Отелло не знает, что его энергия порождена ревностью, а Феликс знает. Тут возникает вопрос: возможно, самое омерзительное для человека, когда он впадает в гнев на почве ревности, – это не мысль, что ему изменили, а зернышко извращенного удовольствия, на котором он себя ловит? Иначе говоря: уж не злится ли Отелло скорее на самого себя, чем на Дездемону? Это не теоретический вопрос. Если бы Отелло избрал путь Леопольда Блума – или, кстати сказать, моего Феликса – и превратил свои страхи в фетиш, то, наверное, судьба всех персонажей сложилась бы иначе? Я не говорю "счастливо" – просто иначе. Как бы то ни было, лучше знать свою натуру и смиряться с ее позорными недрами, чем действовать бестолково, как Отелло. Впрочем, я признаю, что трагедия все равно может постигнуть мужа, потворствующего изменам, если его тяга к "рогатости" требует еще более экстравагантных измен – это скользкая дорожка, с которой герой моего романа то ли не может, то ли не хочет сойти.

Или во мне заговорил резонер? Мазохизм, в пучину которого бросается Феликс, – несомненно, саморазрушителен и тираничен, но что на свете не саморазрушительно? Сексуальные извращения или одержимость сексом приводят человека в эмоциональный тупик: он, так сказать, "чешет только в одном месте", находит удовольствие исключительно в чем-то одном, бесконечно повторяющемся или усиливающемся – все больше боли, все больше порнографии, все больше визитов в дома терпимости – но то, что мы называем благопристойностью, кончается не лучше. Когда я был ребенком, сплошь и рядом можно было услышать, как мужья называли своих жен "мамочка". Вряд ли они сами знали, подразумевают ли своих матерей или тот факт, что жены являются матерями их детей. В любом случае, жена была прикована к своей роли, а муж – к готовому сценарию. Нежности супругов, которые много лет живут душа в душу, выполняют ту же функцию, и в сюжетах о жизнерадостной прочности их браков всегда чувствуешь жестокость упущенных шансов, разочарование, заблуждения, компромиссы и неутихающее любопытство – точно они знают, что сойдут в могилу, не найдя ответов на большую часть своих вопросов. Если ты на чем-то помешан, то наслаждаться утешительным покоем тебе не дано; но не дано тебе и вкусить отравленного блаженства, зарезервированного для развратников и извращенцев, если ты осмотрителен и уравновешен. Секс никому спуску не дает.

Потому-то мы совершаем глупость, если хоть раз осуждаем интимную жизнь других. Вполне справедливо, когда католический епископ выговаривает Максу Мосли за его похождения с проститутками, наряженными в опереточную военную форму. Церковники для того и существуют, чтобы осуждать плотские утехи. Но нам, всем остальным, не стоит задирать нос. И смеяться тоже не стоит. Верно, что банальные мелочи жизни – чаепития, болтовня проституток, наши собственные жалкие тела, которым не льстит униформа фантазий, – всегда будут омрачать наше исступленное поклонение богу Дионису. Но, когда речь идет о вожделениях, утро вечера мудренее: мы просыпаемся и видим, что Дионис столь же требователен, как и вчера вечером. Странно не то, как Макс Мосли проводит время, свободное от организации автогонок. Удивительно другое – почему среди нас так мало тех, кто увлекается чем-то подобным, учитывая, как распалено в нас любопытство. И тут возникает вопрос: "Где для нас проходит грань между фантазиями и реальностью?". Феликс таких разграничений не приемлет – для него захотеть – значит сделать, но рогоносец – наименее опасный из мужчин. Другие сексуальные предпочтения опаснее. Логично предположить, что Макс Мосли, каковы бы ни были его намерения, в каком-то смысле изгонял своих фамильных бесов, пародируя (в эротических целях) их идеологию. Но как бы мы отнеслись к подобному экзорцизму, если бы он вылился в реальное насилие, насилие не по доброму согласию сторон?

Соблазнительно полагать, что порнография и сексуальные фантазии – это предохранительный клапан, чтобы выпускать пар, считать их лицензированной свободой, интимным вариантом карнавала. Но это обрекает интимную жизнь на вечное притворство. А притворяться вечно невозможно. Необходимо не только воображать, но и что-то воплотить на практике. Следовательно, дело общества – решать, что позволительно, а что нет. Максимум, что может сделать эротика в схватке с законом – если у нее вообще есть выбор – это неуклонно расширять границы воображаемого. Читая "Тысячу дней Содома" де Сада, мы становимся чуточку свободнее, хотя прекрасно знаем, что с его беззаконием тягаться не в силах. Воображение – это безграничный континент. В искусстве – царстве воображения – мы судим не так, как на муниципальном уровне, в качестве мировых судей или полицейских. Поэтому, что бы нам ни пытались внушить школа и общественные институты насчет природы вожделения, мы должны изыскать возможность мыслить и, по возможности, действовать мятежно, отражая все попытки заточить нас в аду нормативного поведения.

Мы – существа странные: частично ангелы созерцания, частично – звери, скребущие по земле когтями. Слишком жестоко внушать такому биологическому виду – произвольному и престранному – идею, будто в интимном поведении что-то хорошо, а что-то дурно, словно существует некий божественный промысел, которому мы призваны следовать. Я не хочу сказать, что, отдавшись во власть демонического или просто извращений, мы обязательно обретем счастье – почему вдруг, если мы почти всегда ищем в сексе не счастья? – но жесткие и узкие рамки никогда еще никому не приносили ничего, кроме подавленности.

Ховард Джейкобсон