Русской интеллигенции больше нет?

Те, кто до сих пор зачарован ее бессмысленным обаянием, будут, возможно, шокированы этим признанием. Право же, не стоит. Русская интеллигенция заслужила свою участь. Она была изначально обречена на исчезновение в силу своей, можно сказать, органической бесполезности. Как ни парадоксально, именно это граничащее с отчаянием ощущение собственной неприкаянности и послужило толчком к возникновению в русском обществе явления, которое стало обозначаться специально изобретенным термином 'интеллигенция'. Запоздалая отмена крепостничества в России породила в числе других уникальный социальный феномен. Она разорила большинство дворян-землевладельцев, как правило, блестяще образованных, но непрактичных по убеждению. И она же позволила наиболее амбициозным из вчерашних рабов пробиться к знаниям, то есть к личной эмансипации, которой они достигали ценой огромных усилий и лишений.

И те, и другие надеялись на свое образование. Первые на то, что оно позволит им сохранить свой общественный статус; вторые на то, что оно позволит им этот статус повысить. Но в большинстве своем все они были принуждены раствориться в безликой массе письмоводителей и прочих представителей мелкого чиновничества. Разумеется, среди них были и адвокаты, и врачи, и писатели, и ученые, и инженеры, и художники. В Европе эти люди назывались бы представителями либеральных профессий либо артистами, литераторами. Там возникновение этих профессий было объективно востребовано динамикой экономического и социального развития. В России же просвещенные люди, зажатые между чугунной незыблемостью традиционно авторитарной власти и столь же чугунной инертностью российского общества, по существу, эмигрировали в некое 'салонно-интеллектуальное гетто', присвоив себе псевдоним 'интеллигенция'.

Уже само по себе это слово выдавало претензию обитателей этого гетто на интеллектуальную монополию, до оспаривания которой власть, впрочем, никогда не снисходила. В самом деле, нельзя же было воспринимать всерьез людей, которые в рамках своего 'клуба избранных' сотрясали воздух яростными диатрибами в адрес бесчеловечного правительства либо упивались обсуждением идеалистических вариантов 'переустройства общества', будучи при этом в повседневной жизни абсолютными конформистами. Разумеется, среди них были исключения. Некоторые из русских интеллигентов совершали по идейным соображениям личные подвиги. Кто-то покушался на самодержцев и шел на эшафот, а кто-то 'шел в народ', надеясь личным примером привить русскому крестьянину гигиенические навыки и потребность в гражданских свободах. При всем уважении к их личной самоотверженности и те, и другие подвиги интеллигентов были a priori так же бессмысленны, как попытки убить динозавра булыжником или научить его кавалерийской выездке. А это говорило уже об их некомпетентности, усугубленной безапелляционной самоуверенностью, в оценках собственного общества.

И это именно русские интеллигенты с их генетическим стремлением к публичному переливанию из пустого в порожнее умудрились в 1917 году бездарнейшим образом отдать власть кучке фанатиков-авантюристов, чьим единственным преимуществом было знание элементарных инстинктов российской массы, которая радостно откликнулась на лозунг: 'Грабь награбленное'.

А дальше русская интеллигенция вновь блестяще подтвердила, что социально-политическая безграмотность и одновременная склонность к максимализму и к конформизму являются ее генетическими чертами. Эмигрировавшие из революционной России интеллигенты стали ярыми адептами самодержавия, а те, кто остался с большевиками, стали их горячими поклонниками, убедив себя в том, что именно за советскую власть русская интеллигенция и боролась на протяжении своего существования.

В свою очередь советская власть довела понятие 'интеллигенция' уже до полного абсурда, поделив ее на 'рабочую', 'научную', 'творческую', 'колхозную' и даже 'народную' интеллигенцию. При этом, как это ни покажется комичным, при коммунистах интеллигенция впервые после своего возникновения получила, пусть и номинально, некую общественную функцию, став 'прослойкой' между пролетариатом и крестьянством. В этих условиях традиции салонного вольнодумства перекочевали на кухни преимущественно творческой интеллигенции. Там крамольные мысли произносились полушепотом под шум льющейся из крана воды, служившей, по мнению вольнодумцев, надежной защитой от подслушивания. При этом нравственный максимализм запрещал им даже предположить, что среди интеллигентных собеседников может оказаться самый обыкновенный 'стукач'. Что, тем не менее, было почти поголовным явлением.

Были, разумеется, исключения. Десятки диссидентов делали свой протест публичным, но за этим протестом, как и при царском режиме, не было ничего, кроме незаурядного личного мужества и гипертрофированной жажды самоутверждения. Остальные интеллигенты довольствовались самоотверженным повторением прекраснодушного и наивного призыва Булата Окуджавы: 'Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке". Или, на худой конец, расплывчатой, как и их собственное мировоззрение, надеждой, сформулированной в песне одного из бардов того времени: 'Мы когда-нибудь куда-нибудь вернемся'. А с падением тоталитарного режима в России чувство меры окончательно изменило русской интеллигенции, которая всерьез сочла этот крах прямым результатом своего вольнодумства. Это и стало катализатором ее окончательного исчезновения из российской реальности.

Не имея ни малейшего представления о сущности демократии, русские интеллигенты были первыми, кто разочаровался в ней, поскольку раньше других поняли, что демократия требует, прежде всего, долгих и терпеливых усилий всего общества и личной ответственности. Поэтому, как только власть подала им внятный сигнал, все они с внутренним облегчением в массовом порядке стали перебегать в стан своего недавно заклятого врага, который, надо отдать ему должное, впервые в истории России столь щедро платит бывшим интеллигентам за отказ от давно надоевшего им бесприбыльного амплуа. Так что, забудьте. Русской интеллигенции больше нет. Разумеется, у ее бывших представителей по-прежнему есть кухни, причем, как правило, роскошные, и есть даже не менее роскошные салоны. Только беседы там ведутся уже не о свободе и просвещении народа, а о сравнительных достоинствах 'foiegras' и отдыха на Багамах.

Борис Туманов