Чтобы стать сильной, России нужно развивать социальные науки

Чтобы Россия стала сильной и уважаемой страной, ей придется развивать социально-гуманитарные науки — иначе она будет продолжать идти в фарватере более интеллектуально состоятельных стран.

Газ, нефть и ядерное оружие — весомый аргумент в борьбе за мировое лидерство. Но мировой опыт показывает, что в этой борьбе в конце концов побеждают те страны, чье экономическое и военное могущество дополняется культурными ценностями, политическими идеями и идеалами, которые формируются социальными и гуманитарными науками и делают эти страны привлекательными даже для их противников. Эта внешняя задача может быть решена, только если решена задача внутренняя, когда социальные науки способны предложить руководству и всем гражданам страны пути решения жизненно важных проблем государства, общества и каждого человека, способны разъяснить смысл происходящего вокруг нас сейчас и происходившего в истории, сформулировать направление развития и цели общества.

В современном мире лидером по числу научных социальных концепций и идей, оказавших наибольшее влияние на мир, а главное, по их продвижению в мире, являются США. Достаточно вспомнить разработанные в значительной мере в США теорию модернизации, теорию стадий роста, идеи народного капитализма, государства всеобщего благосостояния, неолиберализм, теории глобализации, конца истории и многие другие, которые пользовались успехом во всем мире. У этого успеха в формировании мирового дискурса две важнейшие причины. С одной стороны, фактическое признание за США роли главной интеллектуальной сцены мира. И с другой — постоянный приток талантливой молодежи со всего мира в американские университеты, который, как заметил профессор NorthWestern University (Чикаго) Георгий Дерлугьян, «создает генератор творческой энергии, причем не столько через подражание, сколько в коллективной конкуренции избранного числа ведущих в данный период идейных школ, которые существуют именно в США». Такой «генератор» не только формирует идеи, но и распространяет их. Той стране, которая хотела бы оспорить идейное лидерство США, следовало бы по меньшей мере создать такой же «генератор».

Идеи и теории, перечисленные выше и многие другие, родились в США не для того, чтобы демонстрировать остальному миру американское интеллектуальное превосходство. Они были созданы представителями академической науки как ответ на вызовы, возникающие для американского общества и американской элиты как внутри страны, так и вовне. Зачастую эти теории разрабатывались по прямому заказу различных групп влияния. Дэвид Харви в своей книге «Краткая история неолиберализма» описывает, как в 80−е годы усилиями консервативных политиков и бизнеса был запущен механизм разработки неолиберальной теории и распространения неолиберальных ценностей в американском обществе, в том числе через финансирование крупным бизнесом соответствующих исследований в университетах и в специально созданных для этого аналитических группах. И лишь пройдя апробацию в американском интеллектуальном сообществе и в американской элите, новые теории становились орудием американского наступления во всем мире. А многие из тех, кто показал себя в академических исследованиях и разработках, становились затем экспертами и советниками политических партий и правительства. А некоторые и сами стали крупными политиками. Достаточно вспомнить, что Бжезинский, Киссинджер, Райс начинали свою карьеру профессорами в американских университетах.

В Советском Союзе институтом, который занимался и академическими исследованиями, и научной экспертизой правительственных решений, была Академия наук. Многие руководители гуманитарных институтов АН входили в качестве членов ЦК или других властных учреждений в состав высшего руководства страны.

Поскольку уже в наше время российская академическая и университетская наука находилась на периферии внимания и интереса власти, большинство академических институтов пришли в упадок, то с властью и с бизнесом стали работать люди, не имеющие академического статуса, а главное, фундаментальной подготовки. Фактически задачей экспертов стало не доведение до власти знаний и сведений по тем вопросам, которые в настоящее время ее занимают, а создание формулировок, пригодных «на данный момент». Или просто оправдание власти. Эксперты оказались слишком зависимы от власти и от моды для того, чтобы формулировать действительно независимые идеи или заниматься фундаментальными разработками. Следует заметить, что те из экспертов, кто обслуживает оппозицию, столь же несостоятельны и по тем же причинам. Конечно, само по себе научное знание не способно сделать человека экспертом, и мы знаем множество примеров несостоятельности представителей академической науки и их сервильности. Но как бы банально это ни звучало, все-таки знание лучше, чем незнание. Характеризуя состояние современного российского экспертного сообщества, заведующий кафедрой местного самоуправления ВШЭ Симон Кордонский заметил, что «проблема заключается в том, что у нас очень мало людей, которые знают предметные области, т. е. собственно экспертов. Роль экспертов у нас зачастую играют лоббисты, которые защищают интересы своих групп. И когда мы собираем экспертов, то на самом деле мы получаем сборище лоббистов, которые договариваются о дележе ресурсов в пользу своих групп».

Мы попросили нескольких известных российских гуманитариев рассказать о том, что на их взгляд должно быть предметом обсуждения в области социальной и политической науки сейчас в России. Получился небольшой очно-заочный круглый стол, в котором приняли участие главный научный сотрудник Института философии РАН Борис Капустин, докторант Лозаннского университета Эдуард Надточий, ведущий научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований РГГУ Анатолий Ахутин, руководитель исследовательской группы НОРИ Александр Бикбов, главный редактор журнала «Логос» Валерий Анашвили, заведующий кафедрой истории России средневековья и раннего нового времени Александр Каменский. Ниже мы попытались обобщить их высказывания.

Проблема, которую предстоит решить российской социальной и политической философии, не нова ни для России, ни для мира. Это проблема критического освоения мировой социальной науки с целью ответа на вызовы, встающие перед Россией. Возможно, в современном виде подобная проблема впервые возникла в Европе в конце XVIII века, когда философия французского Просвещения стала каноном и породила массу эпигонов во всей Европе. Однако классики немецкой философии Гегель, Кант, Фихте показали, что это знание вовсе не канон, что оно само неполно и несовершенно. Но это несовершенство постигалось ими через приложение философии французского Просвещения к проблемам Германии в ее особенности. И новое знание стало результатом синтеза французской философии, в том числе через ее критику, и ее немецкого переосмысления. Так же и в России в первой половине XIX века преломление и критическое переосмысление уже немецкой философии породило два мощных направления русской общественной мысли — славянофильство и западничество. К концу XIX — началу ХХ века эти движения нашли свое развитие в русской религиозной философии и русском марксизме, уже переросших национальные рамки. Революция разрушила эту традицию. Причем не только либеральную и религиозную, но и марксистскую. Однако в 60−е годы в СССР начался новый подъем социально-философского знания и поиск путей его интегрирования в мировую науку. 90−е годы разрушили уже эту новую традицию. Сейчас российская социально-гуманитарная наука вновь стоит перед той же проблемой: как преломить современную мысль для понимания российской действительности не путем имитации западных образцов, как это делают эпигоны западничества. И не путем их отталкивания, как это делают эпигоны почвенничества. А через критическое переосмысление западной мысли и новую интеграцию в мировую науку.

Эта общая проблема распадается на ряд более частных, некоторые из которых были упомянуты нашими собеседниками. Скажем, первой такой проблемой российской политической философии является, по их мнению, проблема исторических альтернатив, возможных развилок исторического развития. Потому что как бы нас ни убеждали в обратном вначале большевики, а потом либералы, ясно, что история никогда не закончится. И не только убеждали, но и использовали мощные идеологические механизмы, чтобы уничтожить представление о возможности альтернативных путей развития. И в 1917−м, и в 1991 году. Вторая проблема, непосредственно связанная с первой, — вопрос о возможных типах капитализма для каждой страны и для разных исторических обстоятельств. Эта тема связана и со столь обсуждаемой у нас темой демократии, потому что тип формирующейся в каждой стране демократии зависит от типа хозяйственной организации общества. Если мы всерьез будем обсуждать альтернативные типы капитализма, тогда, может быть, мы сможем найти типы демократии, соответствующие каждому типу капитализма. И, возможно, поймем, какой тип капитализма и демократии соответствует нашим российским реалиям.

Но проблема альтернатив требует не только философского и социологического, но и исторического обсуждения. В русской истории есть некоторые моменты, которые постоянно будут в центре научного и общественного внимания. Например, проблема революции 1917 года. Невозможно согласиться с советской интерпретацией ее безальтернативности, но и современные объяснения этой революции как результата заговора ничего не объясняют, ведь мы имеем дело с глобальным социальным переворотом. Аналогичные проблемы возникают при интерпретации истории реформ в России, стоит лишь вспомнить, какие споры до сих пор вызывают реформы и Петра I, и Александра II, и Столыпина. Но и в том и в другом случае необходимо распространение научного внимания с глобальных аспектов реформ и революций, которые безусловно важны, на локальные: на жизнь различных слоев населения, на отражение реформ в сознании людей. Так же как необходимо изучение влияния реформ и революций не только на ближайшую перспективу, но и на более длительные периоды, когда проявляется то, что можно назвать их «непреднамеренными» последствиями. И что практически всегда находится вне поля зрения историков, и тем более самих реформаторов и революционеров. Между 1917 годом и 1937−м всего двадцать лет, но кто мог в 1917−м предвидеть 1937−й. Так же и в 1985−м, в начале перестройки, вряд ли кто мог предвидеть, как она отразится на нашей жизни в 2005 году. Осознание альтернатив и перспектив развития формирует общественную поддержку каждому из вариантов развития и порождает необходимость в различных вариантах большой теории, которые могли бы работать на политическую мобилизацию в пользу той или иной модели развития. Возникшая после краха коммунизма иллюзия, что человечество может обойтись без разных вариантов большой теории, потерпела крах. После неоконсервативной волны, как бы к ней ни относиться, было бы смешно и нелепо говорить обратное. Потому что неоконсерватизм был именно такой теорией. В мире, который лишается смыслов, налицо запрос на большую теорию. Другое дело, что нельзя навязывать мировоззренческие концепты, с которыми выступает действующая власть, всему обществу и тем более академической среде, так же как невозможно запретить носителям государственных функций выступать с мировоззренческими, идеологическими заявлениями.

У российской социально-политической философии в XIX — начале ХХ века были великие достижения, на которые теперь принято ссылаться как на образцы для нашей современной социальной и гуманитарной науки. Но никуда не уйти от того факта, что корни нашей современности и в недавнем советском прошлом, в котором были не только «философский пароход», но и серьезные научные достижения. Хотя советскую власть постоянно преследовали параноидальные страхи: с одной стороны, она возлагала большие надежды на продвижение идей марксизма-ленинизма во всем мире и тратила большие средства на развитие этой теории; с другой, — явно не доверяла этой же теории и, главное, ее адептам. Тем не менее в те годы в пределах марксистско-ленинской теории, в рамках научного коммунизма, а многие люди совершенно искренне работали в этих рамках, и были предприняты попытки решения практически все тех же проблем, которыми занимались и западные социально-гуманитарные науки. Как заметил Анатолий Ахутин, «в 60−е годы многие гуманитарии старшего поколения увлекались неомарксизмом. И это была серьезнейшая философская работа. По отношению к ней многое в современности — это просто зады. И именно потому, что все было административно заужено и нельзя было резвиться, то что-то стоящее можно было сказать, только когда ты действительно до чего-то серьезного доходил. Так вырос Мамардашвили, так вырос Ильенков, так вырос Батищев». А по мнению декана факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Вадима Волкова, несмотря на засилье идеологии, в СССР были свои сильные школы, признанные мировым сообществом, во многих социально-гуманитарных науках. «Это и марксистская психология Выготского и Лурия, психология бессознательного Узнадзе, семиотика Лотмана, литературоведение Бахтина, диалектическая философия Ильенкова». Кроме того, Советский Союз по большому счету был одной из пяти стран в мире (в этом списке еще США, Великобритания, Франция, Германия), которые выделяли заметные средства своим ученым-историкам, чтобы они могли заниматься всемирной историей и всемирной культурой от «дней Адамовых» до современности и от чукчей до инков. И советская историческая наука имела существенные достижения, многие из которых продолжали традиции дореволюционной науки, как, например, в истории Франции, в византиеведении, востоковедении.

Есть одно существенное различие между российским и европейским интеллектуальными сообществами. Европейские интеллектуалы — это публичное сообщество. Публичное в том смысле, что они постоянно «на людях» обсуждают актуальные философские проблемы, они не только интеллектуалы, но и общественные деятели. По мнению Анатолия Ахутина, в России сейчас это невозможно: «Потому что у нас нет общества вообще и научного общества в частности. А общество — это значит что? Общение. Нет интереса общества к общению — вот в чем все дело. В результате ни общество не нуждается в самом себе, ни власть не нуждается ни в обществе, ни в осмыслении сущего. Проблема не в том, что это результат какого-то деспотизма, само общество не хочет обсуждения».

Как заметил главный редактор издательства Ad Marginem Александр Иванов в своем интервью, опубликованном в книге «Мыслящая Россия», «от современной России исходит ощущение не просто отсутствия идеологии, а отсутствия идей вообще», связывая это состояние с возобладанием в общественной жизни, а мы бы уточнили, в жизни элиты, того, что «Маркс называл религией повседневной жизни, товарным фетишизмом… когда нет никакой трансцендентной философии, а существуют только сугубо имманентные формы фетишизации». Которые отзываются моральным кризисом значительной части российской элиты и, как следствие, всеобщим цинизмом, который вырвался на общественную арену и стал эрзацем идеологии. Общественный цинизм, с одной стороны, делает элиту безразличной к изучению общества — зачем изучать то, что можно игнорировать, а с другой — лишает ученого гуманитария, чья деятельность посвящена изучению общества, энергии, моральной силы и научного энтузиазма, который известный американский социолог Рэндалл Коллинз считает основой развития науки.

Безразличие элиты находит свое выражение в безразличии государственных институтов к судьбам социально-гуманитарных наук. По мнению директора Института научной информации по общественным наукам, академика РАН Юрия Пивоварова, «впервые в истории России социально-гуманитарные науки оказались не нужны российскому государству, сложившейся политической системе, российскому обществу в целом. Власть сидит на нефти, на газе, на чем-то другом, и ей кажется, что все и так хорошо, без всякой науки».

Но, как отметила директор Института гуманитарно-теоретических исследований Высшей школы экономики Ирина Савельева, власть не понимает, что «люди живут в той социальной реальности, которую они себе представляют. И если наука не участвует в создании этой реальности, в ее презентации власти, то возникает ситуация, когда разные группы населения имеют нестыкующиеся представления о социальной реальности». И на этих стыках общественного сознания как раз и возникают самые серьезные общественные кризисы. Слова Юрия Андропова о том, что мы не знаем страны, в которой живем, уже затрепаны так, что воспринимаются как анекдот. Но теперь мы знаем последствия этого незнания.

Но может ли современная гуманитарная наука России решить те проблемы, о которых мы говорили в начале статьи. По мнению большинства экспертов — не может. У этого печального факта много причин. И первая из них — слабая среда и отсутствие коммуникаций. Как сказал научный редактор журнала «Логос» Виталий Куренной, «для развития дискурса каждому ученому важно знать, что кто-то вас читает, кто-то на это реагирует. А в России сейчас нет системы научных и культурных контактов, обеспечивающих существование дискуссии по проблемам, над которыми вы работаете. У нас настолько слабая среда, что, во-первых, не читают, во-вторых, даже если читают, то отклика нет или он появляется очень поздно. Часто нас больше читают на Западе, потому что там люди менее загружены и имеют лучший доступ к книгам. Многие хорошие знатоки русской философии сидят за границей и читают то, что выпускается в России, более внимательно, чем в самой России». По мнению Ирины Савельевой, «у нас совершенно распалось научное сообщество, причем по всем параметрам, которые характеризуют жизнь научного сообщества. У нас почти нет профессиональных ассоциаций. На Западе любое направление исторической науки, любая дисциплинарная область имеет свою ассоциацию. У нас нет культуры ассоциаций, а следовательно, нет возможности общения, коммуникации, профессионального обсуждения внутри профессионального сообщества». В результате научное сообщество распадается на изолированные группы, в которых отсутствует общепризнанная система признания и оценок. Такое сообщество открыто для маргиналов и проходимцев. Достаточно взглянуть на полки книжных магазинов, забитых псевдоисторической литературой и фоменковщиной, чтобы понять глубину проблемы.

Распад российского научного сообщества связан с нашей общественной жизнью 90−х годов. Рэндалл Коллинз в своей книге «Социология философии» показал, что развитие науки, особенно социально-гуманитарных наук, основывается на интерактивных ритуалах, энтузиазме и эмоциональной энергии. Формы интерактивных ритуалов — это обычно набор стереотипных действий, жестов и даже одеяний, которые позволяют участникам этих ритуалов ощущать себя членами группы, имеющими взаимные моральные обязательства. Такие группы — это в первую очередь так называемые научные школы, а ритуалы — разного рода устойчивые семинары, конференции, защиты и прочее. В советских общественных науках такую роль играли сообщества, сложившиеся вокруг Мамардашвили, Щедровицкого, Библера. В советской социально-гуманитарной науке именно академические институты и в целом Академия наук играли роль площадки, на которой совершались те самые интерактивные ритуалы, о которых говорит Коллинз. А также возникали интеллектуальные сети, которые являются важнейшей формой трансляции полученных интеллектуальных результатов. «Для интеллектуалов общество, значимое для них более всего, дающее им творческую энергию, являющееся источником и ареной развертывания их идей, — это их собственная интеллектуальная сеть». Если перефразировать Коллинза, то система Академии наук была той «организационной основой», которая предоставляет интеллектуальным сетям возможность существовать. Причем в данном случае не столь важно, что многие из ученых находились внутри АН в состоянии постоянного идеологического пресса, потому что и этот факт порождал внутреннее напряжение и соответствующую интеллектуальную реакцию, которой мы обязаны многими достижениями как советской науки, так и антисоветской. Важнейшая проблема современных российских социально-гуманитарных наук состоит в том, что эта площадка была в значительной степени разрушена, а вместе с ней были разрушены многие школы, ритуалы и сети. Академия наук служила не только организационной основой интеллектуальных сетей, но и аккумулятором гуманитарных кадров, которых всегда в России было мало. Россия по количеству гуманитарных ученых на 100 тыс. жителей находится на 20−м месте в мире, даже если исключить США и Англию. Как заметил Рэндалл Коллинз, «истины не возникают в изолированных мозгах». А там, где у ученого нет коллег, там нет и науки.

Кроме распада коммуникативного пространства и научных сетей у российских гуманитарных наук еще масса не менее сложных проблем. Попробуем разложить их «по полочкам».

Отсутствие статистики и социологии. По мнению Симона Кордонского, «у нас нет социально-гуманитарных наук, потому что у нас нет статистики и социологии, которую у нас понимают как способ манипуляции, а не как науку об обществе. Те, кого у нас считают социологами, занимаются не наукой, а вульгарной философией. И у нас нет культуры научного знания, культуры изучения реальности. Культуры описания. А описание предшествует знанию. В результате мы все, и власть тоже, не знаем, как и чем живет страна. Исследование реальности замещено разработками концепций реформирования». Сейчас в России невозможно найти ничего подобного тому, что представляли собой сборники земской и уездной статистики с конца 90−х годов XIX века до конца 20−х годов века XX. В результате отсутствия серьезной статистики, как заметил Кордонский, даже районные начальники зачастую плохо представляют, что происходит на территории вверенных им районов. А там, где нет знания реальности, там нет науки. Бедные библиотеки. В России страшная бедность не только со средой, но и с книгами. Последние пятнадцать лет поступление в библиотеки зарубежных книг и периодики практически прекратилось. Мог бы спасти интернет, но на оплату доступа к оцифрованным фондам большинства зарубежных библиотек у наших библиотек тоже нет средств. Вот почему многие российские ученые вынуждены регулярно выезжать за границу только с целью знакомства с последней литературой, как когда-то в СССР провинциальные ученые приезжали в Москву поработать в столичных библиотеках. По мнению большинства наших собеседников, полагать, что доступ к интернету в настоящее время разрешает эти проблемы, могут только люди, весьма слабо представляющие себе реальное положение дел с ресурсами мировой информационной сети и характером доступа к ним. Кроме того, просто отсутствует элементарная инфраструктура для научной работы. Если вы находитесь в западном университете — это кампус, это библиотека в шаговой доступности, и никаких проблем с ожиданием книг. В Москве, даже если книга есть, вам придется ждать ее целый день.

По мнению Виталия Куренного, «если говорить о первоочередных проблемах, которые может и должно решить государство для развития науки и образования, то это оцифровка российских библиотек. Потому что это смешно, что сегодня, чтобы найти русскую книгу в интернете, я лезу в gooogle-books и жду, когда в Йеле дойдут до полки с русскими книгами XIX века и оцифруют их. А это должно сделать наше правительство». А там, где нет книг, там нет науки.

Слабость научной публицистики. Наконец, в России очень мало собственной научной социально-гуманитарной периодики. У нас по всем проблемам истории три-четыре серьезных журнала. В этих условиях, как сказала Ирина Савельева, странно выглядят звучащие от чиновников от науки требования публиковаться в так называемых рейтинговых изданиях. «В России их нет, а список западных совершенно американоцентричен. В нем только по истории американских штатов10–15 журналов. К нам это не имеет отношения. И проникнуть туда совершенно невозможно. Но там нет, скажем, французского журнала ”Анналы”, потому что там не печатают аннотации на английском языке. Но французы не будут печатать аннотации на английском». Заметим, что французов это не смущает. И невозможно представить, чтобы французы требовали от своих ученых публикаций в иностранных журналах. В результате, как сказал Виталий Куренной, «мы работаем, как кустари. Пока у нас ученый успевает написать и опубликовать одну статью, на Западе люди успевают написать книжку». Там, где невозможно публиковаться, там нет науки.

Изоляция от мира. В гуманитарной науке есть важный критерий — связь с мировым сообществом. Но коммуникативные барьеры очень высоки — для того, чтобы тебя узнал мир, все надо переводить на английский. Эта проблема в России совершенно не решена. Российские ученые, гуманитарии, если они не работают в западных университетах, изолированы от мирового научного сообщества. А без этого невозможно международное признание наших авторов. Получается замкнутый круг: наших авторов западные издательства не переводят, потому что не знают, а не знают, потому что не переводят. Эта проблема была характерна и для царских времен. Мировой статус приобретали только те ученые, которые могли публиковаться за границей. В советское время переводами и продвижением работ наших авторов занималось издательство «Прогресс». И достаточно успешно. Сейчас также эту проблему без государства не решить, потому что у ученых просто нет на это средств. Причем на английском языке необходимо издавать не только книги, но и российские журналы. Там, где нет международного обмена научными достижениями, там нет науки.

Бедность. Наконец, жить в России только на научный заработок, особенно молодому специалисту, практически невозможно. Хотя сейчас стало немного лучше, ведь, как сказал о научной деятельности сотрудник одного из гуманитарных НИИ, «еще несколько лет назад это была чистая благотворительность». Но и сейчас молодой ученый должен выбирать между семьей и наукой. Вот почему многие зачастую не видят иного выхода, кроме как уехать. По словам Виталия Куренного, «молодой человек, занимающийся наукой, должен видеть перспективу достойного существования и хорошего вознаграждения. А у нас он видит непривлекательное положение своих учителей, и ученых, и преподавателей. А если нет условий для работы, то в науке, как и в любой другой форме человеческой деятельности, происходит негативный отбор. Ее покидают лучшие». Там, где не платят ученым, там нет науки.

Тем не менее большинство наших собеседников отметили, что, несмотря на все проблемы, работать в России в гуманитарной сфере сейчас действительно увлекательно. Есть что исследовать, есть свой достаточно большой гуманитарный рынок. Ученые могут писать на русском языке и могут рассчитывать, что рано или поздно найдут своего читателя. Для успеха российских социально-гуманитарных наук необходимо не так уж много — поддержка общества и государства.

Александр Механик