\"Принуждение к миру\" звучит как принуждение к любви

На модерации Отложенный Война порождает язык - но теперь это язык, который принципиально не говорит о войне. Или, если точнее, он исключает войну уточнением, всегда подставляя на ее место что-то иное, как будто более научное, экспертное и, главное, не такое страшное.

События в Южной Осетии не могут быть представлены в качестве "внутреннего дела" России. Это не экономический спор и не контртеррористическая операция. Однако это и не возвращение к какому-то знакомому, исторически, политически и юридически узнаваемому варианту внешней политики. Внутреннее и внешнее перестали различаться - и далеко не только на уровне "реальности". Дело не только в том, что осетины - формальные жители другого государства, но с российским паспортом. И не только в том, что сам статус "миротворцев" требует экстерриториальности, "положения" границы, которая оказывается внутренней для любой из противоборствующих сторон. Скорее, само это смешение, которое не позволяет называть военные "действия" ни внутренней операцией, ни реальной, то есть объявленной, войной, ни даже "странной" войной (поскольку ничего странного в ней нет), указывает на такое изменение политики, причем универсальное, в результате которого какие бы то ни было рефлексии относительно продления политического в войне и наоборот становятся анахронизмом.

"Принуждение к миру" звучит как принуждение к любви, и совершенно не важно, что это не российское лингвистическое изобретение. Существеннее то, что такое выражение (и им подобные) показывает распад самой возможности связывать военные действия с неким вариантом принятия ответственности именно за войну как войну, а не за те или иные действия - спасательные, криминальные, ответные, (не)прогнозируемые и т.д.

Тот код войны, который создавался со времен "Лиги наций" и включал свод "законов о войне", привел к исключению "справедливой войны" как оксюморона. Отныне справедливыми могут быть только военные действия, которые радикально расходятся с войной. Эта справедливость определяется по тому факту, что предметом ее является сохранение возможно большего количества мира в данной военной точке. Целью новейших военных действий, которые получили всемирное значение "гуманитарных", является мирный житель, не имеющий национальности, гражданства, статуса, субъективности, целей и т.п., - совершенная абстракция, вокруг которой выстроена конкуренция борющихся сил - они могут бороться не прямо друг с другом, поскольку запрет на войну запрещает им субъективироваться в качестве противоборствующих сторон, например национально-государственного свойства, а лишь опосредованно. Функцию такого опосредования выполняет мирный житель, который должен оставаться максимально внешним войне, не принимать ни одну из сторон. Он должен существовать как пациент, терпеливо притягивающего военные угрозы и структурирующего ответные действия. О нем заботятся так, что могут залечить миром.

Естественно, такое положение дел, исключающее возможность соотнесения военных действий с неким правовым или политическим дискурсом иначе как в форме пиар-легитимации, то есть в форме, заранее предполагающей неизбежность расхождения совершаемого и рассказываемого, имеет длинную цепочку исторических и структурных причин, в числе которых - ряд соглашений после Второй мировой, которые естественным образом направлялись на устранение величайшей опасности. Однако то, что мы имеем сейчас, начиная с "Войны в заливе" и ранее - это побочные следствия недопущения Третьей мировой даже на уровне дискурса. Условия "справедливой войны" (например, пропорциональность ответа) стали настолько сложными, что были заменены силовыми операциями, которые не нуждаются в оценке собственной справедливости, поскольку уже выстроены в окрестности абсолютно справедливого - мирного жителя. Это война без врагов, поскольку враг - лишь конкурент за защиту мирного жителя, за рынок мира. В результате, когда ius ad bellum - лишь странное латинское выражение, есть действия, но нет субъекта, и наоборот. Лидер страны может требовать остановить огонь, но это не значит, что он "дает приказ остановить огонь". Более того, он может отдавать такой приказ, но это не значит, что он приказывает. В условиях, где войну можно вести, только не называя ее по имени и не отдавая себе и другим в этом отчета, слова застревают в воздухе как мухи в янтаре - в известном смысле, их действенность выполнена уже в них самих (подобно тому, как фраза "мы можем вам гарантировать все, что угодно" является перформативно истинной, что, однако, ничего не говорит об осуществлении этих любых гарантий). Ранее, в начале 90-х, думали, что такой эффект связан с развитием телекоммуникаций и превращением военных действий в перформанс. Теперь, особенно после появления множества нефотогеничных трупов за последние десять-пятнадцать лет, приходится думать, что эта медиатизация - лишь следствие. Следствие более серьезных изменений, которые уже случились, но пока не получили точной формулировки.

В их основе, частично приоткрывающейся за счет анализа языковых и политических монстров, гуляющих по речам и действиям, лежит не часто порицаемое "лицемерие" (скрытие "правды" фактов за ложью слов) или же политика "двойных стандартов". Такое порицание все же предполагало бы, вполне классически, что на уровне действий "все вполне понятно", что факты говорят сами за себя, имеют свой собственный язык, который при желании можно выделить, вычленить. Но многое указывает на то, что такой классицизм уже не пройдет.

Язык и реальность шизофренизированы в том смысле, что они не только не соответствуют друг другу (чего они никогда и не делали), но и не скрывают друг друга. Ужас не в том, что за гуманитарной операцией может скрываться резня, а в том, что резня - и есть гуманитарная операция, даже если иногда эмпирически это не выполняется. Такое замыкание, как ни странно, пока не так-то легко понять, однако оно и есть та мысль, которая совпадает с действительностью, правда такое совпадение оказалось далеко не гегельянским. Совпадение возможно только в модусе "дизъюнктивного синтеза", связывания того, что невозможно связать, но что уже связалось. В некотором отношении новейший модус политического оказывается нетоталитарным "двоемыслием", предполагающим полный распад предполагаемого по умолчанию прагматического горизонта базовой рациональности. Делаемое и говоримое не соотносятся ни друг с другом, ни с каким-то ранжиром "целесообразности", хотя они и оформляются массой остаточных дискурсов от патриотизма до примитивного геополитизма в стиле "оторвать кусок и не отпускать". Реальность войны, которая противится систематическому означиванию, не может быть проговорена на уровне простого лицемерия, которое во многих случаях могло бы быть спасительным. В этом смысле, конечно, такой "реальности" нет, и призыв "называть вещи своими именами" оказывается бесполезным. Идеальным иллюстратором современных войн мог бы стать Магритт, если бы отбросил свои метафизические иллюзии.

Запрет на войну предполагает, что война ведется там, где она не объявлена, и наоборот. Но без объявления "реальная война", делающая ставку на то, что именно без объявления и соответствующей политической и юридической структурации она будет более эффективной, тяготеет к превращению во что-то другое. И это другое имеет свою силу, свою интенсивность. Она определена множеством не территориальных или политических, а структурных горячих точек. Например, такой точкой во всем мире являются "миротворцы" - достаточно поместить куда-то миротворцев, чтобы история закончилась их военизированной защитой (от войны как стихийного бедствия). Нейтралитет обернулся запалом, ингибитор становится катализатором - то, что было не тем и не другим, стало "и тем, и другим". Граница, которая разделает, стратегически оказывается той границей, которая склеивает соперников как скотч. В месте склейки напряжение неизбежно возрастает, втягивая в эту новую гуманитарную форму более классические части. Но последние не предполагают никакого классического субъекта.

Напротив, если фантазматическим субъектом "большой мировой политики" до сего момента оставались страны "оси зла" или "государства-хулиганы" (rogue states) (то есть государства, которые преступны, даже если они ничего не делают), то теперь действия отцеплены от субъекта, который сам должен быть апатичен - например, Россия в войне не имеет никаких собственно классических военных целей (смена власти другого государства, защита своей территории и т.п.) и даже "ценностей" (как это делают американцы). В одном случае мы имеем фантазм "хулиганской национальности" или "хулиганского государства", то есть субъекта, который "хулиганит", даже если тихо сидит на месте, а в другом - апатичного агента (менеджера) мира, все действия которого странным образом приобретают характер непроизвольного мировыделения, оставляющего субъекта этого миротворения абсолютно индифферентным. Из-за этого, например, меняется смысл добровольцев. Если в период Отечественной войны "доброволец" - это особый гражданский и юридический статус, то теперь добровольцы предстают некими неконтролируемыми государством "здоровыми" силами, которые манифестируют лишь жизненный порыв, перед лицом которого бюрократические и прочие институты (в том числе и сама армия) должны отступить. Доброволец как демонстрация силы справедливости выделяется из апатичного политического субъекта. Государство-миротворец буквально мироточит, не прилагая к этому на уровне дискурса никаких усилий - по крайней мере, такая произвольность и неудержимость "борьбы за дело мира" легитимирует более тривиальные и "регулярные" шаги, которые только и могут быть физически реальными, результативными.

Конечно, на уровне сознания вышеописанная схема неубедительна. Кажется, что "все же мы знаем, что происходит реально, а если не мы - то кто-то другой". Однако современное политическое двоемыслие - это уже установленная структура, в которой буквально "никто не виноват". И этой структуре нет никакого другого, который бы знал. Есть только абсолютный субъект, который абсолютно свободен от своих действий. Он либо апатичен, либо априори справедлив в силу своей образцовой демократии.

Все это означает, что Россия после периода подозрительных для мирового сообщества "внутренних операций" вступила в зону войн универсальных. Война в Осетии для России - первая современная война. Это, конечно, не значит, что она за нее получит приз и уважение, но дело не в этом. Классические русские войны - отечественная и гражданская - ушли в прошлое. Новейшая война - по существу глобализированно-европейская.

Бессмысленно ставить вопрос "а как могло бы быть лучше?" - дверь в универсальность открывается только один раз и только в одну сторону, и возврат к классической войне, континуально продолжающей по цепочке силлогизмов политический дискурс, возможен только как деградация после некоего коллапса, который, правда, на фоне двоемыслия возможен, но как бриллиант - почти не виден.