Тупые ли иностранцы?

На модерации Отложенный Как-то так в последнее время стало модно разглагольствовать насчет того, что иностранцы все тупые. И юмора они совершенно не понимают. А почему? Приведем историко-филологический пример: принято считать, что слово «немец» в седые времена произошло от слова «немой» и означало в древности, когда Земля была огромная, а контакты с иноземцами – редкими, вообще любого иностранца. Ну, мол, мычит, и вроде все понимает, а говорить по-человечески не умеет. То есть по-нашему не умеет. Ну, потом разобрались, что языков-то на свете не один...

Вот так же и с юмором. Раз нашего не понимает – значит, и никакого не понимает. Значит – тупой. Как Авас. То есть как доцент. Собственно, в этом скетче Карцева-Ильченко-Жванецкого тупых персон ровно 4 штуки: доцент, который не мог понять, что студента зовут Авас, студент, который не мог внятно объяснить, что Авас – это такое имя, слушатель анекдота, который не может понять, что в нем смешного, и рассказчик анекдота, который все это затеял. Тупых вообще много, точнее говоря – больше, чем хотелось бы. Потому что хочется, чтобы их было поменьше...

Другой скетч Жванецкого – монолог про раков по пять – гениальное описание зависимости от трех переменных в эпоху тотального дефицита. Раки вчера были по три, но мелкие, а сегодня большие, но уже по пять. Человек в ступоре: большие – лучше, но по пять дорого. По три – хорошо, но мелкие, а хочется покрупнее. Это уже дихотомия. А тут еще вмешивается третья переменная: время. По три мелкие были вчера. Сегодня есть крупные по пять. А завтра, может, никаких не будет, или еще обиднее – будут по пять, но мелкие? И вот так – всю советскую жизнь. Метаязык, который непонятен на Западе и уже практически непонятен нашим детям (что скорее хорошо), потому что сейчас не вопрос – хоть мелкие по тридцать, хоть крупные по пятьдесят, хоть омары с лангустами по три тыщи. И вчера были, и завтра будут. Потому в этой юмореске персонаж уже кажется просто тормозом, а его трагедийность племени младому непонятна. И иностранцам непонятна. А Жванецкий обижался, когда эту сценку в Америке встретили недоумением: мол, что смешного, ну тупой какой-то покупатель...

Вообще литература в совке была метаязыком интеллигентов. Опознавательным знаком: свои или не свой. Как у масонов – «Прикосновение, которым братья ученической степени узнают друг друга, состоит в том, что надо ногтем большого пальца правой руки прижать к первому суставу правой руки брата». А у советских членов братства книгочеев это были цитаты. Впрочем, разного уровня: для одной «ложи» читателей достаточно было цитат из «Золотого теленка» или даже «брюки превращаются», а для более продвинутых это мог быть Булгаков, Стругацкие, Лем, Евгений Шварц или Дмитрий Александрович Пригов...

Было приятно иметь такой общий «тайный язык» советского интеллигента – когда можно говорить цитатами, и все эти цитаты понимают. Опознал цитату – значит свой. Но это было возможно отчасти и потому, что у нас вообще-то не было выбора, что читать и что смотреть. Вспомните наши книжные полки советских времен – они же у всех были ОДИНАКОВЫЕ. Лет 10 назад приятельница уезжала на ПМЖ, предложила зайти, взять какие хочу книги. Я зашла: нечего взять. Библиотека ОДИН В ОДИН. Собрания сочинений те же, макулатурная серия, сборники «зарубежный детектив», Моруа издательства Картя Молдовеняскэ, дрюоновы «Короли», серия «эврика», Булгаков «с рук» и т.д.
Узок был их круг, страшно далеки они от народа.

В качестве одной из отличительных черт русской интеллигенции исследователями отмечается литературоцентризм - ориентированность на письменное слово. Предполагается, что интеллигенция (или «подлинная интеллигенция») как группа определяется своей приверженностью определенным ценностям или, выражаясь более старомодным русским языком, идеалам. Этот дискурс, кроме того, предписывает интеллигенции уникальный характер (интеллигенция является самобытно-российским явлением). (Кто-то умный).

В силу этого самого литературоцентризма, к тому же с нешироким тезаурусом, ограниченным советской цензурой, – и выработался этот самый метаязык. То есть общение людей в общем происходило на некоем гипертексте – когда произнесенная цитата не закавычивается, но несколько слов означают гораздо больше, являясь тем, что мы теперь называем гиперссылкой, а собственно речь в значительной степени была гипертекстом. Явление гипертекста возникло не с появлением Интернета: чистейшими примерами гипертекста были, например, басни Эзопа, Талмуд, или драмы театра Но, где сам текст драмы мог полностью состоять из известных зрителям цитат. А без знания цитат эти драмы вообще представились бы набором бессвязицы, каковым они совершенно не были.

В это самое время в свободных странах не было ни цензуры (а значит, и выбор чтения был намного шире), ни необходимости опознавания «свой-чужой», поэтому гипертексты там существовали сами по себе, в виде литературы, или в юриспруденции (ссылки на прецеденты), а жизнь – сама по себе. Не в силу какой-то особенной тупости населения, а просто из-за отсутствия необходимости в эзоповом языке, иносказаниях и осторожном ощупывании собеседника усиками.

Ну и, конечно же, даже у читающей западной публики совершенно другой набор любимых цитат, другие любимые книги, фильмы и сказки. Это нормально. Не стоит возводить в абсолют именно наш тезаурус, наш юмор, нашу литературу и наши анекдоты. Так что если они и употребляют в речи какие-то скрытые цитаты, то мы их просто не обнаруживаем. И, если вдуматься, тоже можем показаться тугодумами, со своими «брюки превращаются».