Главный ресурс власти — наш страх перед переменами

На модерации Отложенный Недавно вспомнил (и перечитал), как один отечественный руководитель будто бы собирался оставить свой пост и как обстояло дело с возможным преемником.

Цитирую воспоминания Константина Симонова о последнем, предсмертном сталинском пленуме ЦК:

«…Сталин, стоя на трибуне и глядя в зал, заговорил о своей старости и о том, что он не в состоянии исполнять все те обязанности, которые ему поручены… Поэтому… он просит его освободить, уважить его просьбу… Сталин, говоря эти слова, смотрел в зал, а сзади него сидело Политбюро и стоял за столом Маленков, который, пока Сталин говорил, вел заседание. И на лице Маленкова я увидел ужасное выражение — не то чтоб испуга, нет, не испуга, — а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других… осознавшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина… Маленков, на котором как на председательствующем в этот момент лежала наибольшая часть ответственности, а в случае чего и вины, понял сразу, что Сталин вовсе не собирается отказываться от поста Генерального секретаря, что это проба, прощупывание отношения пленума к поставленному им вопросу…».

Картина впечатляющая!

«Когда зал, — продолжает Симонов-очевидец, — загудел и закричал, что Сталин должен остаться на посту Генерального секретаря… лицо Маленкова (первейшего из предполагавшихся преемников. — Ст. Р.)… было лицом человека, которого только что миновала прямая, реальная смертельная опасность…».

Между прочим, этот феномен отечественного — хотя не только, не только — тоталитаризма, предполагающего несменяемость власти, порою все-таки приходилось объяснить, и тогда в ход шли усиливающие отговорки (тоже форма испуга). Тот же Симонов вспомнил вдобавок, как, будучи в послевоенной Америке с Эренбургом, столкнулся с пренеприятнейшим вопросом: возможно ли, чтобы после очередных выборов господина Сталина сменил на его посту, скажем, господин Молотов? Растерявшегося Константина Михайловича отстранил находчивый Илья Григорьевич и, усмехнувшись, ответил в том роде, что американцы как молодая и, соответственно, ветреная нация предпочитает каждые четыре года выбирать новую невесту, а мы, мол, как серьезные люди женаты всерьез и надолго.

Кстати, блестящий урок от старого лиса нашим топорным СМИ, пыжащимся истолковать странность нынешней предвыборной ситуации, но вспомнилось все это совсем не ради прямой аналогии. Какая аналогия? Не то время. Не те характеры.

Схоже другое: и там, и тут, ныне, видим перед собою «не то чтоб испуг, нет, не испуг», а нечто менее скоротечное, более вкоренившееся. Страх. Ужас перед переменами. И, главное, не в среде «ближайшего окружения», чего-то там недоделившего и что-то страшащегося потерять (включая, быть может, личную свободу). Горько запомнилось из репортажа «Новой газеты» о парламентских выборах в побившей все рекорды Мордовии — как старушка, живущая в комнате с провалившимся полом, говорит: Путин наш бог, мы на него молимся…

И можно ль ее не понять? А вдруг, если Путин уйдет, еще и крыша обрушится? На кого тогда уповать, чтоб ее починили?

Не до смеха. Это — беда.

Конечно, легче всего все свалить на пресловутую нашу ментальность — и ведь небезосновательно! Культ несчастья, ущербности, бедности, все это, с одной стороны, дало миру нашу великую литературу с «униженными и оскорбленными», с Башмачкиными и Мармеладовыми, а с другой…

Помнится, в перестройку Булат Окуджава замечательно точно сказал: сейчас, дескать, интереснее читать, чем жить, но разве так не всегда было? Разве не всегда успех пребывал в подозрении относительно обходных маневров, а то даже и криминала? (К несчастью, сегодня подозрительность все чаще оказывается правой, что — в том и несчастье — не ставит под сомнение способы добычи успеха, а скорее насмешливо разоблачает тот благородный идеализм, в духе которого пытались нас воспитать Тургенев и Достоевский.)

…Смотрел по ТВ интереснейший фильм Леонида Млечина о Хью Лонге, политике-популисте авторитарного толка, который в тридцатые годы ХХ века пер на Рузвельта, имея реальные шансы стать президентом Америки, и — это я о себе — вспомнил историю, кажется, мною однажды уже рассказанную. Правда, в ином контексте, с иными выводами.

Словом, некогда я читал лекцию о России американским студентам (дело было, как ни странно, в Копенгагене) и, дабы слегка осадить их юношескую заносчивость, сказал: не думайте, что тоталитаризм, ставший нашей бедой, не мог угрожать и вам. В связи с чем и напомнил о Лонге — что бы стало с вашей Америкой, не погибни он, сочувствовавший Гитлеру, от случайной (как утверждается) пули?

Поняв, что студенты слыхом не слыхивали об этом историческом персонаже, я прибег к изящной словесности: ну это тот, что стал прототипом Хозяина, Вилли Старка, в романе Роберта Пенна Уоррена «Вся королевская рать». Читали, конечно?

Не читали.

И вот что думаю я сейчас. Американская самоуверенность общеизвестна до легендарности. До насмешки. Но закрадывается мыслишка, лично для меня укоризненно-неприятная: не в этом ли нежелании допустить недемократический вариант исторического пути США есть — хоть отчасти! — и некая гарантия того, что вариант невозможен? Одним президентом гордятся, над другим посмеиваются — и что? Победи в свое время Альберт Гор Буша-младшего или сейчас Хиллари Клинтон Барака Обаму, многое ль изменилось бы в жизни американцев?..

Сознаю, сколь банальны мои вопросы, то есть какие тут предполагаются банальнейшие ответы. Но в том-то и дело, что предсказуемый выбор (?) нашего нового президента даже банальностью — или ею-то в первую очередь — не назовешь. Банальность, то есть приевшаяся истина, дважды два — четыре, не может торжествовать в стране, где, ежели власть повелит, дважды два будем считать за девять. Или за сорок. Да хоть за сто девяносто шесть.

Что ж, мы такие, какие есть, какими нас создала история. Меняться будем — если будем — долго и трудно. Но как оскорбительно легко используют наш страх перед жизнью, родившийся бог знает когда и как, железным декретом утвержденный Сталиным, а ныне столь явно возвращаемый…

Умный и грустный Илья Ильф сетовал в записной книжке: тяжело и нудно в краю непуганых идиотов. Ну, «идиотов» отставим — речь шла о литературной среде, чьи нравы и уровень вполне заслуживали этого словца. Но кое в чем Ильфа поправим: в краю пуганых — хуже.