После смерти Юры (продолжение публикаций отрывков из книги Enter the Kremlin)
На модерации
Отложенный
Когда умерла бабушка Лена, все понимали, что лишились очень любимого и важного для всех человека, но семья оставалась той же, какой была при ней. Большая семья состояла из семей родных брата и сестры: Юры и мамы. Наши семьи объединяли в одно целое дедушка Игнатий и любовь и близость между всеми нами. Мы жили единым целым, одними заботами и общими радостями.
Еще был «отросток» нашей семьи – Куликовы. Старшая сестра мамы, тетя Нина, вышла замуж на полгода раньше мамы. Ее муж Анатолий Куликов также, как мой отец, служил семь лет в армии, в Кёнигсберге, нынешнем Калининграде. И дядя Толя Куликов с моим отцом были друзьями.
Дядя Толя был удивительного здоровья и силы. Он был чемпионом Армии среди гиревиков, вторым в Вооруженных Силах СССР, уступая только одному подводнику, который бросал вверх одной рукой двухпудовую гирю 1200 раз. Дядя Толя бросал до 1000 раз. Он был большой, спокойный и солидный. За силу и рассудительность его уважали все.
Когда умерла бабушка Лена, все понимали, что лишились очень любимого и важного для всех человека, но семья оставалась той же, какой была при ней. Большая семья состояла из семей родных брата и сестры: Юры и мамы. Наши семьи объединяли в одно целое дедушка Игнатий и любовь и близость между всеми нами. Мы жили единым целым, одними заботами и общими радостями.
Еще был «отросток» нашей семьи – Куликовы. Старшая сестра мамы, тетя Нина, вышла замуж на полгода раньше мамы. Ее муж Анатолий Куликов также, как мой отец, служил семь лет в армии, в Кёнигсберге, нынешнем Калининграде. И дядя Толя Куликов с моим отцом были друзьями.
Дядя Толя был удивительного здоровья и силы. Он был чемпионом Армии среди гиревиков, вторым в Вооруженных Силах СССР, уступая только одному подводнику, который бросал вверх одной рукой двухпудовую гирю 1200 раз. Дядя Толя бросал до 1000 раз. Он был большой, спокойный и солидный. За силу и рассудительность его уважали все.
На фото: Анатолий Куликов, бывший чемпион, а ныне почетный дембель, Кёнигсберг, начало 1950-х. О его судьбе я расскажу позже.
На фото: начало тех же 1950-х, Павел Морозов, мой будущий отец, а тогда молодой командир танка Т-34, Восточная Германия
Куликовы тоже считались частью семьи, хотя жили отдельно, Сначала они жили с родителями дяди Толи, и он несколько лет после основной работы по вечерам работал на стройке жилого дома на Молодежной улице, около станции метро «Университет». Работал он бесплатно, но за это после окончание строительства Куликовы получили большую комнату в трехкомнатной квартире нового дома.
По воскресеньям и в праздники Куликовы обязательно приезжали к нам в гости. Их сын Володя был на четыре месяца меня старше, и мы росли как родные братья.
На фото: начало тех же 1950-х, молодые сестры Нина (сидит справа) и Лида (за ней), будущая моя мама
После смерти Юры все начало меняться. Его вдова, Нина, несколько лет соблюдала по Юре траур, и ее траур накладывал отпечаток на жизнь всех. Потом у нее стали появляться мужчины. Она стала строить свою собственную семью.
Дедушка Игнатий после смерти сына стал быстро сдавать, и это тоже изменило жизнь.
С дедом в детстве я был очень близок. Именно он отводил меня в детский сад и забирал вечером домой. Сначала он носил меня на руках, потом мы шли рядом. Он сидел во дворе, пока я гонял с ребятами в футбол или хоккей, никогда не вмешиваясь в наши дела и споры, молча наблюдая за нами со скамейки.
Когда я стал интересоваться смертью, то однажды я спросил его:
- А ты когда-нибудь умрешь?
- Конечно, умру, - сказал он, помогая мне снять шубку. Мы стояли в прихожей нашей квартиры, раздеваясь после возвращения с зимней прогулки.
- А сколько тебе будет лет, когда ты умрешь?
- Не знаю. Может быть семьдесят или семьдесят пять.
Дедушка умер, когда ему было за семьдесят, после долгой болезни, которая медленно, поначалу незаметно, разрушала его.
Он всегда был спокойным и рассудительным, воплощением русского мастера своего дела, который ценил выше всего две вещи: свою семью и мастерство, умение работать. Для него это был тот капитал, который поддерживал его самого и семью всю жизнь.
Такие люди, как дед Игнатий, не были стахановцами. Они считали, что стахановское движение принесло России больше вреда, чем пользы. Можно выдать за смену угля в десять раз больше, чем полагалось по норме, или перетаскать песку, но качественно положить паркет или покрасить качественно стены, или сложить камин или печь на десятилетия, потратив на это времени в несколько раз меньше, чем требовалось по технологии, было нельзя. Однако, советские и партийные организации требовали, в соответствии с «курсом партии», увеличения выработки, роста производительности, и это задание исполнялось зачастую тупо, ради отчетности и карьерного роста, за счет качества, приучая народ к работе на показуху, на дурную отчетность.
До революции в России ценилось, прежде всего, качество товара и мастерство производителя. Товарам присваивались имена по местности, где этот товар производился с самым высоким качеством: вологодское или сибирское сливочное масло, оренбургский пуховый платок, тульские самовары и ружья, астраханские арбузы и осетры, елисеевские колбасы и ивановский ситец… В России ценилось не столько количество, сколько качество.
Такие люди, как Игнатий Филин, во времена увлечения стахановскими рекордами терялись и пропадали, часто озлобляясь за потерянные жизнь и талант. Но деду повезло. Он не затерялся, был замечен теми, кто отвечал за эксплуатацию уникальных зданий в Москве, попал в хозяйственное управление Кремля, а там, в дворцах Кремля, руководству страны стахановцы были не нужны. Им нужны были мастера. И Кремль принял деда.
От деда я впервые услышал, что Кремль «принимает или не принимает человека». Я попросил его разъяснить это, но он улыбнулся и промолчал. Я спросил у мамы, и она мне пояснила:
- Кремль может принять человека или не принять. Если Кремль принимает его, то у него в Кремле все получается. Самую ответственную работу, самое сложное дело он сделает хорошо. А если не принимает, то у него все срывается, ничего не получается. Вот если попадешь в Кремль на работу, то поймешь…
Когда в 2004 году мы заменили систему кондиционирования и, отопления и вентиляции в Государственном Кремлевском Дворце и запустили ее, несмотря на жесточайшие и нереальные сроки и условия работы (практически без остановки ГКД), то Валера Скрынник, главный инженер ГКД, сказал нам с каким-то удивлением и уважением:
- Вас с Ириной Кремль точно принимает!
И я вспомнил слова деда и объяснения мамы. И промолчал. Все не так было просто…
Еще поколение деда, рожденное и воспитанное до революции, умело сидеть. Просто сидеть на стуле или диване, или на табуретке. Посмотрите на западные картины: Наполеон руководит, чувствует свое величие, сидя на троне или в кресле, или на стуле; Наполеон, растекся и переживает поражение и свое отчаяние, сидя на стуле, после Ватерлоо; он же переживает свое унижение, сидя на берегу острова Святой Елены в изгнании. И так не только Наполеон. В западной живописи, а затем и фотографии объекты всегда что-то делают, чувствуют и испытывают, сидя. А вот в России до 1960-х умели просто сидеть. Сидят цари, сидят святые на иконах, сидят мужчины и женщины разных сословий на фотографиях. В этом Россия ближе к Востоку: Индии, Китаю. Там тоже сама поза имеет большой смысл, именно в позе человек выражал свое достоинство и свой внутренний стержень.
Дедушка умел сидеть достойно. Он сидел очень прямо, твердо, как-то незыблемо. Он мог сидеть долго и спокойно. Ему не нужна была спинка стула. Казалось, он может так просидеть целый день и не устанет. Так умели сидеть многие из его поколения, особенно те, кто был воспитан в крепких семьях, где любили порядок и достоинство: в семье купца, инженера или квалифицированного фабричного рабочего, в русской деревне в семье крепкого крестьянина.
Я не знаю, сколько зарабатывал дед, когда работал в Хозяйственном управлении Кремля, но пенсия, по тем временам, у него была большая: 60 рублей в месяц. За двухкомнатную квартиру в центре Москвы, включая электричество, телефон, телевидение и радио, отопление, уборку подъезда и территории вокруг дома, вывоз мусора и другие коммунальные услуги, мы платили тогда около 5 рублей в месяц. То есть, за одну месячную пенсию дед мог оплатить стоимость проживания двух семей в квартире в центре Москвы за год. Он мог купить 50 килограммов говядины или свинины, или 200 литров молока, или целый год ежедневно ездить в метро, троллейбусе, автобусе и трамвае, пересаживаясь с одного вида транспорта на другой. Пенсию он отдавал маме. Поэтому в семье у нас к деду оставалось отношение как к человеку, который зарабатывает и кормит семью.
Работа на особых объектах Москвы, видимо, давала возможность деду Игнатию иметь иногда свободное время. И он использовал эти передышки, чтобы читать. Он много читал: газеты, художественную литературу, стихи. Он знал наизусть стихотворения Пушкина, Лермонтова, Есенина и Маяковского.
Я его очень хорошо помню: он сидит прямо и почти неподвижно, положив кисть руки на стол, и, глядя перед собой, читает мне наизусть с удивительным выражением, как-то очень лично, «Бородино» Лермонтова. Или поет народные песни. Пел он с чувством, тоже как-то лично, будто рассказывая свою историю. Тексты некоторых песен были переделаны под современность. Так, например, «Песня ямщика» была переделана под песню водителя такси.
В нашей семье все пели. Бабушку Лену после войны приглашали даже в ансамбль имени Пятницкого, но дедушка не разрешил.
Я заметил, что с дедом происходит что-то плохое, когда он стал путать слова в стихотворениях и песнях. Иногда он останавливался, растерянно глядя перед собой, а потом начинал читать стихи или петь с начала.
- Ты что? Забыл слова? – спрашивал я его, смеясь.
Дедушка не отвечал. Он сидел прямо, глядя перед собой, и по его глазам я понимал, что он знает, что с ним происходит, и принимает это как неизбежное горе.
- У дедушки с головой плохо стало, - тихо и печально сказала мне мама. – У него в роду часто в старости память слабела… Хорошо бы, чтобы ты головой в своего отца пошел, не в нас…
Мама и тетя Нина Куликова смотрели на угасающее сознание деда со страхом и печалью. Они боялись, что то же самое ожидает и их в старости.
Дед Игнатий был еще очень крепок физически, но становился все более беспомощным. Иногда он уходил погулять, но не мог вернуться, и меня отправляли пройтись по соседним дворам поискать его. Я выбегал и находил деда, всегда быстро. Обычно он сидел где-нибудь на скамейке в нашем или соседнем дворе, будто поджидая меня.
Он стал забывать, как кого зовут. Всех внуков он стал называть «Валера».
- Папа, это Володя, а не Валера, - говорила с обидой тетя Нина Куликова, подводя к деду своего сына, когда Куликовы приезжали к нам в гости. – Валера рядом стоит. А это Володя. Что ты, забыл? Как ты мог Володю забыть?
Потом у него стали плохо двигаться ноги, и он перестал выходить из квартиры. Передвигался он, держась руками за мебель, с трудом переставляя ноги. В такие моменты я подходил к нему помочь, и он брал меня за руку, сжимая ее пальцами каменщика, как стальными тисками.
А потом мы уже боялись его оставлять одного в квартире. Однажды он решил разогреть себе еду и по ошибке включил газ в нижней части плиты, в духовке, а горящую спичку поднес к одной из верхних горелок. Первая спичка, видимо, погасла. Он зажег вторую. Накопившийся в духовке газ взорвался и дверца духовки ударила деда по ногам так, что он упал, сломав столик на кухне.
В тот момент в квартире была Нина, вдова Юры. Она выскочила из своей комнаты на кухню и выключила газ. Когда мама и отец вернулись с работы, все собрались на кухне держать совет.
- Мы все работаем. Валера с Сашей в школу ходят. Все равно ему, получается, дома одному придется оставаться, - говорила осторожно и печально Нина. - Опасно.
- Папа, - просила мама, - ты больше к газовой плите не подходи. Хорошо?
Дед сидел молча. В глазах его была осознанная беспомощность.
- Как ты его остановишь? – ворчал отец. – Он же в этот момент не соображает…
- Не говори так! – останавливала его мать. – Пап… что делать-то?
А потом как-то летом у отца с матерью и у Нины оказались отпуска в один месяц. У нас были путевки то ли в Молдавию, то ли в Винницу на Украину. У Нины тоже была путевка куда-то на Юг. Изменить ничего было нельзя. Обратились к Куликовым, и договорились, чтобы они пожили месяц у нас.
Однако, потом накладки с отпусками повторились, и заменить Куликовыми не получилось. Да, и жить им в чужой квартире, ухаживая за больным дедом, было сложно. Приняли решение поместить деда Игнатия в дом престарелых.
- Папа, это дом престарелых для ветеранов труда, очень хороший, - говорила ему, со слезами, мама. – Мы тебя на несколько месяцев туда поселим. Если тебе не понравится. Или будет плохо, то мы заберем… хорошо?
Дед молчал. Он на нас не смотрел.
- Он все понимает, - плакала мама.
- Ничего он не понимает. Ты плачешь, и он начинает переживать, - говорил отец, успокаивая ее.
Отец одевал деда или убирал за ним редко. Он молча терпел нечистоту в доме, которая шла от деда, несмотря на все наши усилия, но, когда Нина, тихо и осторожно, начала разговоры о том, что больной в квартире мешает жить нормально, и надо бы его отдать в больницу или дом престарелых, отец ее поддержал. Мама упиралась сначала с возмущением, но потом как-то сникла и стала думать, как устроить деда Игнатия получше.
Провожали деда Игнатия все, печально и тихо. Потом все разъехались в отпуска. Когда вернулись, поехали проведать деда.
Нас привели в какую-то почти пустую комнату. Он сидел на стуле за столом. Когда мы вошли и поздоровались с ним, он только посмотрел на нас и не ответил.
- Папа, как ты тут живешь? - плакала мама.
Все молчали.
Дед Игнатий сидел неподвижно, постаревший, очень худой, плохо выбритый. Он сидел по-прежнему прямо, строго и смотрел перед собой.
- Вот тебе продукты, - сказала мама. – Может быть, тебе что-нибудь надо? Может быть, ты чего-нибудь хочешь?
Дед не отвечал. Мы посидели с ним около получаса, практически не разговаривая. Когда мы начали прощаться, целуя его в щеку, и выходить из комнаты, он посмотрел на нас, мои и его глаза встретились, и он заплакал, молча.
Больше я его не видел…
На поминках дедушки, мама и тетя Нина Куликова сказали своим сыновьям, мне и Володе:
- Если с нами произойдет то же, что с папой, вы не мучайтесь, а сразу отдавайте нас. Вы нам только хороший дом престарелых подберите… Уж лучше так…
Мы промолчали. Все это казалось нереальным и отдаленным…
Жизнь шла своим чередом. Мама в молодости работала на Центральном телеграфе, но потом перешла в Министерство стратегической авиации, а после его ликвидации в Министерство обороны. Она была честолюбивой, хорошо организованной и ответственной. Она вступила в Коммунистическую партию и стала работать по линии месткома в структурах Министерства обороны.
Ее карьера раздражала и настораживала отца, создавая между ними трения, но карьерой рисковать она долго не хотела. Она потеряла интерес к карьере только в 1980-е годы. Причин было несколько: приближался пенсионный возраст; как когда-то деда Игнатия, ее начали преследовать головные боли; и ее честолюбие было во многом удовлетворено моей успешной карьерой.
Именно мама как она сама говорила, «сделала» меня, или, как она иногда выражалась, «заставила стать человеком». Она следила за моей учебой, жестко направляя меня по тому пути, который она для меня хотела. Ей было почти безразлично, в какой институт или университет я буду поступать, но мысль о том, что я останусь без высшего образования, пресекалась и не допускалась.
Когда я сказал, что решил поступать в Институт восточных языков при МГУ, она удивилась:
- У тебя же всегда хорошо было с математикой, а с языками хуже. Экзамен по истории ты, конечно, сдашь, но вот сочинение и английский… Там же, наверное, огромный конкурс? Ты же хотел с Витей Куцурубой поступать в МИФИ. Может, зря ты передумал?
Она не настаивала. Она просто хотела, чтобы я поступил в «приличный» институт, но оставляла выбор за мной, переживая за меня страшно. Когда я поступил в Институт восточных языков при МГУ (ныне Институт стран Азии и Африки при МГУ), у нее был самый счастливый день в жизни. Она пригласила почти всех родственников, проживавших в Москве к нам домой, на мой день рождения и накрыла торжественный стол, как на свадьбу. Все приехали. И она торжественно объявила новость.
Каждый успех или значительное событие в моей жизни она отмечала и праздновала как главный праздник.
На фото: Мама и я, выпускник ИСАА при МГУ, старший редактор Агентства печати «Новости», только что вернувшийся из Индии после двухгодичной командировки по линии Министерства обороны
Поначалу она даже отслеживала мою учебу в университете, как раньше тетрадки, проверяла зачетку, успокаиваясь, что у меня нет долгов по экзаменам.
Однажды, на четвертом курсе, она озабоченно спросила меня:
- Ты не знаешь, почему наш телефон поставили на прослушку?
- Не знаю. – сказал я.
В то время она уже ушла из Министерства обороны и перешла на работу в Хозяйственное управление при Совете министров СССР, которое впоследствии Ельцин преобразовал в Управление делами Президента РФ.
- Наш телефон прослушивают. Меня предупредил хороший знакомый. С тобой никаких разговоров не было? – спросила она.
- Был разговор. В институте, в отделе кадров, - сказал я. – Мне предложили после института пойти на службу в КГБ.
Я показал ей анкеты, которые получил на Лубянке. Анкеты были еще не заполнены.
Она задумалась.
- Не надо тебе идти в КГБ, - сказала она. – Нельзя тебе. Ты и так жестокий.
- Какой я жестокий!? – удивленно спросил я ее. Я всегда считал себя немного мягковатым и сентиментальным. – Ну, ты и придумала!
- Нет. Ты очень жесткий. И бываешь жестоким. В тебе уже это есть. Тебе в КГБ нельзя. Не сдавай анкеты, не ходи туда. Не надо. Я поговорю…
И я не стал заполнять и сдавать анкеты…
В начале 1970-х Нина вышла замуж, и в квартире оказались две семьи. Мы разменяли квартиру и разъехались.
В 1979 году погиб Володя Куликов, мой двоюродный брат, а в начале 90-х умер и его отец, силач дядя Толя. Тетя Нина Куликова осталась одна, и мы стали ей особо близки. С другими родственниками она практически не общалась.
Летом мама и тетя Нина жили у нас на даче. Когда я приезжал с работы, они частенько заводили разговоры на старую тему, о здоровье. И мама, и тетя Нина жаловались на головные боли и напоминали мне о своей просьбе.
- Валера, у нас уже с головами плохо. Болят часто. И ничего по утрам без кофе не соображаем. Ты с нами не мучайся. Как станем совсем плохими, ты нас отдавай сразу. Только в приличное место… Ты ешь. Мы тебе не мешаем? – Мама поворачивалась к тете Нине. - У меня с памятью стало совсем плохо, - жаловалась она ей.
- У меня еще хуже, - отвечала та.
- Куда хуже-то?
- Я же вижу, что у меня хуже память стала, чем у тебя.
- Ну, откуда ты знаешь, что у тебя память хуже, чем у меня?
- Вижу. Ничего, бывает, не соображаю. Особенно по утрам.
- А я по утрам соображаю?! Пока кофе не выпью, все в тумане.
- Хватит спорить, - останавливал я. – А то, если будете спорить, я дожидаться не буду и сразу вас определю куда-нибудь.
- Ты сейчас у нас поболтаешь!
В нищие 90-е я поддерживал их обеих, и не только финансово. Им действительно становилось хуже. Случай в войну, когда у них во время эвакуации украли продовольственные карточки, наложил след на их сознание, особенно мамы: она была тогда совсем маленькой и более впечатлительной. В старости ей мерещились воры, что они забираются в ее квартиру, сначала в ее отсутствие, а потом и по ночам. Я не особо спорил, менял двери в ее квартире, повышая степень их бронирования, устанавливал дополнительные замки, успокаивал участковых милиционеров, которых мама заваливала своими заявлениями о «незаконном проникновении в квартиру», а потом «воспитывала» за бездействие.
У тети Нины были свои заморочки: она постоянно что-то ломала в своей квартире (особенно, ручки окон) и нужно было приезжать к ней и ремонтировать. Мы подозревали, что таким образом она вытягивает нас к себе в гости.
Один раз у нее в квартире случился пожар, правда, мы решили, что была неисправна электропроводка.
Переселяться в дом престарелых они уже не хотели. Я предложил один раз, когда мне показалось, что дело может закончиться плохо, но они набросились на меня с возмущением.
- Из своей квартиры я никуда не поеду! –заявила мама. – Стыда у тебя нет!
- Я тоже никуда не поеду! – заявила тетя Нина, будто Черчилль Гитлеру.
- Ты лучше поменяй мне квартиру, чтобы поближе к Нине, а то нам в гости друг к другу уже трудно ездить. Где-нибудь найди получше квартиру у нее в Теплом стане. Мне отсюда уехать хочется. Достали воры. Каждый вечер залезают. То деньги украдут, то ключи куда-нибудь засунут, так что я из квартиры выйти не могу и целый день ключи ищу. Ничем уже не занимаюсь, только ключи ищу.
- У меня не залезают, но я и так теряю все. А потом тоже целый день ищу, - делилась своим тетя Нина.
- Ну, если бы я только теряла… А то ведь залезают и прячут… Вот недавно залезли ночью, пили-ели на кухне, ничего не убрали, деньги украли, ключи куда-то засунули и ушли… Нина свидетель, она у меня тогда ночевать осталась.
- Это вы с ней и ели, и пили, а потом легли спать и забыли, - сказал я.
- Ничего подобного! Что же мы – совсем без ума? Во-первых, мы не выпиваем… почти. Очень редко. Когда голова сильно болит. Я-то вообще почти не выпиваю. Куликова иногда подбивает, - сказала мама, показывая глазами Куликовой, чтобы та молчала.
- Ничего подобного! Ты сама предложила немного выпить! – не выдержала тетя Нина.
- Ключи-то потом нашли? – спросил я, прерывая их спор. Мне и так была ясна их «программа».
- Нашли, только полдня проискали.
- Значит никто у вас ключи не воровал. Никого в квартире не было.
- Как это? Что же мы сами?!... Хотя могли, конечно, но вряд ли…
Они умерли в прошлом году, сначала мама, а потом тетя Нина. Маме было 83 года, Куликовой – 85. Я уже почти три года тогда жил в Великобритании. За ними смотрели и им помогали мои сыновья.
Я часто разговаривал с ними по телефону. Маме я звонил почти каждую неделю. Последний раз я разговаривал с ней за несколько дней до ее смерти.
- Привет! – сказал я.
- Ну, наконец-то позвонил! Я уже решила, что меня бросили все! Никому дозвониться с утра не могу, ни тебе, ни Павлику, ни Андрею. Ты где находишься?
- В Англии.
- Опять в Англии!? Ты же только что туда ездил!?
- Я уже почти три года здесь живу.
- Как это три года? Ты же на прошлой неделе ко мне приезжал… А, это Андрей был. Вы с ним похожи. Он на тебя молодого похож. Я вас стала путать… А у меня опять залезли и все уперли: ключи и деньги. Пусть кто-нибудь ко мне приедет. Хоть дверь откроет. И пусть деньги привезет, а то денег совсем нет.
- Я сейчас позвоню Андрею и Павлику. Кто-нибудь приедет, откроет и поищет твои ключи и деньги. Если нужно будет, то еще деньги тебе оставит…
- Пусть приезжают быстрее. Ты когда приедешь?
- Пока не могу. У меня еще проблемы…
- Не рассказывай, - сказала мама. В ее голосе зазвучали страх и слезы. -Я не хочу знать о твоих проблемах. Я не могу об этом слушать. Не надо. – Она говорила так в последние годы часто. - Я не выдержу… Приезжай, когда сможешь… Приезжай скорее, сынуля… Очень хочется повидаться…
Через несколько дней она пропала. Сыновья нашли ее в одной из московских больниц. Она упала на улице и разбила голову. Последним живой ее видел Андрей. Она не говорила, только держала его за руку и смотрела на него, прощаясь…
А потом, очень быстро, за ней ушла из жизни и тетя Нина Куликова…
(Продолжение публикации отрывков следует)
Когда умерла бабушка Лена, все понимали, что лишились очень любимого и важного для всех человека, но семья оставалась той же, какой была при ней. Большая семья состояла из семей родных брата и сестры: Юры и мамы. Наши семьи объединяли в одно целое дедушка Игнатий и любовь и близость между всеми нами. Мы жили единым целым, одними заботами и общими радостями.
Еще был «отросток» нашей семьи – Куликовы. Старшая сестра мамы, тетя Нина, вышла замуж на полгода раньше мамы. Ее муж Анатолий Куликов также, как мой отец, служил семь лет в армии, в Кёнигсберге, нынешнем Калининграде. И дядя Толя Куликов с моим отцом были друзьями.
Дядя Толя был удивительного здоровья и силы. Он был чемпионом Армии среди гиревиков, вторым в Вооруженных Силах СССР, уступая только одному подводнику, который бросал вверх одной рукой двухпудовую гирю 1200 раз. Дядя Толя бросал до 1000 раз. Он был большой, спокойный и солидный. За силу и рассудительность его уважали все.
На фото: Анатолий Куликов, бывший чемпион, а ныне почетный дембель, Кёнигсберг, начало 1950-х. О его судьбе я расскажу позже.
На фото: начало тех же 1950-х, Павел Морозов, мой будущий отец, а тогда молодой командир танка Т-34, Восточная Германия
Куликовы тоже считались частью семьи, хотя жили отдельно, Сначала они жили с родителями дяди Толи, и он несколько лет после основной работы по вечерам работал на стройке жилого дома на Молодежной улице, около станции метро «Университет». Работал он бесплатно, но за это после окончание строительства Куликовы получили большую комнату в трехкомнатной квартире нового дома.
По воскресеньям и в праздники Куликовы обязательно приезжали к нам в гости. Их сын Володя был на четыре месяца меня старше, и мы росли как родные братья.
На фото: начало тех же 1950-х, молодые сестры Нина (сидит справа) и Лида (за ней), будущая моя мама
После смерти Юры все начало меняться. Его вдова, Нина, несколько лет соблюдала по Юре траур, и ее траур накладывал отпечаток на жизнь всех. Потом у нее стали появляться мужчины. Она стала строить свою собственную семью.
Дедушка Игнатий после смерти сына стал быстро сдавать, и это тоже изменило жизнь.
С дедом в детстве я был очень близок. Именно он отводил меня в детский сад и забирал вечером домой. Сначала он носил меня на руках, потом мы шли рядом. Он сидел во дворе, пока я гонял с ребятами в футбол или хоккей, никогда не вмешиваясь в наши дела и споры, молча наблюдая за нами со скамейки.
Когда я стал интересоваться смертью, то однажды я спросил его:
- А ты когда-нибудь умрешь?
- Конечно, умру, - сказал он, помогая мне снять шубку. Мы стояли в прихожей нашей квартиры, раздеваясь после возвращения с зимней прогулки.
- А сколько тебе будет лет, когда ты умрешь?
- Не знаю. Может быть семьдесят или семьдесят пять.
Дедушка умер, когда ему было за семьдесят, после долгой болезни, которая медленно, поначалу незаметно, разрушала его.
Он всегда был спокойным и рассудительным, воплощением русского мастера своего дела, который ценил выше всего две вещи: свою семью и мастерство, умение работать. Для него это был тот капитал, который поддерживал его самого и семью всю жизнь.
Такие люди, как дед Игнатий, не были стахановцами. Они считали, что стахановское движение принесло России больше вреда, чем пользы. Можно выдать за смену угля в десять раз больше, чем полагалось по норме, или перетаскать песку, но качественно положить паркет или покрасить качественно стены, или сложить камин или печь на десятилетия, потратив на это времени в несколько раз меньше, чем требовалось по технологии, было нельзя. Однако, советские и партийные организации требовали, в соответствии с «курсом партии», увеличения выработки, роста производительности, и это задание исполнялось зачастую тупо, ради отчетности и карьерного роста, за счет качества, приучая народ к работе на показуху, на дурную отчетность.
До революции в России ценилось, прежде всего, качество товара и мастерство производителя. Товарам присваивались имена по местности, где этот товар производился с самым высоким качеством: вологодское или сибирское сливочное масло, оренбургский пуховый платок, тульские самовары и ружья, астраханские арбузы и осетры, елисеевские колбасы и ивановский ситец… В России ценилось не столько количество, сколько качество.
Такие люди, как Игнатий Филин, во времена увлечения стахановскими рекордами терялись и пропадали, часто озлобляясь за потерянные жизнь и талант. Но деду повезло. Он не затерялся, был замечен теми, кто отвечал за эксплуатацию уникальных зданий в Москве, попал в хозяйственное управление Кремля, а там, в дворцах Кремля, руководству страны стахановцы были не нужны. Им нужны были мастера. И Кремль принял деда.
От деда я впервые услышал, что Кремль «принимает или не принимает человека». Я попросил его разъяснить это, но он улыбнулся и промолчал. Я спросил у мамы, и она мне пояснила:
- Кремль может принять человека или не принять. Если Кремль принимает его, то у него в Кремле все получается. Самую ответственную работу, самое сложное дело он сделает хорошо. А если не принимает, то у него все срывается, ничего не получается. Вот если попадешь в Кремль на работу, то поймешь…
Когда в 2004 году мы заменили систему кондиционирования и, отопления и вентиляции в Государственном Кремлевском Дворце и запустили ее, несмотря на жесточайшие и нереальные сроки и условия работы (практически без остановки ГКД), то Валера Скрынник, главный инженер ГКД, сказал нам с каким-то удивлением и уважением:
- Вас с Ириной Кремль точно принимает!
И я вспомнил слова деда и объяснения мамы. И промолчал. Все не так было просто…
Еще поколение деда, рожденное и воспитанное до революции, умело сидеть. Просто сидеть на стуле или диване, или на табуретке. Посмотрите на западные картины: Наполеон руководит, чувствует свое величие, сидя на троне или в кресле, или на стуле; Наполеон, растекся и переживает поражение и свое отчаяние, сидя на стуле, после Ватерлоо; он же переживает свое унижение, сидя на берегу острова Святой Елены в изгнании. И так не только Наполеон. В западной живописи, а затем и фотографии объекты всегда что-то делают, чувствуют и испытывают, сидя. А вот в России до 1960-х умели просто сидеть. Сидят цари, сидят святые на иконах, сидят мужчины и женщины разных сословий на фотографиях. В этом Россия ближе к Востоку: Индии, Китаю. Там тоже сама поза имеет большой смысл, именно в позе человек выражал свое достоинство и свой внутренний стержень.
Дедушка умел сидеть достойно. Он сидел очень прямо, твердо, как-то незыблемо. Он мог сидеть долго и спокойно. Ему не нужна была спинка стула. Казалось, он может так просидеть целый день и не устанет. Так умели сидеть многие из его поколения, особенно те, кто был воспитан в крепких семьях, где любили порядок и достоинство: в семье купца, инженера или квалифицированного фабричного рабочего, в русской деревне в семье крепкого крестьянина.
Я не знаю, сколько зарабатывал дед, когда работал в Хозяйственном управлении Кремля, но пенсия, по тем временам, у него была большая: 60 рублей в месяц. За двухкомнатную квартиру в центре Москвы, включая электричество, телефон, телевидение и радио, отопление, уборку подъезда и территории вокруг дома, вывоз мусора и другие коммунальные услуги, мы платили тогда около 5 рублей в месяц. То есть, за одну месячную пенсию дед мог оплатить стоимость проживания двух семей в квартире в центре Москвы за год. Он мог купить 50 килограммов говядины или свинины, или 200 литров молока, или целый год ежедневно ездить в метро, троллейбусе, автобусе и трамвае, пересаживаясь с одного вида транспорта на другой. Пенсию он отдавал маме. Поэтому в семье у нас к деду оставалось отношение как к человеку, который зарабатывает и кормит семью.
Работа на особых объектах Москвы, видимо, давала возможность деду Игнатию иметь иногда свободное время. И он использовал эти передышки, чтобы читать. Он много читал: газеты, художественную литературу, стихи. Он знал наизусть стихотворения Пушкина, Лермонтова, Есенина и Маяковского.
Я его очень хорошо помню: он сидит прямо и почти неподвижно, положив кисть руки на стол, и, глядя перед собой, читает мне наизусть с удивительным выражением, как-то очень лично, «Бородино» Лермонтова. Или поет народные песни. Пел он с чувством, тоже как-то лично, будто рассказывая свою историю. Тексты некоторых песен были переделаны под современность. Так, например, «Песня ямщика» была переделана под песню водителя такси.
В нашей семье все пели. Бабушку Лену после войны приглашали даже в ансамбль имени Пятницкого, но дедушка не разрешил.
Я заметил, что с дедом происходит что-то плохое, когда он стал путать слова в стихотворениях и песнях. Иногда он останавливался, растерянно глядя перед собой, а потом начинал читать стихи или петь с начала.
- Ты что? Забыл слова? – спрашивал я его, смеясь.
Дедушка не отвечал. Он сидел прямо, глядя перед собой, и по его глазам я понимал, что он знает, что с ним происходит, и принимает это как неизбежное горе.
- У дедушки с головой плохо стало, - тихо и печально сказала мне мама. – У него в роду часто в старости память слабела… Хорошо бы, чтобы ты головой в своего отца пошел, не в нас…
Мама и тетя Нина Куликова смотрели на угасающее сознание деда со страхом и печалью. Они боялись, что то же самое ожидает и их в старости.
Дед Игнатий был еще очень крепок физически, но становился все более беспомощным. Иногда он уходил погулять, но не мог вернуться, и меня отправляли пройтись по соседним дворам поискать его. Я выбегал и находил деда, всегда быстро. Обычно он сидел где-нибудь на скамейке в нашем или соседнем дворе, будто поджидая меня.
Он стал забывать, как кого зовут. Всех внуков он стал называть «Валера».
- Папа, это Володя, а не Валера, - говорила с обидой тетя Нина Куликова, подводя к деду своего сына, когда Куликовы приезжали к нам в гости. – Валера рядом стоит. А это Володя. Что ты, забыл? Как ты мог Володю забыть?
Потом у него стали плохо двигаться ноги, и он перестал выходить из квартиры. Передвигался он, держась руками за мебель, с трудом переставляя ноги. В такие моменты я подходил к нему помочь, и он брал меня за руку, сжимая ее пальцами каменщика, как стальными тисками.
А потом мы уже боялись его оставлять одного в квартире. Однажды он решил разогреть себе еду и по ошибке включил газ в нижней части плиты, в духовке, а горящую спичку поднес к одной из верхних горелок. Первая спичка, видимо, погасла. Он зажег вторую. Накопившийся в духовке газ взорвался и дверца духовки ударила деда по ногам так, что он упал, сломав столик на кухне.
В тот момент в квартире была Нина, вдова Юры. Она выскочила из своей комнаты на кухню и выключила газ. Когда мама и отец вернулись с работы, все собрались на кухне держать совет.
- Мы все работаем. Валера с Сашей в школу ходят. Все равно ему, получается, дома одному придется оставаться, - говорила осторожно и печально Нина. - Опасно.
- Папа, - просила мама, - ты больше к газовой плите не подходи. Хорошо?
Дед сидел молча. В глазах его была осознанная беспомощность.
- Как ты его остановишь? – ворчал отец. – Он же в этот момент не соображает…
- Не говори так! – останавливала его мать. – Пап… что делать-то?
А потом как-то летом у отца с матерью и у Нины оказались отпуска в один месяц. У нас были путевки то ли в Молдавию, то ли в Винницу на Украину. У Нины тоже была путевка куда-то на Юг. Изменить ничего было нельзя. Обратились к Куликовым, и договорились, чтобы они пожили месяц у нас.
Однако, потом накладки с отпусками повторились, и заменить Куликовыми не получилось. Да, и жить им в чужой квартире, ухаживая за больным дедом, было сложно. Приняли решение поместить деда Игнатия в дом престарелых.
- Папа, это дом престарелых для ветеранов труда, очень хороший, - говорила ему, со слезами, мама.
– Мы тебя на несколько месяцев туда поселим. Если тебе не понравится. Или будет плохо, то мы заберем… хорошо?
Дед молчал. Он на нас не смотрел.
- Он все понимает, - плакала мама.
- Ничего он не понимает. Ты плачешь, и он начинает переживать, - говорил отец, успокаивая ее.
Отец одевал деда или убирал за ним редко. Он молча терпел нечистоту в доме, которая шла от деда, несмотря на все наши усилия, но, когда Нина, тихо и осторожно, начала разговоры о том, что больной в квартире мешает жить нормально, и надо бы его отдать в больницу или дом престарелых, отец ее поддержал. Мама упиралась сначала с возмущением, но потом как-то сникла и стала думать, как устроить деда Игнатия получше.
Провожали деда Игнатия все, печально и тихо. Потом все разъехались в отпуска. Когда вернулись, поехали проведать деда.
Нас привели в какую-то почти пустую комнату. Он сидел на стуле за столом. Когда мы вошли и поздоровались с ним, он только посмотрел на нас и не ответил.
- Папа, как ты тут живешь? - плакала мама.
Все молчали.
Дед Игнатий сидел неподвижно, постаревший, очень худой, плохо выбритый. Он сидел по-прежнему прямо, строго и смотрел перед собой.
- Вот тебе продукты, - сказала мама. – Может быть, тебе что-нибудь надо? Может быть, ты чего-нибудь хочешь?
Дед не отвечал. Мы посидели с ним около получаса, практически не разговаривая. Когда мы начали прощаться, целуя его в щеку, и выходить из комнаты, он посмотрел на нас, мои и его глаза встретились, и он заплакал, молча.
Больше я его не видел…
На поминках дедушки, мама и тетя Нина Куликова сказали своим сыновьям, мне и Володе:
- Если с нами произойдет то же, что с папой, вы не мучайтесь, а сразу отдавайте нас. Вы нам только хороший дом престарелых подберите… Уж лучше так…
Мы промолчали. Все это казалось нереальным и отдаленным…
Жизнь шла своим чередом. Мама в молодости работала на Центральном телеграфе, но потом перешла в Министерство стратегической авиации, а после его ликвидации в Министерство обороны. Она была честолюбивой, хорошо организованной и ответственной. Она вступила в Коммунистическую партию и стала работать по линии месткома в структурах Министерства обороны.
Ее карьера раздражала и настораживала отца, создавая между ними трения, но карьерой рисковать она долго не хотела. Она потеряла интерес к карьере только в 1980-е годы. Причин было несколько: приближался пенсионный возраст; как когда-то деда Игнатия, ее начали преследовать головные боли; и ее честолюбие было во многом удовлетворено моей успешной карьерой.
Именно мама как она сама говорила, «сделала» меня, или, как она иногда выражалась, «заставила стать человеком». Она следила за моей учебой, жестко направляя меня по тому пути, который она для меня хотела. Ей было почти безразлично, в какой институт или университет я буду поступать, но мысль о том, что я останусь без высшего образования, пресекалась и не допускалась.
Когда я сказал, что решил поступать в Институт восточных языков при МГУ, она удивилась:
- У тебя же всегда хорошо было с математикой, а с языками хуже. Экзамен по истории ты, конечно, сдашь, но вот сочинение и английский… Там же, наверное, огромный конкурс? Ты же хотел с Витей Куцурубой поступать в МИФИ. Может, зря ты передумал?
Она не настаивала. Она просто хотела, чтобы я поступил в «приличный» институт, но оставляла выбор за мной, переживая за меня страшно. Когда я поступил в Институт восточных языков при МГУ (ныне Институт стран Азии и Африки при МГУ), у нее был самый счастливый день в жизни. Она пригласила почти всех родственников, проживавших в Москве к нам домой, на мой день рождения и накрыла торжественный стол, как на свадьбу. Все приехали. И она торжественно объявила новость.
Каждый успех или значительное событие в моей жизни она отмечала и праздновала как главный праздник.
На фото: Мама и я, выпускник ИСАА при МГУ, старший редактор Агентства печати «Новости», только что вернувшийся из Индии после двухгодичной командировки по линии Министерства обороны
Поначалу она даже отслеживала мою учебу в университете, как раньше тетрадки, проверяла зачетку, успокаиваясь, что у меня нет долгов по экзаменам.
Однажды, на четвертом курсе, она озабоченно спросила меня:
- Ты не знаешь, почему наш телефон поставили на прослушку?
- Не знаю. – сказал я.
В то время она уже ушла из Министерства обороны и перешла на работу в Хозяйственное управление при Совете министров СССР, которое впоследствии Ельцин преобразовал в Управление делами Президента РФ.
- Наш телефон прослушивают. Меня предупредил хороший знакомый. С тобой никаких разговоров не было? – спросила она.
- Был разговор. В институте, в отделе кадров, - сказал я. – Мне предложили после института пойти на службу в КГБ.
Я показал ей анкеты, которые получил на Лубянке. Анкеты были еще не заполнены.
Она задумалась.
- Не надо тебе идти в КГБ, - сказала она. – Нельзя тебе. Ты и так жестокий.
- Какой я жестокий!? – удивленно спросил я ее. Я всегда считал себя немного мягковатым и сентиментальным. – Ну, ты и придумала!
- Нет. Ты очень жесткий. И бываешь жестоким. В тебе уже это есть. Тебе в КГБ нельзя. Не сдавай анкеты, не ходи туда. Не надо. Я поговорю…
И я не стал заполнять и сдавать анкеты…
В начале 1970-х Нина вышла замуж, и в квартире оказались две семьи. Мы разменяли квартиру и разъехались.
В 1979 году погиб Володя Куликов, мой двоюродный брат, а в начале 90-х умер и его отец, силач дядя Толя. Тетя Нина Куликова осталась одна, и мы стали ей особо близки. С другими родственниками она практически не общалась.
Летом мама и тетя Нина жили у нас на даче. Когда я приезжал с работы, они частенько заводили разговоры на старую тему, о здоровье. И мама, и тетя Нина жаловались на головные боли и напоминали мне о своей просьбе.
- Валера, у нас уже с головами плохо. Болят часто. И ничего по утрам без кофе не соображаем. Ты с нами не мучайся. Как станем совсем плохими, ты нас отдавай сразу. Только в приличное место… Ты ешь. Мы тебе не мешаем? – Мама поворачивалась к тете Нине. - У меня с памятью стало совсем плохо, - жаловалась она ей.
- У меня еще хуже, - отвечала та.
- Куда хуже-то?
- Я же вижу, что у меня хуже память стала, чем у тебя.
- Ну, откуда ты знаешь, что у тебя память хуже, чем у меня?
- Вижу. Ничего, бывает, не соображаю. Особенно по утрам.
- А я по утрам соображаю?! Пока кофе не выпью, все в тумане.
- Хватит спорить, - останавливал я. – А то, если будете спорить, я дожидаться не буду и сразу вас определю куда-нибудь.
- Ты сейчас у нас поболтаешь!
В нищие 90-е я поддерживал их обеих, и не только финансово. Им действительно становилось хуже. Случай в войну, когда у них во время эвакуации украли продовольственные карточки, наложил след на их сознание, особенно мамы: она была тогда совсем маленькой и более впечатлительной. В старости ей мерещились воры, что они забираются в ее квартиру, сначала в ее отсутствие, а потом и по ночам. Я не особо спорил, менял двери в ее квартире, повышая степень их бронирования, устанавливал дополнительные замки, успокаивал участковых милиционеров, которых мама заваливала своими заявлениями о «незаконном проникновении в квартиру», а потом «воспитывала» за бездействие.
У тети Нины были свои заморочки: она постоянно что-то ломала в своей квартире (особенно, ручки окон) и нужно было приезжать к ней и ремонтировать. Мы подозревали, что таким образом она вытягивает нас к себе в гости.
Один раз у нее в квартире случился пожар, правда, мы решили, что была неисправна электропроводка.
Переселяться в дом престарелых они уже не хотели. Я предложил один раз, когда мне показалось, что дело может закончиться плохо, но они набросились на меня с возмущением.
- Из своей квартиры я никуда не поеду! –заявила мама. – Стыда у тебя нет!
- Я тоже никуда не поеду! – заявила тетя Нина, будто Черчилль Гитлеру.
- Ты лучше поменяй мне квартиру, чтобы поближе к Нине, а то нам в гости друг к другу уже трудно ездить. Где-нибудь найди получше квартиру у нее в Теплом стане. Мне отсюда уехать хочется. Достали воры. Каждый вечер залезают. То деньги украдут, то ключи куда-нибудь засунут, так что я из квартиры выйти не могу и целый день ключи ищу. Ничем уже не занимаюсь, только ключи ищу.
- У меня не залезают, но я и так теряю все. А потом тоже целый день ищу, - делилась своим тетя Нина.
- Ну, если бы я только теряла… А то ведь залезают и прячут… Вот недавно залезли ночью, пили-ели на кухне, ничего не убрали, деньги украли, ключи куда-то засунули и ушли… Нина свидетель, она у меня тогда ночевать осталась.
- Это вы с ней и ели, и пили, а потом легли спать и забыли, - сказал я.
- Ничего подобного! Что же мы – совсем без ума? Во-первых, мы не выпиваем… почти. Очень редко. Когда голова сильно болит. Я-то вообще почти не выпиваю. Куликова иногда подбивает, - сказала мама, показывая глазами Куликовой, чтобы та молчала.
- Ничего подобного! Ты сама предложила немного выпить! – не выдержала тетя Нина.
- Ключи-то потом нашли? – спросил я, прерывая их спор. Мне и так была ясна их «программа».
- Нашли, только полдня проискали.
- Значит никто у вас ключи не воровал. Никого в квартире не было.
- Как это? Что же мы сами?!... Хотя могли, конечно, но вряд ли…
Они умерли в прошлом году, сначала мама, а потом тетя Нина. Маме было 83 года, Куликовой – 85. Я уже почти три года тогда жил в Великобритании. За ними смотрели и им помогали мои сыновья.
Я часто разговаривал с ними по телефону. Маме я звонил почти каждую неделю. Последний раз я разговаривал с ней за несколько дней до ее смерти.
- Привет! – сказал я.
- Ну, наконец-то позвонил! Я уже решила, что меня бросили все! Никому дозвониться с утра не могу, ни тебе, ни Павлику, ни Андрею. Ты где находишься?
- В Англии.
- Опять в Англии!? Ты же только что туда ездил!?
- Я уже почти три года здесь живу.
- Как это три года? Ты же на прошлой неделе ко мне приезжал… А, это Андрей был. Вы с ним похожи. Он на тебя молодого похож. Я вас стала путать… А у меня опять залезли и все уперли: ключи и деньги. Пусть кто-нибудь ко мне приедет. Хоть дверь откроет. И пусть деньги привезет, а то денег совсем нет.
- Я сейчас позвоню Андрею и Павлику. Кто-нибудь приедет, откроет и поищет твои ключи и деньги. Если нужно будет, то еще деньги тебе оставит…
- Пусть приезжают быстрее. Ты когда приедешь?
- Пока не могу. У меня еще проблемы…
- Не рассказывай, - сказала мама. В ее голосе зазвучали страх и слезы. -Я не хочу знать о твоих проблемах. Я не могу об этом слушать. Не надо. – Она говорила так в последние годы часто. - Я не выдержу… Приезжай, когда сможешь… Приезжай скорее, сынуля… Очень хочется повидаться…
Через несколько дней она пропала. Сыновья нашли ее в одной из московских больниц. Она упала на улице и разбила голову. Последним живой ее видел Андрей. Она не говорила, только держала его за руку и смотрела на него, прощаясь…
А потом, очень быстро, за ней ушла из жизни и тетя Нина Куликова…
(Продолжение публикации отрывков следует)
На фото: Анатолий Куликов, бывший чемпион, а ныне почетный дембель, Кёнигсберг, начало 1950-х. О его судьбе я расскажу позже.
На фото: начало тех же 1950-х, Павел Морозов, мой будущий отец, а тогда молодой командир танка Т-34, Восточная Германия
Куликовы тоже считались частью семьи, хотя жили отдельно, Сначала они жили с родителями дяди Толи, и он несколько лет после основной работы по вечерам работал на стройке жилого дома на Молодежной улице, около станции метро «Университет». Работал он бесплатно, но за это после окончание строительства Куликовы получили большую комнату в трехкомнатной квартире нового дома.
По воскресеньям и в праздники Куликовы обязательно приезжали к нам в гости. Их сын Володя был на четыре месяца меня старше, и мы росли как родные братья.
На фото: начало тех же 1950-х, молодые сестры Нина (сидит справа) и Лида (за ней), будущая моя мама
После смерти Юры все начало меняться. Его вдова, Нина, несколько лет соблюдала по Юре траур, и ее траур накладывал отпечаток на жизнь всех. Потом у нее стали появляться мужчины. Она стала строить свою собственную семью.
Дедушка Игнатий после смерти сына стал быстро сдавать, и это тоже изменило жизнь.
С дедом в детстве я был очень близок. Именно он отводил меня в детский сад и забирал вечером домой. Сначала он носил меня на руках, потом мы шли рядом. Он сидел во дворе, пока я гонял с ребятами в футбол или хоккей, никогда не вмешиваясь в наши дела и споры, молча наблюдая за нами со скамейки.
Когда я стал интересоваться смертью, то однажды я спросил его:
- А ты когда-нибудь умрешь?
- Конечно, умру, - сказал он, помогая мне снять шубку. Мы стояли в прихожей нашей квартиры, раздеваясь после возвращения с зимней прогулки.
- А сколько тебе будет лет, когда ты умрешь?
- Не знаю. Может быть семьдесят или семьдесят пять.
Дедушка умер, когда ему было за семьдесят, после долгой болезни, которая медленно, поначалу незаметно, разрушала его.
Он всегда был спокойным и рассудительным, воплощением русского мастера своего дела, который ценил выше всего две вещи: свою семью и мастерство, умение работать. Для него это был тот капитал, который поддерживал его самого и семью всю жизнь.
Такие люди, как дед Игнатий, не были стахановцами. Они считали, что стахановское движение принесло России больше вреда, чем пользы. Можно выдать за смену угля в десять раз больше, чем полагалось по норме, или перетаскать песку, но качественно положить паркет или покрасить качественно стены, или сложить камин или печь на десятилетия, потратив на это времени в несколько раз меньше, чем требовалось по технологии, было нельзя. Однако, советские и партийные организации требовали, в соответствии с «курсом партии», увеличения выработки, роста производительности, и это задание исполнялось зачастую тупо, ради отчетности и карьерного роста, за счет качества, приучая народ к работе на показуху, на дурную отчетность.
До революции в России ценилось, прежде всего, качество товара и мастерство производителя. Товарам присваивались имена по местности, где этот товар производился с самым высоким качеством: вологодское или сибирское сливочное масло, оренбургский пуховый платок, тульские самовары и ружья, астраханские арбузы и осетры, елисеевские колбасы и ивановский ситец… В России ценилось не столько количество, сколько качество.
Такие люди, как Игнатий Филин, во времена увлечения стахановскими рекордами терялись и пропадали, часто озлобляясь за потерянные жизнь и талант. Но деду повезло. Он не затерялся, был замечен теми, кто отвечал за эксплуатацию уникальных зданий в Москве, попал в хозяйственное управление Кремля, а там, в дворцах Кремля, руководству страны стахановцы были не нужны. Им нужны были мастера. И Кремль принял деда.
От деда я впервые услышал, что Кремль «принимает или не принимает человека». Я попросил его разъяснить это, но он улыбнулся и промолчал. Я спросил у мамы, и она мне пояснила:
- Кремль может принять человека или не принять. Если Кремль принимает его, то у него в Кремле все получается. Самую ответственную работу, самое сложное дело он сделает хорошо. А если не принимает, то у него все срывается, ничего не получается. Вот если попадешь в Кремль на работу, то поймешь…
Когда в 2004 году мы заменили систему кондиционирования и, отопления и вентиляции в Государственном Кремлевском Дворце и запустили ее, несмотря на жесточайшие и нереальные сроки и условия работы (практически без остановки ГКД), то Валера Скрынник, главный инженер ГКД, сказал нам с каким-то удивлением и уважением:
- Вас с Ириной Кремль точно принимает!
И я вспомнил слова деда и объяснения мамы. И промолчал. Все не так было просто…
Еще поколение деда, рожденное и воспитанное до революции, умело сидеть. Просто сидеть на стуле или диване, или на табуретке. Посмотрите на западные картины: Наполеон руководит, чувствует свое величие, сидя на троне или в кресле, или на стуле; Наполеон, растекся и переживает поражение и свое отчаяние, сидя на стуле, после Ватерлоо; он же переживает свое унижение, сидя на берегу острова Святой Елены в изгнании. И так не только Наполеон. В западной живописи, а затем и фотографии объекты всегда что-то делают, чувствуют и испытывают, сидя. А вот в России до 1960-х умели просто сидеть. Сидят цари, сидят святые на иконах, сидят мужчины и женщины разных сословий на фотографиях. В этом Россия ближе к Востоку: Индии, Китаю. Там тоже сама поза имеет большой смысл, именно в позе человек выражал свое достоинство и свой внутренний стержень.
Дедушка умел сидеть достойно. Он сидел очень прямо, твердо, как-то незыблемо. Он мог сидеть долго и спокойно. Ему не нужна была спинка стула. Казалось, он может так просидеть целый день и не устанет. Так умели сидеть многие из его поколения, особенно те, кто был воспитан в крепких семьях, где любили порядок и достоинство: в семье купца, инженера или квалифицированного фабричного рабочего, в русской деревне в семье крепкого крестьянина.
Я не знаю, сколько зарабатывал дед, когда работал в Хозяйственном управлении Кремля, но пенсия, по тем временам, у него была большая: 60 рублей в месяц. За двухкомнатную квартиру в центре Москвы, включая электричество, телефон, телевидение и радио, отопление, уборку подъезда и территории вокруг дома, вывоз мусора и другие коммунальные услуги, мы платили тогда около 5 рублей в месяц. То есть, за одну месячную пенсию дед мог оплатить стоимость проживания двух семей в квартире в центре Москвы за год. Он мог купить 50 килограммов говядины или свинины, или 200 литров молока, или целый год ежедневно ездить в метро, троллейбусе, автобусе и трамвае, пересаживаясь с одного вида транспорта на другой. Пенсию он отдавал маме. Поэтому в семье у нас к деду оставалось отношение как к человеку, который зарабатывает и кормит семью.
Работа на особых объектах Москвы, видимо, давала возможность деду Игнатию иметь иногда свободное время. И он использовал эти передышки, чтобы читать. Он много читал: газеты, художественную литературу, стихи. Он знал наизусть стихотворения Пушкина, Лермонтова, Есенина и Маяковского.
Я его очень хорошо помню: он сидит прямо и почти неподвижно, положив кисть руки на стол, и, глядя перед собой, читает мне наизусть с удивительным выражением, как-то очень лично, «Бородино» Лермонтова. Или поет народные песни. Пел он с чувством, тоже как-то лично, будто рассказывая свою историю. Тексты некоторых песен были переделаны под современность. Так, например, «Песня ямщика» была переделана под песню водителя такси.
В нашей семье все пели. Бабушку Лену после войны приглашали даже в ансамбль имени Пятницкого, но дедушка не разрешил.
Я заметил, что с дедом происходит что-то плохое, когда он стал путать слова в стихотворениях и песнях. Иногда он останавливался, растерянно глядя перед собой, а потом начинал читать стихи или петь с начала.
- Ты что? Забыл слова? – спрашивал я его, смеясь.
Дедушка не отвечал. Он сидел прямо, глядя перед собой, и по его глазам я понимал, что он знает, что с ним происходит, и принимает это как неизбежное горе.
- У дедушки с головой плохо стало, - тихо и печально сказала мне мама. – У него в роду часто в старости память слабела… Хорошо бы, чтобы ты головой в своего отца пошел, не в нас…
Мама и тетя Нина Куликова смотрели на угасающее сознание деда со страхом и печалью. Они боялись, что то же самое ожидает и их в старости.
Дед Игнатий был еще очень крепок физически, но становился все более беспомощным. Иногда он уходил погулять, но не мог вернуться, и меня отправляли пройтись по соседним дворам поискать его. Я выбегал и находил деда, всегда быстро. Обычно он сидел где-нибудь на скамейке в нашем или соседнем дворе, будто поджидая меня.
Он стал забывать, как кого зовут. Всех внуков он стал называть «Валера».
- Папа, это Володя, а не Валера, - говорила с обидой тетя Нина Куликова, подводя к деду своего сына, когда Куликовы приезжали к нам в гости. – Валера рядом стоит. А это Володя. Что ты, забыл? Как ты мог Володю забыть?
Потом у него стали плохо двигаться ноги, и он перестал выходить из квартиры. Передвигался он, держась руками за мебель, с трудом переставляя ноги. В такие моменты я подходил к нему помочь, и он брал меня за руку, сжимая ее пальцами каменщика, как стальными тисками.
А потом мы уже боялись его оставлять одного в квартире. Однажды он решил разогреть себе еду и по ошибке включил газ в нижней части плиты, в духовке, а горящую спичку поднес к одной из верхних горелок. Первая спичка, видимо, погасла. Он зажег вторую. Накопившийся в духовке газ взорвался и дверца духовки ударила деда по ногам так, что он упал, сломав столик на кухне.
В тот момент в квартире была Нина, вдова Юры. Она выскочила из своей комнаты на кухню и выключила газ. Когда мама и отец вернулись с работы, все собрались на кухне держать совет.
- Мы все работаем. Валера с Сашей в школу ходят. Все равно ему, получается, дома одному придется оставаться, - говорила осторожно и печально Нина. - Опасно.
- Папа, - просила мама, - ты больше к газовой плите не подходи. Хорошо?
Дед сидел молча. В глазах его была осознанная беспомощность.
- Как ты его остановишь? – ворчал отец. – Он же в этот момент не соображает…
- Не говори так! – останавливала его мать. – Пап… что делать-то?
А потом как-то летом у отца с матерью и у Нины оказались отпуска в один месяц. У нас были путевки то ли в Молдавию, то ли в Винницу на Украину. У Нины тоже была путевка куда-то на Юг. Изменить ничего было нельзя. Обратились к Куликовым, и договорились, чтобы они пожили месяц у нас.
Однако, потом накладки с отпусками повторились, и заменить Куликовыми не получилось. Да, и жить им в чужой квартире, ухаживая за больным дедом, было сложно. Приняли решение поместить деда Игнатия в дом престарелых.
- Папа, это дом престарелых для ветеранов труда, очень хороший, - говорила ему, со слезами, мама. – Мы тебя на несколько месяцев туда поселим. Если тебе не понравится. Или будет плохо, то мы заберем… хорошо?
Дед молчал. Он на нас не смотрел.
- Он все понимает, - плакала мама.
- Ничего он не понимает. Ты плачешь, и он начинает переживать, - говорил отец, успокаивая ее.
Отец одевал деда или убирал за ним редко. Он молча терпел нечистоту в доме, которая шла от деда, несмотря на все наши усилия, но, когда Нина, тихо и осторожно, начала разговоры о том, что больной в квартире мешает жить нормально, и надо бы его отдать в больницу или дом престарелых, отец ее поддержал. Мама упиралась сначала с возмущением, но потом как-то сникла и стала думать, как устроить деда Игнатия получше.
Провожали деда Игнатия все, печально и тихо. Потом все разъехались в отпуска. Когда вернулись, поехали проведать деда.
Нас привели в какую-то почти пустую комнату. Он сидел на стуле за столом. Когда мы вошли и поздоровались с ним, он только посмотрел на нас и не ответил.
- Папа, как ты тут живешь? - плакала мама.
Все молчали.
Дед Игнатий сидел неподвижно, постаревший, очень худой, плохо выбритый. Он сидел по-прежнему прямо, строго и смотрел перед собой.
- Вот тебе продукты, - сказала мама. – Может быть, тебе что-нибудь надо? Может быть, ты чего-нибудь хочешь?
Дед не отвечал. Мы посидели с ним около получаса, практически не разговаривая. Когда мы начали прощаться, целуя его в щеку, и выходить из комнаты, он посмотрел на нас, мои и его глаза встретились, и он заплакал, молча.
Больше я его не видел…
На поминках дедушки, мама и тетя Нина Куликова сказали своим сыновьям, мне и Володе:
- Если с нами произойдет то же, что с папой, вы не мучайтесь, а сразу отдавайте нас. Вы нам только хороший дом престарелых подберите… Уж лучше так…
Мы промолчали. Все это казалось нереальным и отдаленным…
Жизнь шла своим чередом. Мама в молодости работала на Центральном телеграфе, но потом перешла в Министерство стратегической авиации, а после его ликвидации в Министерство обороны. Она была честолюбивой, хорошо организованной и ответственной. Она вступила в Коммунистическую партию и стала работать по линии месткома в структурах Министерства обороны.
Ее карьера раздражала и настораживала отца, создавая между ними трения, но карьерой рисковать она долго не хотела. Она потеряла интерес к карьере только в 1980-е годы. Причин было несколько: приближался пенсионный возраст; как когда-то деда Игнатия, ее начали преследовать головные боли; и ее честолюбие было во многом удовлетворено моей успешной карьерой.
Именно мама как она сама говорила, «сделала» меня, или, как она иногда выражалась, «заставила стать человеком». Она следила за моей учебой, жестко направляя меня по тому пути, который она для меня хотела. Ей было почти безразлично, в какой институт или университет я буду поступать, но мысль о том, что я останусь без высшего образования, пресекалась и не допускалась.
Когда я сказал, что решил поступать в Институт восточных языков при МГУ, она удивилась:
- У тебя же всегда хорошо было с математикой, а с языками хуже. Экзамен по истории ты, конечно, сдашь, но вот сочинение и английский… Там же, наверное, огромный конкурс? Ты же хотел с Витей Куцурубой поступать в МИФИ. Может, зря ты передумал?
Она не настаивала. Она просто хотела, чтобы я поступил в «приличный» институт, но оставляла выбор за мной, переживая за меня страшно. Когда я поступил в Институт восточных языков при МГУ (ныне Институт стран Азии и Африки при МГУ), у нее был самый счастливый день в жизни. Она пригласила почти всех родственников, проживавших в Москве к нам домой, на мой день рождения и накрыла торжественный стол, как на свадьбу. Все приехали. И она торжественно объявила новость.
Каждый успех или значительное событие в моей жизни она отмечала и праздновала как главный праздник.
На фото: Мама и я, выпускник ИСАА при МГУ, старший редактор Агентства печати «Новости», только что вернувшийся из Индии после двухгодичной командировки по линии Министерства обороны
Поначалу она даже отслеживала мою учебу в университете, как раньше тетрадки, проверяла зачетку, успокаиваясь, что у меня нет долгов по экзаменам.
Однажды, на четвертом курсе, она озабоченно спросила меня:
- Ты не знаешь, почему наш телефон поставили на прослушку?
- Не знаю. – сказал я.
В то время она уже ушла из Министерства обороны и перешла на работу в Хозяйственное управление при Совете министров СССР, которое впоследствии Ельцин преобразовал в Управление делами Президента РФ.
- Наш телефон прослушивают. Меня предупредил хороший знакомый. С тобой никаких разговоров не было? – спросила она.
- Был разговор. В институте, в отделе кадров, - сказал я. – Мне предложили после института пойти на службу в КГБ.
Я показал ей анкеты, которые получил на Лубянке. Анкеты были еще не заполнены.
Она задумалась.
- Не надо тебе идти в КГБ, - сказала она. – Нельзя тебе. Ты и так жестокий.
- Какой я жестокий!? – удивленно спросил я ее. Я всегда считал себя немного мягковатым и сентиментальным. – Ну, ты и придумала!
- Нет. Ты очень жесткий. И бываешь жестоким. В тебе уже это есть. Тебе в КГБ нельзя. Не сдавай анкеты, не ходи туда. Не надо. Я поговорю…
И я не стал заполнять и сдавать анкеты…
В начале 1970-х Нина вышла замуж, и в квартире оказались две семьи. Мы разменяли квартиру и разъехались.
В 1979 году погиб Володя Куликов, мой двоюродный брат, а в начале 90-х умер и его отец, силач дядя Толя. Тетя Нина Куликова осталась одна, и мы стали ей особо близки. С другими родственниками она практически не общалась.
Летом мама и тетя Нина жили у нас на даче. Когда я приезжал с работы, они частенько заводили разговоры на старую тему, о здоровье. И мама, и тетя Нина жаловались на головные боли и напоминали мне о своей просьбе.
- Валера, у нас уже с головами плохо. Болят часто. И ничего по утрам без кофе не соображаем. Ты с нами не мучайся. Как станем совсем плохими, ты нас отдавай сразу. Только в приличное место… Ты ешь. Мы тебе не мешаем? – Мама поворачивалась к тете Нине. - У меня с памятью стало совсем плохо, - жаловалась она ей.
- У меня еще хуже, - отвечала та.
- Куда хуже-то?
- Я же вижу, что у меня хуже память стала, чем у тебя.
- Ну, откуда ты знаешь, что у тебя память хуже, чем у меня?
- Вижу. Ничего, бывает, не соображаю. Особенно по утрам.
- А я по утрам соображаю?! Пока кофе не выпью, все в тумане.
- Хватит спорить, - останавливал я. – А то, если будете спорить, я дожидаться не буду и сразу вас определю куда-нибудь.
- Ты сейчас у нас поболтаешь!
В нищие 90-е я поддерживал их обеих, и не только финансово. Им действительно становилось хуже. Случай в войну, когда у них во время эвакуации украли продовольственные карточки, наложил след на их сознание, особенно мамы: она была тогда совсем маленькой и более впечатлительной. В старости ей мерещились воры, что они забираются в ее квартиру, сначала в ее отсутствие, а потом и по ночам. Я не особо спорил, менял двери в ее квартире, повышая степень их бронирования, устанавливал дополнительные замки, успокаивал участковых милиционеров, которых мама заваливала своими заявлениями о «незаконном проникновении в квартиру», а потом «воспитывала» за бездействие.
У тети Нины были свои заморочки: она постоянно что-то ломала в своей квартире (особенно, ручки окон) и нужно было приезжать к ней и ремонтировать. Мы подозревали, что таким образом она вытягивает нас к себе в гости.
Один раз у нее в квартире случился пожар, правда, мы решили, что была неисправна электропроводка.
Переселяться в дом престарелых они уже не хотели. Я предложил один раз, когда мне показалось, что дело может закончиться плохо, но они набросились на меня с возмущением.
- Из своей квартиры я никуда не поеду! –заявила мама. – Стыда у тебя нет!
- Я тоже никуда не поеду! – заявила тетя Нина, будто Черчилль Гитлеру.
- Ты лучше поменяй мне квартиру, чтобы поближе к Нине, а то нам в гости друг к другу уже трудно ездить. Где-нибудь найди получше квартиру у нее в Теплом стане. Мне отсюда уехать хочется. Достали воры. Каждый вечер залезают. То деньги украдут, то ключи куда-нибудь засунут, так что я из квартиры выйти не могу и целый день ключи ищу. Ничем уже не занимаюсь, только ключи ищу.
- У меня не залезают, но я и так теряю все. А потом тоже целый день ищу, - делилась своим тетя Нина.
- Ну, если бы я только теряла… А то ведь залезают и прячут… Вот недавно залезли ночью, пили-ели на кухне, ничего не убрали, деньги украли, ключи куда-то засунули и ушли… Нина свидетель, она у меня тогда ночевать осталась.
- Это вы с ней и ели, и пили, а потом легли спать и забыли, - сказал я.
- Ничего подобного! Что же мы – совсем без ума? Во-первых, мы не выпиваем… почти. Очень редко. Когда голова сильно болит. Я-то вообще почти не выпиваю. Куликова иногда подбивает, - сказала мама, показывая глазами Куликовой, чтобы та молчала.
- Ничего подобного! Ты сама предложила немного выпить! – не выдержала тетя Нина.
- Ключи-то потом нашли? – спросил я, прерывая их спор. Мне и так была ясна их «программа».
- Нашли, только полдня проискали.
- Значит никто у вас ключи не воровал. Никого в квартире не было.
- Как это? Что же мы сами?!... Хотя могли, конечно, но вряд ли…
Они умерли в прошлом году, сначала мама, а потом тетя Нина. Маме было 83 года, Куликовой – 85. Я уже почти три года тогда жил в Великобритании. За ними смотрели и им помогали мои сыновья.
Я часто разговаривал с ними по телефону. Маме я звонил почти каждую неделю. Последний раз я разговаривал с ней за несколько дней до ее смерти.
- Привет! – сказал я.
- Ну, наконец-то позвонил! Я уже решила, что меня бросили все! Никому дозвониться с утра не могу, ни тебе, ни Павлику, ни Андрею. Ты где находишься?
- В Англии.
- Опять в Англии!? Ты же только что туда ездил!?
- Я уже почти три года здесь живу.
- Как это три года? Ты же на прошлой неделе ко мне приезжал… А, это Андрей был. Вы с ним похожи. Он на тебя молодого похож. Я вас стала путать… А у меня опять залезли и все уперли: ключи и деньги. Пусть кто-нибудь ко мне приедет. Хоть дверь откроет. И пусть деньги привезет, а то денег совсем нет.
- Я сейчас позвоню Андрею и Павлику. Кто-нибудь приедет, откроет и поищет твои ключи и деньги. Если нужно будет, то еще деньги тебе оставит…
- Пусть приезжают быстрее. Ты когда приедешь?
- Пока не могу. У меня еще проблемы…
- Не рассказывай, - сказала мама. В ее голосе зазвучали страх и слезы. -Я не хочу знать о твоих проблемах. Я не могу об этом слушать. Не надо. – Она говорила так в последние годы часто. - Я не выдержу… Приезжай, когда сможешь… Приезжай скорее, сынуля… Очень хочется повидаться…
Через несколько дней она пропала. Сыновья нашли ее в одной из московских больниц. Она упала на улице и разбила голову. Последним живой ее видел Андрей. Она не говорила, только держала его за руку и смотрела на него, прощаясь…
А потом, очень быстро, за ней ушла из жизни и тетя Нина Куликова…
(Продолжение публикации отрывков следует)
Комментарии