Этот стук у нас песней зовется

Игорь Поночевный

Он двинулся к трибуне уверенной гагаринской походкой, этот невысокий коренастый, чуточку лысоватый человек, с болезненно-зеленоватым лицом и глазами цвета протухшей рыбы. Он ответил на это приглашение с бесстрашием героя, бросившего вызов всему мировому сообществу.

Миллионы глаз вперились в него: что-то теперь будет? Миллионы тех, кто ненавидит и презирает вездесущую, лоснящуюся Америку. Миллионы русских, разбросанных по всему миру. Миллионы насильно усаженных перед телевизоры россиян. Полчища зрителей прильнули к экранам и мониторам: панки и хиппи, живущие между собой непарными семьями, леваки айтишники, презирающие власть банков и страховых корпораций, анархисты, художники, уличные музыканты, вся эта западная богема, полагающая, что колбаса растет на деревьях, обожающая Сноудена и ненавидящая обрыдший до изжоги капитализм. Все они ждали его, как мессию, что несет им новое слово.  

Он ловко поднялся на трибуну, улыбнулся, откашлялся перед тем, как начать говорить, и вдруг костяшками пальцев постучал. Три раза, от сглаза. Все, зрители, то старое поколение, помнившее ещё Хрущева, сжали с восторгом кулаки. Он снял с ноги башмак, зажал его в кулаке и звонко хлестнул по трибуне.

Раздались жидкие хлопки зала. Воодушевленный, он поднял второй ботинок. Потом постучал кулаком, коленом, лбом, затылком, ещё каким-то местом, скрытым от глаз самой трибуной.

Все пытались уловить смысл этого стука, расшифровать его. Понять месседж, что он желает донести окружающим. Хотя трансцедентально и так было ясно: он всем давал понять, что время однополярного мира закончилось. Что это конец гегемонии и волюнтаризму. Вдруг вспомнили об азбуке Морзе. Стали записывать, спешно стенографируя. Точка-тире-точка. То ли сигнал SOS, то ли какое другое слово из трех букв? Кажется «кузькина мать», но кузькина ли? Невозможно совсем было разобрать, и выходило нечто совсем уж непонятное.

Наконец, стук его закончился. Он широко улыбнулся, снял пиджак, оставшись в одной ночной сорочке, которая спустилась до самых штиблет, вытащил откуда-то их портков балалайку и затренькал. Все были в предвкушении фурора. Кругом в такт музыки раздались стройные аплодисменты. Под них он станцевал вприсядку и запел в микрофон вставшему уже залу:

– Эх! Говори Москва, разговаривай Россия!