Легче..

Не очень-то это романтично, но я часто думаю о том, до какой же степени, говоря словами Станислава Ежи Леца, в действительности все не так, как на самом деле. Будто наденешь волшебное кольцо, и знакомые контуры размываются, уступая место неясным фигурам и теням. Казалось бы, простые истины: учение – свет; небо – сверху; труд на благо людей похвален. А вот поди ж ты.

Например, в даосизме понятию Вэй (миробытию, в котором все действия человека имеют конкретную причину и цель, вроде традиционного обучения или занятия бизнесом), с успехом противостоит У-вэй, подразумевающее недеяние, или немотивированные поступки, дающие возможность, не меняя естественного хода событий, найти себя и войти в резонанс с миром. Для субъективных идеалистов, наверное, все «действия» вообще имеют смысл лишь как инструмент ментальной самодисциплины.

Но и не воспаряя к вершинам философии (в которой все равно ничего не смыслю), призадумаешься, вспомнив крылатое:

Как хочешь ты трудись;
Но приобресть не льстись
Ни благодарности, ни славы,
Коль нет в твоих трудах ни пользы, ни забавы.
Крестьянин на заре с сохой
Над полосой своей трудился;
Трудился так крестьянин мой,
Что градом пот с него катился:
Мужик работник был прямой.
Зато, кто мимо ни проходит,
От всех ему: спасибо, исполать!
Мартышку это в зависть вводит.
Хвалы приманчивы, — как их не пожелать!
Мартышка вздумала трудиться:
Нашла чурбан*, и ну над ним возиться!
Хлопот
Мартышке полон рот:
Чурбан она то понесет,
То так, то сяк его обхватит,
То поволочет, то покатит;
Рекой с бедняжки льется пот;
И, наконец, она, пыхтя, насилу дышит:
А все ни от кого похвал не слышит.
И не диковинка, мой свет!
Трудишься много ты, да пользы в этом нет.

Казалось бы, ясно, что труд мартышки, в отличие от крестьянина не получающей сельскохозяйственных дотаций из фондов ЕС, безвреден для налогоплательщиков и потребителей, вынужденных переплачивать за «отечественную» пшеницу, и уже потому достоин большего уважения...

Независимое созависимо: рыбак и удочка, удочка и поплавок, поплавок и крючок, крючок и червячок, червячок и рыбка. Рыбак кормится рыбой, рыба кормит собой рыбака, паства окормляется батюшкой, я гляжу на уютный живот, и чувствую себя карпом. Электромобили экологичны; я смотрю на розетку, и думаю, из какой фоссильно-ядерной дряни сделано электричество, которым заряжают аккумуляторы, сколько пошло энергии на их производство, и в какой яме их похоронят после. Слышу, как Независимый Н преуспел в социуме, и вижу клопа, который присосался к одному из нефтяных капилляров, и учит, как правильно сосать.

Когда на 105 году умер Оскар Нимейер, благополучно переживший начало и конец эпохи, и мир сожелел о великой утрате, я думал о горе старушки, которой вслед за семьей пришлось переезжать из кривых переулков Рио в открытую всем ветрам бетонку в форме самолета, летящего в будущее, не приспособленное для живых бабушек. Я вспоминаю своего трудолюбивого дедушку, который, будучи главным железнодорожником исчезнувшей страны, среди прочего спроектировал магистраль от Байкала до Амура; случись война с Китаем, дорога-призрак, может быть, пригодилась бы одной из сторон.

В пору перестройки я читал про никелевый комбинат под Мурманском, на котором работали 7 000 человек при достаточных 500. Люди ходили на завод, получали полярные из союзных фондов, испытывали трудовую гордость.

Лет десять назад в музее-заповеднике Ясная Поляна площадью 412 гектаров трудились свыше 300 штатных сотрудников (больше, чем было душ у Толстого), и сохраняли Природу, Усадьбу и Культурное Наследие, испытывая духовную радость. В старинной шведской усадьбе Björksund под Nyköping'ом, с явно более масштабными постройками и общей площадью 4 700 га тихонько работали трое.

Я смотрю на хорошие страны, плодящие учителей, учащих, как хорошо плодиться, вижу, как в Каире, Москве, Бангкоке и Токио толпы задыхаются в пробках, бьются в очередях за жильем и хлебом (при равной площади в Японии живет 127 миллионов, в Норвегии - 5), и думаю, как легко, как страшно легко было бы уже давным-давно всех накормить и все построить; самое красивое было построено, и написано, и посажено столетия назад, если не росло там с самого начала.

Когда я думаю о гениальном писателе-педагоге, деятельно оживотворявшем принципом недеяния семью и деревню, о директоре-потомке, в меру сил идущим по его стопам в Ясной, о почетных аграриях и искусстворобах, продавцах гербалайфа всех мастей, ключниках, военных, отцах и матерях города, учителях и консультантах по присвоению освоения и освоению присвоенного, о мужчинах и женщинах среднего звена, нашедших-свою-ступеньку-в-жизни и старательно вырубающих в ней место для новых миллиардов м & ж, то испытываю чувство восхищения, любуясь чудным блеском одухотворенности в глазах тех, кто так классно перетаскивает свои и чужие камни.

Фишка не в мизантропии и не в бездействии, не в коммунизме, и не в новых режимах. Жаль обезьянку, таскающую твердую бяку по ухабам и кочкам: над маленькими смеяться нельзя. Хочется утереть мордочку мокрым полотенцем, чмокнуть в негениальную макушку, шепнуть: не думай, не спеши, не волнуйся. Take it easy — это булыжники. Не больше, не меньше.

Ты и так хорошая, ушастик.

____ 

* В притче Сумарокова «Пахарь и Обезьяна», с которой Крылов собезьянничал свою мартышку, зверушка катала не чурбан, а большой камень )