«Если вы выиграли в лотерею, не думайте, что так теперь будет всегда»

04.08.2015 — В недавней статье «Государственное стимулирование или экономические стимулы», написанной в соавторстве с Алексеем Кудриным, вы характеризуете российскую экономическую политику как «прагматичный центризм». Что именно вы вкладываете в этот термин?

— Мы говорили только относительно российской макроэкономической политики. Ее часто упрекают в излишней жесткости — якобы мы сберегаем слишком много нефтегазовых доходов,  у нас слишком высокие процентные ставки. А в статье мы пытаемся показать, что Россия на самом деле сберегает меньше, чем другие ведущие нефтегазовые страны, — ведь нужно подобное сравнивать с подобным. И можно заметить, что в годы высоких цен на нефть у нас наблюдался гораздо меньший профицит бюджета или даже был дефицит, и накопили мы гораздо меньше. Даже Казахстан и Азербайджан — родственные нам страны — накопили резервов на 35—50% ВВП, а мы — меньше 10%.

Второй момент — достаточно высокая инфляция и процентные ставки. Но ставки высоки только в номинальном выражении. Если же посмотреть на реальные процентные ставки (а сравнивать имеет смысл только их), то они окажутся не чрезмерно высокими по сравнению с другими странами.

 Все это означает, что избыточно жесткой макроэкономической политики, о которой часто говорят критики, у нас точно нет. В рейтинге Международного экономического форума по этому критерию мы стоим достаточно высоко в отличие от  других показателей (таких как бремя государственного регулирования или независимость судов).  Решение проблем нужно искать не в государственных инвестициях или субсидиях, а в улучшении условий для бизнеса, повышении его защищенности.

— При отсутствии кардинальных структурных реформ Россия в ближайшем будущем обречена на отставание от среднемировых темпов экономического роста. Почему успешный перезапуск модели «импортированного роста», питаемого нефтяной рентой, невозможен даже при высоких ценах на углеводороды?

— Как следует из работ многих экономистов и просто из наблюдений за нашим экономическим развитием, рост за счет нефтегазовых доходов определяется не уровнем цен на нефть, а их изменением. В последние несколько лет, вплоть до 3-го квартала 2014 года, нефтяные цены были на рекордной отметке, но не увеличивались, поэтому и экономический рост постепенно сходил на нет. Модель, на которую мы опирались до недавних пор, постоянно требует все большего притока экспортных доходов и капитала.

— Означает ли это конец потребительской экономики в России, о котором мы немало слышим в последнее время?

— Когда росли цены на нефть, быстро увеличивались социальные выплаты и доходы населения — мы все становились богаче. Скажем, за годы с 2000-го по 2008-й реальная (сверх инфляции) средняя зарплата выросла почти в 3,5 раза (на 10% в год). Это приводило к потребительскому буму, который во многом удовлетворялся за счет импорта, но увеличивался спрос и на отечественные товары и услуги. Кроме того, повышался и инвестиционный спрос, давая толчок бурному развитию строительства. Но сейчас, судя по всем прогнозам, рассчитывать на высокие цены на нефть нельзя. Скорее наоборот, мы вошли в фазу спада нефтяного суперцикла — это новое популярное понятие, которое используется экономистами все чаще. Идея тут в том, что цены на нефть и на другие сырьевые товары колеблются длительными циклами по 25—50 лет. Нефть прошла пик в предыдущие несколько лет и вошла в фазу снижения, которая продлится достаточно долго. Предыдущая такая фаза началась в середине 80-х и длилась примерно до 1998 года, когда было пройдено дно и начался рост. Поэтому нет оснований ожидать, что у нас вдруг станет расти внутренний спрос.

— Если некая смена экономического курса в лучшую сторону все-таки произойдет, то что может стать драйвером экономического роста в России после отмирания старой модели?

— Драйвером должно быть усиление, с одной стороны, рыночных стимулов, с другой — ответственности бизнеса. Если мы посмотрим на деятельность наших компаний с государственным участием, то увидим, что газовая отрасль почти не растет, добыча нефти находится в долгосрочной стагнации, много проблем имеется в транспортной отрасли. И отчасти причина здесь состоит в том, что в России доминируют государственные или квазигосударственные компании (госкорпорации,  которые юридически не являются коммерческими организациями), которые действуют по «квазирыночным» принципам. У них особые отношения с государством и особые правила игры. Они могут рассчитывать, что государство не даст им пропасть и покроет последствия неэффективной деятельности.

 Есть также целые секторы экономики, которые не являются государственными, но которым позволяют быть неэффективными из соображений стабильности. Исследования выявляют, что в большинстве отраслей есть конкурентоспособные лидеры и аутсайдеры, которые с экономической точки зрения не имеют права на существование — скажем так, реликты. Но в разных формах их поддерживают. Они существуют также из-за недостаточной мобильности ресурсов, в том числе трудовых, и искусственных барьеров для входа на рынки. У нас есть огромный резерв повышения эффективности просто за счет перемещения ресурсов из отсталых, искусственно поддерживаемых на плаву предприятий, в современные компании.

— Говоря о трудовых ресурсах, нулевые в России ознаменовались ускоренным ростом заработных плат и реальных доходов населения. Производительность труда тоже росла, но заметно более медленно. В какой момент произошел разрыв между этими показателями и насколько он глубок на сегодняшний день?

— Разрыв наметился в середине 2000-х. Можно посмотреть на долю оплаты труда в ВВП — она включает открытую и скрытую оплату и социальные начисления. В 2005 году — это 44%, в 2014-м — 52%. В то же время валовая прибыль в 2005 году составляла 37%, а в 2014-м — 32%. Это как раз и показывает, что наша экономика теряет конкурентоспособность и все больше ресурсов идет на оплату труда, сильнее увеличивается потребление и меньше ресурсов идет на инвестиции. Причина в том, что труд постепенно стал дефицитным товаром и его цена растет, — это закон рынка.

Еще в начале 2000-х в России была высокая безработица, но постепенно она упала до минимума, и сейчас она остается достаточно невысокой — она уже опускалась ниже 5%, что близко к естественному уровню. Здесь играет роль дополнительная специфика нашей экономики —  низкая безработица всегда увеличивает зарплату, но у нас это проявляется сильнее, так как в России низкая мобильность труда в силу объективных причин (большая территория, недостаточно развитый рынок съемного жилья, низкий пенсионный возраст и прочие факторы).

К тому же в условиях избытка государственного сектора любые проблемы решаются не за счет сокращения расходов, а за счет их перекладывания в цену своей продукции. Если это естественная монополия, то цены регулируются государством — оно войдет в положение. Если это ВПК, работающий на государство, — тоже нет стимула экономить на расходах. Вот и получается, что нет никаких тормозов для роста зарплаты, ее просто закладывают в цены, что ведет к снижению конкурентоспособности экономики.

Бюджетный сектор у нас также сильно раздут — на 1000 человек населения бюджетных работников больше, чем у развитых стран ОЭСР. В сопоставлении с формирующимися рынками этот показатель иногда в два-три раза больше. Все это ведет к дефициту труда, он повышает его цену. Сейчас это хорошо для работников, но никак не для долгосрочного развития экономики, и через несколько лет это станет заметно. Лучше более низкая сегодня, но устойчиво растущая зарплата, чем высокая зарплата уже сегодня, но долго находящаяся на одном уровне.

 — И эта ситуация на рынке труда — тоже один из барьеров, препятствующих применению прежней модели экономики.

— Совершенно верно. Это один из механизмов, который ограничивает возможности использования прежней модели. Даже если бы нефтяные цены продолжали расти, она подошла к исчерпанию. Во-первых, мировая экономика не выдержала бы дальнейшего роста цен на нефть на прежнем уровне. Во-вторых, наша экономика сама подошла к внутренним ограничениям на эту модель.

— Вы рассчитывали, что корреляция между приростом сверхдоходов и темпами роста ВВП до кризиса 2009 года составляла 0,57, а в 2009—2013 годах — уже 0,93. Кроме того, к 2014 году доля «автономного» роста ВВП, не обеспеченного нефтяными поступлениями, составляла примерно 1% в год. Это означает, что сейчас Россия находится на пике своей нефтяной зависимости?

— Зависимость от  нефтяных ресурсов имеет много аспектов. Например, возьмем государственный бюджет. Его зависимость за последние 10 лет практически не меняется. В федеральном бюджете это примерно 50%, в совокупной системе — чуть меньше 30%. В статье же речь идет о зависимости экономического роста от цен на нефть. До кризиса 2008 года в нашей стране были и другие драйверы роста. В период с 2000 по 2008 год экономика увеличивалась на 7% в год, из которых половина обеспечивалась ростом цен на нефть, а другая половина появлялась за счет действия рыночных механизмов. В последние годы самостоятельных источников роста практически не осталось, экономика реагирует только на изменение котировок. Они растут — экономика растет, падают — страна в кризисе, никак не меняются — в стагнации.

— Именно этим обусловлена фундаментальная слабость рубля, который начинает трепетать от малейшего шороха на мировых экономических рынках?

— В первую очередь это связано с тем, что нефть и сырьевые товары доминируют в структуре нашего экспорта. Но и зависимость экономического роста тоже определенно вносит свой вклад.

— Почему России при существенном объеме нефтегазовых сверхдоходов не удалось создать действительно значимых резервов? Ведь в некоторых странах (Норвегия или страны Ближнего Востока) объемы таких фондов могут составлять порядка 200% ВВП.

— Эффективность бюджетной политики и управления нефтегазовыми доходами измеряется не только этим. Мы начали накапливать резервные фонды позже многих других стран — это точно касается Саудовской Аравии или ОАЭ. В чем-то мы выглядим выгодно по сравнению с другими нефтедобывающими странами. Например, Россия — одна из немногих стран, которая имеет четкие бюджетные правила для управления этими доходами, тогда как в большинстве других их использование ежегодно определяется конкретными решениями властей.

Но образцовым считается опыт Норвегии, которая сейчас проводит очень осторожную бюджетную политику и накопила много средств в своем нефтяном фонде. Однако в 1970-е годы, когда там нашли нефть, им удалось использовать дополнительные доходы для модернизации страны, а мы их, грубо говоря, «проели» — пустили на потребление и, лишь отчасти, на инвестиции, но не в эффективность производства, а в его расширение. А серьезной модернизации так и не было. Только не нужно думать, что модернизация — это большие госинвестиции и поддержка промышленности, на это тратили огромные деньги и в СССР, экономика которого тем не менее полностью деградировала. Модернизация требует эффективного государства, единых для всех правил игры, поддержки предпринимателей, отличного образования — и на этом фоне полезны инвестиции в инфраструктуру и поддержка высоких технологий.

Нынешний кризис показал, что мы копим не слишком много, как говорили критики, а, напротив, недостаточно. И наши бюджетные правила были не чрезмерно жесткими, а наоборот. При рекордных ценах на нефть они допускали использование нефтегазовых доходов на замещение поступлений от приватизации и заимствований, в то время как нужно было отправлять их в Резервный фонд.

Теперь по проекту бюджетной трехлетки к концу 2018 года у нас в резервах останется всего около 500 млрд рублей. И понятно, что эти деньги — полпроцента ВВП — это совсем мало. Притом никто не гарантирует, что цены на нефть будут именно такими, как они заложены в бюджете, — сейчас они пошли вниз и за короткий срок упали более чем на 10 долларов. Мы можем еще раньше оказаться на грани исчерпания фонда с соответствующими последствиями.

— Эти последствия, видимо, окажутся еще более болезненными на фоне увеличения дисбаланса бюджетных доходов и расходов.

— Да, у нас резко упали бюджетные поступления. К 2018 году реальные доходы федерального бюджета будут на 30% ниже, чем в 2014 году. Соответственно, кроме Резервного фонда, у нас нет других возможностей компенсировать эти потери. И мы вынуждены сокращать свои траты. В будущем нужно учесть эти уроки и просто не раздувать расходы.

Один из наших основных выводов из анализа нефтяных циклов состоит в том, что цены на нефть сейчас не упали, а вернулись к своим «нормальным» значениям, а до этого долго оставались необычно высокими. Но мы неправильно интерпретировали ситуацию и тратили так, как будто дальше будет так же или даже лучше. На самом деле нужно было понимать, что это была временная ситуация. Ведь если вы выиграли в лотерею, то вы же не будете строить свой семейный бюджет исходя из предположения, что вы теперь будете выигрывать каждый месяц.

— И все же некоторые эксперты говорят о слабом восстановлении потребительского спроса уже по итогам 2-го квартала 2015 года. Можно ли из этого сделать какой-то оптимистический вывод о постепенном завершении кризиса?

— Это будет зависеть от цен на нефть. Если бы они не упали сейчас так сильно, мы бы с уверенностью говорили, что как раз проходим дно и в 4-м квартале начнем подниматься. Но цены вновь показали свою непредсказуемость, как глубоко они еще упадут — никто не знает. На эффект от вхождения в понижающую фазу нефтяного суперцикла накладываются непредсказуемые колебания и текущие геополитические факторы, как в случае с Ираном.

Хотя я не ожидаю, что они упадут слишком сильно, ниже $50, разве что на короткий срок. При самом худшем сценарии мы пройдем дно в 4-м квартале и начнем выходить.

— И сразу перейдем в стагнацию.

— Да. К нынешнему шоку мы адаптировались, это был шок от обвала цен на нефть и западных санкций, но дальше Россия неизбежно переходит в стагнацию. И я не верю в то, что мы выйдем из нее естественным путем. Единственный способ возобновить экономический рост  — проводить энергичные и, к сожалению, тяжелые реформы, повышающие конкурентоспособность и производительность российской экономики. Идти в гору всегда труднее, чем катиться вниз.