Грядут серьезные перемены с угрозой краха

Писатель Владимир Войнович о России после Путина, риске отделения Кавказа и своей возможной эмиграции.

Владимир Войнович – автор приключений «русского Швейка» Ивана Чонкина, пророческой антиутопии «Москва 2024», любимой песни советских космонавтов «На пыльных тропинках далеких планет»... Во все времена Войнович не только прекрасно понимал настоящее, он знал будущее – наверное, за это он и был в 80-м выслан из СССР, а через год лишен гражданства. Сейчас Войнович живет в России, постоянно бывает в Америке и, как ни странно, уверен, что... все будет хорошо.

Будет новая перестройка

– Владимир Николаевич, у меня к вам много вопросов, но начну вот с чего: вы сами себя не боитесь? Я имею в виду ваши стопроцентно сбывающиеся пророчества. Я иногда думаю, что вы даже не предсказываете, а управляете миром.

– Ну, видите ли, я сейчас пишу утопию, поэтому все будет хорошо.

– Вы пишете утопию?!

– (Смеется.) Нет, я пошутил, утопия – это что-то неосуществимое, а я реалист. И, как у реалиста, прогноз на будущее у меня осторожно-оптимистический, основанный на том, что раз сегодня хуже некуда, значит, завтра должно быть лучше. Россия усилиями наших политиков не просто зашла в тупик, она зависла передними колесами над пропастью. Знаете, по-моему, Талейран говорил: «Это больше, чем преступление, – это ошибка».

– Приписывают ему, но не он.

– Ну, неважно. А я такую оценку перефразировал: это больше, чем ошибка, это идиотизм. А идиотизм должен рано или поздно закончиться. Во-первых, Путин не вечен… И Сталин думал, что он бессмертен, и Брежнев... Но дело не в бессмертии, а в том, что так или иначе когда-нибудь он уйдет.

<hr/>

– Ну так он, возможно, уже готовит преемника...

– Кем бы ни был преемник, ему придется что-то менять. Любой преемник считает, что его предшественник делал что-то не так, и пытается ситуацию исправлять. Политика любой страны колеблется по принципу маятника. Маятник доходит до крайней точки и неизбежно обратно.

Это происходит не только у нас. В Америке амплитуда маятника поменьше, от демократов к республиканцам и обратно. У нас – от диктатора Сталина к волюнтаристу Хрущеву. От реформ Хрущева к брежневскому застою, затянувшемуся при Андропове и Черненко. Затем перестройка Горбачева и смерть советского режима при Ельцине. Теперь попытка оживить мертвеца и замах маятника в обратную сторону.

– Ровно теми же словами мне Шендерович про маятник рассказывал. И что у нас будет потом?

– Потом придется заново налаживать отношения с Западом и с собственным обществом. Ни одна страна сегодня не может существовать отдельно от остального мира. Даже Америка. А мы тем более.

Начиная со взятия (избежим слова «аннексия») Крыма и провалившейся попытки сделать то же с юго-востоком Украины власть совершает глупость за глупостью, сигналы об опасности игнорирует, агрессивно реагирует на критику, а критиков объявляет иностранными агентами, пятой колонной, т.е. врагами, и все это приближает не только саму власть, но и всех нас к катастрофе.

<hr/>

Чтобы избежать ее, будет, я уверен, предпринято что-то вроде новой перестройки с ограничением власти высшего руководителя, с попыткой оживления демократических процедур, привлечения к власти новых сил, с налаживанием отношений с внешним миром, отказом от вмешательства в дела других стран, от агрессивной политики и риторики и т.д. Все это, вероятно, ослабит государство и приведет если не к полному распаду, то по крайней мере к отпадению от него каких-то частей, прежде всего Кавказа (на другие территории указывать не буду). И самое разумное будет позволить этим частям отойти с миром. Иначе будет большая кровь, может быть, и гражданская война.

Отец Звездоний был неизбежен

– Есть мнение, что гражданской войны сейчас быть не может, потому что нет граждан.

– Гражданская война – это не обязательно две враждующие стороны. Это может быть «война всех против всех». 90 процентов населения, может быть, не готовы защищать какую-то идею, но вполне могут быть готовы громить друг друга. Люди, которые защищают все, что сегодня творится, называют себя патриотами. Но что такое патриотизм? Это готовность ради блага страны жертвовать собой. Что-то я готовности к самопожертвованию у наших записных патриотов не замечаю.

– А те, кто поехал в Донбасс?

– Я не знаю, что они и от кого защищают. Некоторые, одурманенные пропагандой, в самом деле готовы жертвовать собой и несутся мстить за «распятых мальчиков». Есть ищущие выход из трудностей быта, с которыми не могут справиться. Есть готовые рискнуть жизнью в надежде поправить свое материальное положение. Есть желающие самоутвердиться.

На войне маленький человек получает автомат и становится большим. Вместе с автоматом он получает власть – и над беззащитными пленными, и над гражданскими, у которых он может, например, забрать дом, машину или что-то еще. Есть же и такие, которые просто кочуют с одной войны на другую, потому что только там себя чувствуют людьми. Это особая форма помешательства.

<hr/>

– Ну ладно, вы говорите, что крах неизбежен – а сроки?

– Не крах, а серьезные перемены с реальной угрозой краха. Советскому Союзу понадобилось семьдесят лет. Сейчас все развивается быстрее.

– В «Москве 2024» вы логично предсказали слияние власти и КГБ. А откуда вы взяли отца Звездония? Ведь такой рост роли церкви трудно было предположить.

– Совершенно нетрудно. Чтобы предсказывать, не надо обладать каким-то магическим даром, достаточно внимательно наблюдать за текущими тенденциями и делать выводы. Мне уже в конце шестидесятых годов было очевидно, что многие люди, особенно интеллигенция, разочаровавшись в коммунистической религии, нашли замену в православии. И власть уже на это смотрела сквозь пальцы, и даже секретари райкомов-обкомов тайно крестили детей...

И с КГБ тоже было понятно. Верхушке требовались в качестве помощников люди, хорошо образованные, знающие жизнь внутри страны и за пределами, владеющие иностранными языками и способные читать иностранную прессу. А где таких было взять? Таких готовили как раз для КГБ. Партийные руководители хорошо понимали, какую опасность представляют эти люди, поэтому их в свое время «чистили» и даже истребляли... Но и обойтись без них не могли.

– А теперь какие закономерности сработают?

– Ну, церковь сейчас делает все, чтобы вызвать отторжение, поэтому массовый отход от нее неизбежен. Захват Крыма, война с Украиной, международные санкции – все это приведет к тяжелым последствиям, ведущим к тому, о чем я сказал выше.

<hr/>

Перелом случился не во мне, а во времени

– Можете сравнить современное литературное сообщество с литсредой 60–70-х?

– Молодых писателей я почти не знаю. Но судя по тому, что я вижу, конечно, никакого сравнения нет. Советская литературная среда была очень изолированной. Писатели почти все жили в одних и тех же домах, получали дачи в одних местах, ездили в одни дома творчества, посещали одну поликлинику и один ресторан... Десятки лет вместе. И все между собой либо враждовали насмерть, либо так же крепко дружили. Писатели были привилегированной кастой. Ведь тогда нельзя было не ходить на работу, ты объявлялся тунеядцем. А писателю это было не обязательно.

Писатель имел право, помимо общей жилплощади – 9 кв.

метров на человека, – на двадцатиметровую отдельную комнату для работы. Писатель мог в особом порядке купить машину. Ну, правда, если ты вел себя как-то не так, тебя наказывали и к привилегиям не допускали. Меня наказывали постоянно, и свой первый «Запорожец» я купил на рынке и по гораздо более высокой цене. А Аксенов, для которого внешний шик всегда был важнее, чем для меня, купил «Жигули». Хотел «Волгу», но не разрешили. Не по чину, мол. Ну, он, правда, все равно потом купил.

– Слушайте, вот о наказаниях... Что вас так развернуло-то круто? Вас принимают в Союз писателей, печатают повесть, песня ваша «На пыльных тропинках далеких планет» становится всеми любимой... И вдруг «Чонкин».

– Во мне никакого перелома не произошло. Это время переломилось. Дело в том, что я состоялся как писатель во время оттепели. Если бы не было оттепели, я бы не состоялся. Я не любил советскую власть и Сталина. Но после его смерти, после XX съезда все изменилось. В 56-м я приехал в Москву – она мне показалась городом революции. Столько всего было – огромное количество поэтов читали свои стихи, и мне казалось, что в этом есть настоящее движение к свободе... Хотя сейчас понятно, что ничего такого уж в них не было.

<hr/>

Что касается песни, то я интересовался космосом задолго до полета Гагарина. Я же был авиатором, очень увлеченным небом. Когда Гагарин полетел, я был счастлив, но был бы рад, если бы полетел и американец. Человек полетел в космос, вот что главное. Ну вот. Я написал повесть «Мы здесь живем», ее напечатали. Написал вторую, тоже напечатали, хотя потом и обругали. Казалось, в стране все идет к лучшему.

Но во второй половине шестидесятых начали закручивать гайки. Когда состоялся процесс Синявского и Даниэля, я счел, что не имею права молчать. Хотя искал компромисс. Помню, тогда в Союз писателей пришел Лев Смирнов – известный судья, который вел процесс по Новочеркасску и многие были расстреляны по его приговору... Теперь он хотел, чтобы писатели одобрили суд над Даниэлем и Синявским. Я передал ему анонимную записку с вопросом: что, если писательская общественность возьмет осужденных на поруки? Предложение мое было с гневом отвергнуто ведшим собрание Сергеем Михалковым.

Но я считал и сейчас считаю, что предложил руководству страны разумный компромисс. Дело в том, что процесс писателей стал причиной неслыханного международного скандала. У властей был шанс погасить его, сказав: да, мы считаем этих людей преступниками, но если писатели готовы за них поручиться, пусть попробуют. Власть на эту наживку не клюнула и своими тупыми действиями породила диссидентское движение, которое способствовало крушению советского режима.

– Советская власть ценила писателей, потому что сознавала их влияние на умы, а значит, опасность.

– Да, кажется, Мандельштам сказал: нигде так не ценят поэзию, как у нас. У нас за стихи убивают.

<hr/>

Неконтролируемый подтекст

– Но сегодня писателей и не трогают особенно. Во всяком случае, за тексты.

– И правильно делают. Писатель опасен для власти, когда она его опасается. А когда она на него плюет, то и вреда ей от него нет никакого. Сейчас власть в литературный процесс не вмешивается. Но как только начнет (а такие поползновения есть), так неподконтрольная литература опять станет против власти опасным оружием. Контроль начинается с того, что власть одних писателей считает полезными и поощряет, а других, по ее мнению, вредных, зажимает. Но вскоре выясняется, что именно зажимаемая литература пользуется у читателя успехом, а поощряемую никто не хочет читать. То есть попытки государства подчинить себе искусство неизбежно кончаются результатом, обратным ожидаемому. Кажется, такие попытки кое-где уже предпринимаются.

– В отдельных издательствах. Наверное, это все-таки еще не госзаказ, а личная инициатива.

– Не личная, а поощряемых властью агрессивных активистов. Прокремлевских, православных, казаков каких-то, которые пытаются не только литературу, но вообще все искусство подчинить своим дурным вкусам. Помните, как бросали в унитаз книги Сорокина, громили выставку «Осторожно, религия!» и совсем недавно нападали на режиссера Богомолова, запрещали оперу «Тангейзер» и травили не только Андрея Звягинцева за «Левиафана», а даже актера Валерия Гришко, сыгравшего в этом фильме роль священника?

Это мне очень напоминает мрачные советские времена, когда травили художников, композиторов, писателей и часто с помощью так называемых представителей рабочего класса, один из которых прославился фразой: «Я Пастернака не читал, но скажу…»

– Но формально сейчас цензуры нет.

– Формально ее и в Советском Союзе не было, но все знали, что некий Главлит именно цензурой и занимался. И каждый редактор был цензором. Причем в его задачу входило замечать не только прямую крамолу, но и то, что говорилось между строк, то есть в подтексте.

<hr/>

И вот был, что называется, контролируемый подтекст, а был неконтролируемый. Контролируемый – тут все понятно, это когда актер выходит на сцену и говорит: «Прогнило что-то в Датском королевстве». И все смеются, потому что понимают, что за королевство имеется в виду. А неконтролируемый подтекст – это, как объяснил когда-то Григорий Чухрай, когда смотришь, допустим, видовое кино: горы, снежные вершины, орел парит в вышине, смотришь и думаешь: «А все-таки Брежнев сволочь». Вот редакторы и цензоры сначала вылавливали контролируемый подтекст, потом взялись за неконтролируемый и находили крамолу, где и намека на нее не было.

Мне сейчас все равно, где жить

– Мы часто можем наблюдать, что, как только талантливый писатель начинает выступать на стороне государства, ему как будто отказывает талант. Почитать сейчас Юнну Мориц – не узнать же. Как вы это объясните?

– Юнна Мориц – поэт очень серьезного дарования. Ее прежние стихи просто чудо. А то, что теперь она пишет... То же самое случилось и с Новеллой Матвеевой.

– Нет, когда Матвеева не касается политики, она и сейчас пишет очень здорово.

– Вот и не надо касаться того, чего не понимаешь. И помнить Белинского, который сказал, что, когда писатель отступает от правды, ему отказывают ум и талант.

<hr/>

– Но для них самих это самая правда и есть. А что случилось с «деревенщиками»? Распутин, Белов... Тут, правда, немного другая ситуация.

– Ситуация другая, а причина та же. Великолепные были у Белова «Плотницкие рассказы», «Привычное дело»! А как-то я читал его поздний тенденциозный роман «Всё впереди» – там с первых строк несуразица. Написано: самолет «долго выруливал, а потом затих». Начал писать предвзято и даже слово чувствовать перестал. Ведь выруливать, выходить, выплывать – это двигаться куда-то наружу. Самолет выруливает перед взлетом, а не при посадке. С «деревенщиками» было вот что: когда неугодных писателей начали преследовать, они вышли на первый план. Их считали совестью нации, голосом народа... А потом, когда притеснение других закончилось, им пришлось вернуться в конкуренцию. И это им не понравилось.

– Ну и напоследок: вы не думали совсем эмигрировать?

– Да ведь если я сейчас уеду, это уже не будет эмиграция, это будет переезд. Я себя чувствую дома и здесь, и в Америке, и в Европе, мне сейчас нет большой разницы, где жить. Здесь меня пока не трогают, я никому не опасен. Если это изменится...

– Тогда личная просьба: напишите все-таки утопию. Вдруг и правда сработает.