Елдабаоф

…Эх, Василий, помнишь годы наши молодые? Как на дизеле-то  работали, помнишь? …Подрались-то ещё… Ты мне: «Давай,  мол, Серёга, в институт  поступать!»  А я что? Мне тогда до института ли  было?  «Отвали, моя черешня!» - отвечаю. Ты обиделся чего-то… Помнишь?.. В морду мне… Ну, и понеслось… Потом глядим, а дизель-то у нас того…  А?… Помнишь?..  Во, дураки были, ёлкин дед…

Ну, и кто прав-то оказался? Признайся, только честно! Ты вот учёный человек, кандидат, можно сказать,  наук, а получал всю жизнь  меньше меня.  А сейчас у нас пенсия одинаковая. Надо тебе было  глаза-то  портить, да геморрой наживать?.. Не в деньгах, конечно, счастье… Но и без них тоже как-то не того…  Образование, оно, конечно,  ум  развивает… Но ведь…  ум-то… он  тоже…  о двух концах… 

…Вот у нас когда-то на «Серпе и Молоте» работал один мужик. В  ли­тейке. Фёдором звали. Такой умный! Начи-и-танный! Куды бечь... Прямо энциклопедик какой-то, честное слово.

Ты, Василий, вроде тоже умный мужик… Но до Феди тебе, извини… Вот ты говоришь, говоришь и мне всё понятно. А он как залудит бывало... Хоть стой, хоть падай… Мы с ребятами только глазами - хлоп-хлоп. Ни хрена не разберёшь…

Знаешь, как он ругался?! Ну, ёлкин дед! Вот мы после смены с мужиками пойдём в Лефортовский парк культурно отдохнуть на травке. Этот пару стаканов засадит и давай орать… «Порождения ехидные! Пьянь подзаборная! Вам бы только выжрать да поблевать. А о душе не думаете!»

Ну, это-то хоть понятно. А дальше как заведёт по-божествен­ному. Слова там всякие, с подвывертом. «Ипостась-трипостась, усия-мусия»… В три этажа заворачивал, собака! И вроде без матюгов. Но так обидно выходило. Наши заводские  его даже просили, мол, спиши слова.

Был у нас в цеху обрубщик, Коля-синий. Урка, из зоны толь­ко вернулся. Один раз за нами увязался… Сидим. Этот выступать начал как всегда. Нам-то что, мы люди привычные. Синий слу­шал-слушал... Набычился.

А Федя разоряется... «Я, - говорит, - вам покажу кузькину мать! Устрою Содом с геморроем! Отделю козлов от волков!» Синий чего-то недослышал или что.... Глядим, бельма кровью налились, вскочил, да как заорёт: «Сам ты волчина позорный! А за «козла» ответишь, падла!»  Пальцы врастопырку и на него. А у этого тоже кулачищи - во! С мою голову, не меньше. Что там было! Еле растащили.

*   *   *

Я ему однажды высказал.  «Непонятный ты, - говорю, - Фёдор для моей души человек… Вот ведь наблатыкался языком-то молоть. Я вроде и сам  за словом в карман не лезу.  Но если  ты  выступаешь,  молчу  себе в тряпочку. Потому, что понимаю: когда кузнец куёт, лягушка лапу не суёт.  …Узнать бы,  где  выучился…»

Он сощурился так и говорит: «А зачем тебе про меня знать? Ты, мол, еще сам неизвестно кто. Лошадка тёмная. Всё взносы проф­союзные собираешь,  неизвестно куда метишь.  Ну, ничего я тебя скоро разъясню. Пора уже».

-Я  лошадка?! Это что же, - спрашиваю, - во мне такого лоша­диного, ёлкин дед? Я - вот он он. Весь на виду. Понятный и простой, как хозяйственное мыло.

-С лица-то ты прост, - говорит, - а вот посмотреть бы на тебя с изнанки.

-Как это «с изнанки»?

-Как как, сядь да покак. Не пудри мне мозги, - говорит, - лучше давай с тобой встретимся за­душевно, да  за жизнь поговорим.

-Что ж, - отвечаю, - давай. Вот завтра суббота, поехали на Бисе­рово подлещиков ловить. Там и потолкуем заодно.

-Да пошёл ты, говорит, со своими подлещиками! Я лучше к тебе в гости приду. «Ну, хрен с тобой, - говорю, - приходи. У меня как раз Людка  к своим уехала…».

*   *   *

Утром лежу-сплю. Барабанит кто-то в дверь. «Открывай! Гес­тапо!». Встал в одних трусах, отпираю, глядь - Федя. «Ну, ты даёшь, - го­ворю,  - ёлкин дед. Пораньше-то не мог? Ещё же магазины закрыты». «Ничего, - говорит, - я с вечера запасся». И достаёт два пузыря. «Ну, тогда, - говорю, - проходи, у меня как раз голова трещит после вчерашнего».

Сели. Я огурчиков солёненьких достал, колбаски ливерной порубил, хлебца чёрненького, занюхать... Всё путём. Приняли по лампадочке, поправились. Первая - колом, вторая - соколом. Чувствую, отпустило маленько. Захорошело.

Ещё, значит, по одной... Время ему  выступать... Нет, смотрю, лоб наморщил, молчит чего-то. «Стоп, - себе думаю, - что-то здесь не то». А он ещё лафетник хлопнул и говорит: «Вот скажи, Серё­га, как ты думаешь, кто я есть?»

-Кто, кто, - говорю, - конь в пальто. Чего привязался, ёлкин дед?

-Нет, - говорит, - ты не увиливай, а отвечай честно.

-Ну, Федя, съел мед­ведя, - говорю. - Идеальный друг и отличный товарищ. Чего тебе ещё сказать?

-Вот кого, - говорит, - я тебе напоминаю?

И повернулся, сначала в анфас, а потом в профиль.

-Фоторобот, - говорю, - напоминаешь на столбе. «Их разыскивает милиция». А он: «Дурак ты, - говорит, - боцман и шутки у тебя дурацкие. Сало-то в голове есть? Пошк­ворчи маленько».

Смотрю внимательнее. «Ну, - говорю, - шнобель у тебя здоровен­ный. На еврея смахиваешь. «Уже теплее» - говорит... Я смот­рел-смотрел, ничего больше не вижу. «Что ж, - говорит, - с вами придурками делать? Ладно, сам скажу. Открою тебе великую тай­ну». «Валяй, - говорю, - раскалывайся».

*   *   *

У него вдруг морда сделалась серьёзная, торжественная даже. Глаза сощурил. Ус­тавился, как удав. И говорит загробным голосом: «Тай­ну я тебе открою, только ты заранее должен мне обещать, что поверишь всему, что я ни скажу». «Да уж, - говорю, - постараюсь».

-Нет, - говорит,  - не надо мне  одолжений. Ни­каких там «постараюсь»... Да - да, нет - нет! И всё. Посиди, подумай. Минуту тебе даю. Только не ошибись, смотри. Жизнь твоя сейчас решается, между прочим.

Я стопарь махнул ещё.  В голове плывёт. А этому бугаю хоть бы хны. Ему цистерну надо.

Сижу, шкворчу. Как так, заранее поверить? Да мало ли он чего отмочит? Может скажет «в колодец прыгни». А Федя сидит и смотрит так, что до печёнок достаёт. Ёлкин дед! Мне вдруг страшно ста­ло, в натуре. Просто мороз по коже...

А потом чего-то такое у меня вдруг в башке замкнуло, чувствую: верю! Чего бы ни сказал, верю, ёлкин дед! Вот ляпнет сейчас, что он царевич Димитрий, или там космонавт Гагарин, значит, так оно и есть. Верю! Гадом буду, верю!

-Вот ты мне и поверил, - говорит.

Представляешь, Васёк? Я ж ему еще ничего не сказал. А он встаёт на тубаретку, руки так размахнул и говорит: «Я есмь Елдабаоф пришедый в мир грешныя спасти, из них же первый есмь аз!»

А у меня на кухне часы с кукушкой. И как раз у него над головой оказались. Эта дура заполошная выскакивает да как на­чала, «ку-ку! ку-ку!» Он пальцем маятник остановил. « Это она, - говорит, - конец старой эры прокукарекала».

- Какой такой Елдабаоф? – спрашиваю.

- Создатель, дубина! – он говорит.- Творец мира. Ну, чтоб ты понял,  по-вашему будет Иисус Христос.

Я притух малость. И говорю. «Я тебе, - говорю, - конечно, верю, только не совсем въезжаю. Второе пришествие, что ли началось? Страшный суд?»

-Погоди пока. До суда дело не дошло. Я тебе сейчас всё объ­ясню популярно. Вот вы все тут думаете, что в прошлый раз было первое пришествие. Так? Невегласы бестолковые! Это уж я в восьмой раз являлся. Спасаешь вас, спасаешь, а вам, хоть кол на голове теши! То отравят, то замуруют, то живьём зажарят собаки. Надоело. Никакого терпежу на вас не хватает!

Я в прошлое воплощение, сгоряча, возьми да скажи. Мол, по­кайтесь! В другой раз приду, чикаться не стану. Всё! Будет вам секир-башка. И что ты думаешь?! Ноль внимания, кило презрения. Всё переврали, перепутали. Наоборот сделали. Церквей понастроили, а на хрен мне ваши церкви, когда сами вы воры, убийцы, да пьяницы?

Сижу у себя там, в райских кущах, думаю, ну что замочить их всех? Или еще разок попробовать вразумить? Жалко всё-таки. А как вразумишь? Ведь слово давал, мол, в следующее пришест­вие - страшный суд. Нарушать нельзя! Ладно, думаю, пусть это будет не девятое пришествие (по-вашему - второе), а восьмое с половинкою...

Наливает ещё, дёрнули мы с ним. «Ну что, - спрашивает, - Серё­га, уверовал в меня?» «Уверовал, господи!» - отвечаю. «А вот мы сейчас проверим, - говорит,  -как ты уверовал». Разворачивается и со всей дури правой рукой мне по едалу - хрясь! Я с катушек. Из глаз искры. Ёлкин дед! Обиделся... «Нет, - говорю, - Федя, ты не прав!»

А он мне: «Вот ты и показал свою сучность. Ишь, как запел! "Федя!" Ты,  не материться сейчас должен, а левую щё­ку мне подставлять. Не слыхал, что ли?» «Ну, извиняй, - говорю, - господи, не дотумкал сперва. Думал, ты по пьяни просто».

-Впредь лучше тумкай, - говорит. И по левой мне, сызнова как въедет. «Ничего, - думаю, - в таком случае можно и потерпеть».

-А что, - спрашиваю, - господи, ты и чудеса умеешь творить?

- Ё-ка-лэ-мэ-нэ! – говорит. Да я этих чудес ещё в детстве знаешь, сколько натворил? У меня вся школа на ушах стояла. Крысу из глины слеплю бывало на уроке и к училке под стол. А она там оживает. Знаешь, как весело было!

Или Яков Андреич, директор, меня вызывает в кабинет. У не­го папиросы кончились, он мне: «Выверни карманы!» А я: «Да пошёл ты!» Он меня по бокам - хлоп-хлоп. У него руки-то возьми да и отсохни. А после седьмого класса меня за-всё-про-всё выперли. Вот тебе и чудеса…

-А что, - говорю, - господи, начуди сейчас чего-нибудь. Очень мне посмотреть интересно.

А он: «Род лукавый и прелюбопытный! Не будет вам ни чудес, ни знамений, окромя знамения Ионы Про­рока».

- А чой-то, за знамение такое? – спрашиваю.  «А вот чего!»  И как даст мне по новой в рыло. «Понял теперь?» «Понял, - говорю, - чего ж не понять. Только уж больно ты дерешься. Разве Христос руки распускал?»

- Вот это, - говорит, - ты хорошо спросил. Я, и правда, прошлые разы понежнее обходился. Ну и что вышло?! Погляди вокруг. Я же им паразитам всё объяснил по-хорошему. Не воруйте, мол, не убивайте, не дерите, кого попало. Любите друг друга. Ханки много не жрите. А они! Всё поперёк делают. Ну, чисто дети, ей бо!

Их одному учишь, а они будто назло. Вот я и придумал по­завчера, может вас плохому поучить? А вы сделаете наоборот. И будет ладно. У вас ведь, и цари, и вожди, чего ни задумают, всё в об­ратную сторону получается. А если б они, ну там Политбюро, нап­ример, принимали другие решения… «Экономику развалить! Жизнь – ухудшать! Цены – повышать! Взятки – брать! Воровать всем как можно больше!».  Вы бы уж давно при коммунизме жи­ли. Не иначе.

У меня нынче заповеди другие будут. Не как в тот раз. И поведение тоже. ...Чуть что не по мне - в чушку. Чего плохо лежит - моё. Ну и с бабами, соответственно...

*   *   *

-Понял, - говорю. - Уважаю. Только ты меня-то больше не долби. А то я не посмотрю, кто ты такой есть. Дам чем-нибудь тяжёлым по кумполу. Не обижайся потом.

-Ладно, - говорит, - больше не буду.

Ещё по одной приняли. Опять его спрашиваю: «А мне-то что теперь делать?» Он говорит: «Ты, Серёга, апостолом у меня бу­дешь». (..Нет, ты оценил, Василий, с кем сидишь? А?!)

-Спасибо за доверие, - говорю. А которым апостолом ты меня назначишь, господи? Петром или может Фомой?  А он говорит: «И тем и другим. Будешь у меня один в двенадцати лицах».

-Почему так? – спрашиваю.

-Некогда, - говорит, - мне с вами вожжаться. Их двенадцать-то, поди, набери... Шпана кругом одна. Так что пойдёшь сразу на все должности. По совместительству.

-Трудновато, - говорю, - будет. Я ведь, ёлкин дед, не железный.

 А он: «Будешь выгрёбываться, ещё и Марией Магдалиной назначу». «Нет, - говорю, - это уж  уволь». «Ну, тогда сиди да помалки­вай» - говорит.

-А в чём же, - спрашиваю, - будут мои апостольские обязанности?

-Да какие там обязанности. Ходи со мной, да и всё… Непосредственные указания выполняй. А когда меня заметут, будешь благовествовать.

-Как это, «благовествовать»? 

-Ну, рассказывать людям про меня, чего  вспомнишь.

-Может, - говорю, - лучше записать?

А он: «Из тебя писатель, как из жопы лопата. Не суетись под клиентом. Найдутся записываль­щики. Без сопливых обойдётся».

Просидели с ним так целый день.

Дважды в магазин бегали. Приходил к нам кто-то вроде. Ничего не помню.

На другое утро просыпаюсь. Головка бо-бо, денежки тю-тю, а в ротике - бяка. «Чего ж это, - думаю, - вчера было? Может мне приснилось всё?» Посмотрел под стол, мама родная! Там порожних бутылок! Окурков! Видимо-невидимо.

Смотрю еще, под телевизором дамочка  какая-то дышит. Откуда  взялась? Ну и вроде так ничего на мордочку. Начал ее рас­талкивать. А она ещё глаза не разлепила, а уж ноги на ширину плеч и шепчет чего-то непристойное. «Мамочки родные! – думаю. - Где это мы её откопали?» Но, однако же, не удержался, ёлкин дед. Ты, Васёк, Людке моей толь­ко смотри, не брякни.

Не успела она, значит, уйти, баба эта, Федя прибегает. «Ну, как ты?» - спрашивает. Так и так. «Да, - говорит, - женщина она смачная. Одно слово - блудница. Только пьёт много, зараза. Ты хоть помнишь, что мы тут вчера с ней вытворяли?» «Не-а» - говорю. «Ну, это, мо­жет и к лучшему. Пошли, прогуляемся».

Вышли, идём по морозцу. «А что, - спрашиваю, - господи, неужто тебя опять казнят?»

 -Это уж, - говорит, - как водится. Без этого нельзя. Ничего, потерплю последний-то разок. Только бы не понапрасну.

-А чего, - опять спрашиваю, - на этот раз с тобой сделают?

-Сейчас времена-то полегче стали, - говорит. - Кожу с живого драть не будут.

-А что же?

Он говорит: «Знаешь ли ты начало, чтобы спрашивать про конец? Сам всё увидишь.  ...Ну, в дурке меня уморят, в дурке. Отстань». «Ладно, - думаю, - если так задумано...»

Пивка у Таганской попили, поправились маленько. Дальше идём веселее. «А пошли, - говорит, - в Нескучный сад». …По набереж­ной, по набережной... Доходим до «России». Там глинтвейн горя­чий продают в бумажных стаканчиках. Давай глинтвейну… Потом у Крымского моста ещё на троих с кем-то сообразили.

А не жрамши, ёлкин дед. И на старые дрожжи. В Парк культу­ры заходим уже совсем хорошие. Там народ на коньках катается. Музыка играет, барабаны бьют. Пока до Зеленого театра шли еще приложились раза четыре. Он говорит, погоди, я отолью, схожу.

Что-то не было его долго. Потом - бежит. В руках - два шашлы­ка и нога деревянная. Спёр где-то. «Ну, на что тебе, - спрашиваю, - нога?» «Сам не знаю, -говорит. - Просто так понравилась. Красивая вещь».

*   *   *

Заходим в Нескучный.  Люди кругом гуляют.  Моржи в проруби болтаются.  Стоит толпа на них глазеет. «О,- говорит, - сейчас я им речугу толкну.  Скажу пару ласковых». «Может не надо?» - спра­шиваю. «Надо, - говорит Федя, - надо!»

Влезает на скамейку.  Протез - рядом.  Да как вдруг заорёт благим матом: «Люди!! Сюда, скорей!! Люди!!» Ну, народ к нему, конечно, ки­нулся, думали, случилось что. Подбежали. А он говорит: «Вы чего примчались, засранцы? Кто вас звал?»

Толпа возбухать начала. А он говорит: «Ну раз пришли, лад­но. Становитесь, девки в кучу, я вам "чучу" отчубучу!» И начал, на скамейке прямо, отплясывать. Да так здорово выкаблучивает, ёлкин дед! Я прямо не ожидал. Где только научился? Народу понравилось. Ругаться  все перестали. Варежки раззявили, стоят.

Потом он притомился.  Встал. «Ну, чего, - спрашивает, - станиш­ники, любо?» «Любо, - орут, - любо. Ещё давай!» «Перебьётесь, - гово­рит, - лучше подгребите поближе, я вам скажу кой-чего».

Они подошли. А Федя орёт моржам-то этим: «И вы тоже валите сюда, пока чего не отморозили!» Смотрю, подходят. Веришь, Вась? Прямо в плавках. И бабы ихние. Пар от них идёт. Ну, ёлкин дед!

А мимо по тропинке пилит компания спартаковских бо­лельщиков. В шарфах этих. Поддатые, естественно. Галдят по своему. Федя орёт: «Эй, черти! Спартак - чемпион! Валите сюда!» Подошли. Можешь себе представить? Потом ещё откуда-то народ подтянулся. В общем, приличная толпа  образовалась.

А он всё кричит. «Все, все ко мне идите! Я вас болезных ус­покою, всех, как есть ублажу. Устрою вам весёлый карнавал. На­вешаю люлей, никого не обижу». Народ, понятное дело, не вру­бается. Но стоят пока. Ждут, чего дальше будет.

*   *   *

Тут Федя говорить начал. «Имеющий уши, да по ним и получит! Велика Россия, а дураков в ней ещё больше. Сколько волка ни корми, всё равно у слона хобот толще. Думали ли вы об этом когда, долбозвоны?

…Слушайте! Слушайте! И не говорите потом, что водки не хва­тило!

…Если видишь сучок в глазу брата своего, дай ему по ноздрям и ступай себе с миром.

…Всем вы хороши братья, только грешите мало. А ведь если не согрешишь, то и не покаешься. А не покаешься, то и согрешить потом не сможешь. Зачем же тогда и жить? Правильно я рассуж­даю?

…Ешь, пей, веселись! Сдохнешь - никто о тебе и не вспомнит. А тело - твоё выбросят на помойку, на прокорм червякам. И правильно. Кто о них, кроме нас позаботится?

…И если придёт к тебе муж добродетельный и скажет: «Вот я возлюбил тебя, как самого себя!», дай ему в рыло и прогони прочь, ибо он мужеложец и онанист.

…А нечестивую женщину не прогоняй, ибо она блудница.

… Послушайте притчу об уме.  Было у отца три  сына.  Двое  - кретины, а третий - идиот. Ну и что? Да вот собственно и всё.

…И ещё я хотел к этому добавить из литературы.  Знаете ли вы, что у турецкого бея под носом - шишка? А кто он такой, этот бей знаете?  Не знаете долбозвоны. Ну и нехрен вам это знать.

…И последнее, самое важное. Запомните! Если молодого петуха долго кормить толчёным стеклом, а потом зарезать, то в брюхе у него окажется… окажется… окажется…  толчёное стекло!

Ну, чего уставился, хрен моржовый? Всё. Кина не будет. Я  кончил...»

*   *   *

Пока он так распространялся тишина стояла. Не понятно бы­ло ни хрена, но здорово. И ни одна сволочь не заметила, что к скамейке мент крадётся. Откуда он взялся? А уж по рации, видать, своим сообщил.

Федя только рот закрыл, его - хвать за зебры. «Пройдёмте гражданин!» А Федя, не долго думая, хватает ногу свою деревянную, и служивому по чайнику -бамс! Тот - носом в снег.

Дальше пошло, как в замедленном фильме. Один только Федя шустрик. Ногу подхватил, мне подмигнул и со скамейки прямо -  в толпу. Только его и видели. Будто в  воздухе растаял…

А мы чего-то там такое мотыляемся. Рты разеваем. Но не слышно ничего.  Звук кто-то выключил. Я думаю, мне это спьяну так увиделось. …Ну, в общем, не знаю.

Короче, моржи - к проруби, спартаковцы - к выходу, бабы - мента подымать, а я огородами, огородами и к Котовскому. Думал на Садовое выйти. Но не тут-то было. Откуда ни возьмись, набежали новые менты, много,  и повязали нас всех как миленьких. Кроме Феди, ясное дело.

Мент этот ударенный живучим оказался. Оклемался потом. Нас в клетке продержали кого сколько. Меня, так до самого утра. Допрашивали несколько раз. Кололи, кололи. Но я так ни в чём и не сознался. «С оратором, говорю, - знаком не был. Чего он го­ворил, не понял. Да. А политику партии поддерживаю и одобряю». Я и правда, Вась, не понял ничего. Особенно про петуха.  Утречком они мне наваляли немного и на работу отпустили.

Кому я не завидую, так это моржам. Их же голыми привезли. В одних купальниках. Говорят: «Вы какая-то там развратная сек­та».  А они: «Нет, мы моржи».  «Сами видим, что не русские. А этот бандит, наверное ваш предводитель».

Секту-то им пришить всё-таки не смогли. Но по двести шес­той дело возбудили. Злостное хулиганство. И под стражу сразу. Замёрзли они бедненькие, как собаки. А раздолбаев этих в красных шарфах, на пятнадцать суток взяли и всё…

* * *

…Еле-еле на смену успел.  Смотрю, Федя уже на заводе. В ку­рилке газировку из автомата пьёт.  С солью.  Я тоже полечился малость. Перекурили. Рассказал ему чего было.

-Ну что ж, - говорит, - Серёга, молодец.  А вот теперь настал твой звёздный час. Главное испытание.

-Что за испытание? – спрашиваю.

- А надо тебе иудин подвиг  повторить.

-Как это, господи?

- А просто. Иди, да заложи меня. Можно по телефону. Только потом не переживай сильно. А то предшественник твой слаб в коленках оказался. Сделал доброе дело, а потом пошёл да и удавился дурак.

И так мне, Васёк, муторно стало. Ты себе не представляешь. Я всю жизнь стукачей терпеть ненавижу.  А тут на тебе...  Сам становись. Но с другой-то стороны, если для дела нужно... Человек просит...

Ну что... Пошёл, стукнул. Говорю им в трубку изменённым голосом: «Хочу сообщить сведения  насчёт вчерашнего нападения в Парке культуры. Виновник – такой-то. Живёт - там-то. Место  работы - то-то... Имеет преступное намерение спасти человечество посредством аморальных заповедей и простого мордобоя. А дома у него -  вещественное доказательство, то есть деревянная нога».

-Кто звонит? - спрашивают. 

- Простой советский доброжела­тель, - говорю. И трубку – на рычаг...

Только отзвонил, бежит Федя. «Ну что, - спрашивает, - стукнул?» «Стукнул» - говорю. «Ах ты метеёр, - говорит, - мать твою за ногу! Стукач паршивый. Вечно поспешишь где не надо». «А что случи­лось?» - спрашиваю.  «Да ничего особенного. Я оказывается не Христос никакой! Мне только вот сейчас открылось. Голос был. И ещё – видение».

-Кто же ты, господи? - спрашиваю. А сам просто не знаю что и подумать.           

-Не гово’и мне больше «господи», а зови п’осто, «майн фю’е’». Поскольку я, оказывается, есть никто иной, как Ленин-Сегодня. Вот так-то, Феликс Эдмундович. А сейчас нам, батенька, п’идётся отсюда уди’ать. Я из-за вашей а’хиглупости на като’ге па’иться не соби’аюсь.

И как кинется к проходной. Я - за ним. Выбегаем. А мороз ещё такой! Мы - в одних  спецовках... Ну не важно. Я ему кричу: «Майн фюрер, а майн фюрер! Куда ж мы теперь?»

-В ‘азлив, батенька, в ‘азлив! Мне заветы надо написать сгочно. А завт’а у нас после завт’ака, воо’ужённое востание, о необходимости котогого вы мне все уши п’ожужжали.

-Ох, - говорю, - майн фюрер, не бережёте вы себя.

 -А ви, тава­рищ Берия, лучше памальчите. Это па вашей вине ми здесь ака­зались! И партия с такими шутить нэ будет!

Тут у меня мозги совсем раком встали. Ну - Христос, ладно. Владимир Ильич - куда ни шло.  Но какой из меня-то  к шуту Бе­рия? И причём здесь толчёное стекло, ёлкин дед? «Может у него, - думаю, - с головой не всё в порядке?»

А мы как раз до метро «Площадь Ильича» добежали. Федя шасть от меня - и к своему памятнику. Влез на постамент, за ногу бронзовую ухватился и пошёл «Вихри враждебные» голосить.

Но тут-то уж ему подухариться не дали. Откуда ни возьмись менты налетели, дружинники. Стянули, болезного. Руки ему за спину. И в воронок. Только я его и видел, ёлкин дед.

*   *   *

Он мне  потом какое-то время писал из дурдома. «Я, - пишет, -  теперь Ве­ликий Космический Умаразум! И Ленин, и Христос, и Махатма Ганди в одном лице. А также многие другие уважаемые люди».

И как начнёт перечислять кем ещё по совместительству явля­ется! Имена, имена, страниц на десять. Очень мне одно понра­вилось. Запомнил даже. «Мобуту Се-се Секо Ку-ку Нгбенду Ва За Бан Га». Во, да­ёт, ёлкин дед!

А потом вообще стал какую-то галиматью присылать. «Я, - мол, - великий и ужасный, первый и последний, почитаемый и презирае­мый, бесстыдный и скромный, благословенный и окаянный… стек­лянный, оловянный, деревянный, уж замуж невтерпёж, жи-ши пи­ши, а жы-шы не пишы...

Так там и сидел. Сейчас-то уж  помер, наверное. …Ездил его тогда навещать. Так он меня не уз­нал даже. Всё этим самым Елдабаофом кликал. Не знаешь, Василий, кто такой? …А я вот не слыхал даже никогда.

И представь, местные обалдуи, говорят, в него верили.  В психушке-то. Будто он бог там или кто. Дурак у нас народ. Ой - дурак! Чего ни скажи, всему верит.

Во что там верить? Его пожалеть надо. Помню, сидит, глаза потухшие, слепые. Седой весь, сгорбленный. Уставится в одну точку и повторяет: «Как же ты мог, Елдабаоф?! Как же ты мог?!» И так целый день. И всё.

…Но что ты мне ни говори, Василий, умный он был мужик. Ум­ный! Зачитался только малость. Я ж тебе говорю, что ум-то он о двух концах. Иногда и до беды доводит…  Хорошо хоть, нам с тобой это не грозит...