Россия

Иосиф Сталин планируя парад победы на Красной площади хотел видеть среди присутствующих генерала армии США Дуайта Эйзенхауэра. Которого Сталин глубоко уважал.
Но генерал к сожалению не смог принять данное приглашение так как его отозвали в Вашингтон. Но в августе 1945 года он все-таки смог посетить СССР.

Этому визиту он уделил последнюю главу своей книги "Крестовый поход в Европу", назвав её "Россия". В ней он подвел итоги мировой войны и описал сой визит в СССР.

Эйзенхауэр писал так об итогах войны:

"Соединенные Штаты и Россия вышли из войны как две самые мощные державы на земном шаре.

Этот факт оказывал влияние на каждую деталь в американской официальной политике в оккупированной Германии, ибо любое продолжение борьбы между этими двумя державами безнадежно осложнило бы наши проблемы на местах и, возможно, даже свело бы на нет нашу победу, доставшуюся дорогой ценой.

Но дело касалось значительно более серьезных проблем, чем эффективность управления Германией или осуществление политического контроля.
Насколько прочным может оказаться вновь обретенный мир, какие качества сумеют приобрести Объединенные Нации, по какому курсу в будущем пойдет цивилизация — ответы на эти вопросы теперь со всей очевидностью были связаны с одним важным фактором, а именно: со способностью Востока и Запада трудиться и жить вместе в одном мире.

В прошлых взаимоотношениях между Америкой и Россией не было причин, чтобы сегодня смотреть на будущее с пессимизмом. Исторически эти два народа непрерывно поддерживали дружественные отношения, уходящие своими корнями ко временам зарождения Соединенных Штатов как независимой республики.

За исключением короткого периода, они постоянно поддерживали друг с другом дипломатические отношения. 
Ни тот, ни другой народ не был запятнан созданием колониальных империй путем применения силы. Уступка одной страной богатой территории Аляски другой стране явилась беспрецедентным международным событием, без каких-либо угроз и без каких-либо взаимных обвинений после сделки. Дважды они были союзниками в войне.

С 1941 года они зависели друг от друга в достижении конечной победы над европейскими странами «оси».
Однако идеологически США и Советский Союз занимали диаметрально противоположные позиции. Вполне возможно, что русским наша приверженность к системе, основанной на свободном предпринимательстве, представляется, по существу, политической незрелостью, позволяющей эксплуатировать массы.

Из-за этого различия между системами государственного управления двух великих держав в мире могут сложиться два враждебных лагеря, расхождения которых в конечном счете могут вызвать еще одну опустошительную войну.

Если бы, однако, удалось навести мосты через этот разрыв путем практических методов эффективного сотрудничества, то были бы гарантированы мир и согласие во всем мире. Никакие другие расхождения среди государств не стали бы угрозой всемирному согласию и спокойствию при условии, что между Америкой и Советами будет установлено взаимное доверие.
Препятствия, сомнения, страхи перед возможным провалом в американо-советских отношениях встречались на каждом шагу, и альтернатива успеху казалась настолько устрашающей, что все мы в Контрольном совете стремились использовать любые возможности, чтобы содействовать прогрессу установления взаимного доверия.

Берлин, по нашему убеждению, являлся экспериментальной лабораторией для выработки международного согласия.

Здесь Запад соединился с Востоком в осуществлении задачи по перестройке исключительно сложной экономики и по перевоспитанию многочисленного населения, чтобы привить ему политическую порядочность и чтобы Германия, лишенная возможности и воли к агрессиям, могла вновь войти в семью народов. [

Если бы в этих усилиях удалось выработать совместные пути и средства разрешения наших разногласий и проблем на местах, то это означало бы крупный шаг вперед по пути дружественного урегулирования мировых проблем.

Для нас, американцев, первостепенное значение имел тот вклад, который мы могли на местах внести в дело установления делового партнерства между Соединенными Штатами и Россией. Моя деятельность в этом направлении и вера в конечный успех усилий Объединенных Наций основывались на моем опыте работы в качестве Верховного главнокомандующего.

В этой должности я был свидетелем того, как многие народы добивались твердого единства цели, несмотря на различия во взглядах и образе жизни. Военное руководство своими войсками при ведении боевых действий -наиболее ревностно охраняемый символ национального суверенитета — они поручили единому лицу, олицетворявшему все права.

И хотя они сохраняли за собой административный контроль над своими частями и соединениями от назначения командиров до установления норм питания, союзное командование было единственным органом, руководившим всеми войсками в целях достижения победоносного завершения войны. 

Принцип управления войсками посредством комитета, в котором нужно было добиваться единогласия, прежде чем могли быть предприняты объединенные действия, был отброшен в пользу единого командующего, представлявшего все страны, вовлеченные в борьбу против общего врага.

Во время войны было доказано, что можно добиться международного единства цели и ее осуществления, не подвергая опасности независимость ни одной страны, при условии если все были готовы передать часть своей власти единому штабу с правом требовать от подчиненных ему союзных войск выполнения принятых решений. 

При создании ООН и союзного органа для контроля над Германией этот опыт не был тем не менее учтен. Применение этого метода означало бы некую форму ограниченного федерального мирового правительства; метод этот, хотя и был проверен западными союзниками в ходе войны как единственно надежный путь к успеху, политически оказался неприемлем ни для одной из великих держав.

Настойчивое требование на сохранении права вето на конференции ООН в Сан-Франциско в июне 1945 года основывалось на традиционной, но устаревшей концепции, что международные задачи могут решаться только единогласным решением. То же самое единогласие требовалось в Берлине даже при решении самых мелких вопросов.
Поэтому мы очень надеялись создать среди тех, кто был занят работой в оккупационных органах, атмосферу дружественных отношений друг с другом, стремясь миролюбиво добиться общего взаимопонимания и общих целей к нашей взаимной выгоде.

Если бы такую атмосферу можно было создать в Берлине, она распространилась бы за пределы Германии до наших столиц. Международное доброжелательство, продемонстрированное в ходе конференции в Потсдаме между главами государств, послужило благоприятным началом. 

Если бы мы смогли за столом переговоров вести дела на дружественной основе, то фактически могли бы жить вместе как друзья и в конечном счете работали бы в условиях мирового сотрудничества.

«Модус вивенди» между Востоком и Западом был нашей первоочередной задачей."

Дуайт Эйзенхауэр и Иосиф Сталин

Сталин тоже хотел встретиться с Эйзенхауэром. Он сказал Гарри Хопкинсу в конце мая, что надеется на приезд Эйзенхауэра в Москву 24 июня на Парад Победы. Аверелл Гарриман, посол США в Москве, убеждал Эйзенхауэра принять приглашение и говорил, что,
"без сомнения, Сталин очень хочет вас видеть здесь"*

Эйзенхауэр наконец-то получил повторное приглашение посетить Россию. Он сам так вспоминал все это.
"2 августа президент и сопровождавшие его лица выехали из Германии в Соединенные Штаты. Спустя несколько дней мне сообщили из Вашингтона, что генералиссимус Сталин направил мне приглашение посетить Россию. 
Это было обновлением старого приглашения, которое я получил в начале июня, но тогда не мог принять, так как должен был выехать в Вашингтон в военное министерство. С этим приглашением поступило выражение надежды моего правительства, что я смогу принять его.

Генералиссимус предложил, чтобы в рамки моего визита вошла дата 12 августа. Это был день национального спортивного праздника в Москве. Я был рад предоставившейся мне возможности увидеть страну, в которой никогда до этого не бывал, но еще больше я был рад тому, что это означало, что Советское правительство было в такой же мере заинтересовано в развитии дружественных контактов, как и мы.

Я быстро ответил согласием, и мне сообщили, что официально я буду гостем Маршала Жукова во время моего пребывания в Москве и что он будет сопровождать меня из Берлина в Москву.

Георгий Жуков и Дуайт Эйзенхауэр

Когда известие о моей предстоящей поездке разошлось по штабу, буквально десятки сотрудников выразили просьбу сопровождать меня. Принимая во внимание ограниченные возможности для размещения в Москве, я взял с собой в поездку только генерала Клея и моего старого друга бригадного генерала Т. Дейвиса.

В качестве адъютанта на время поездки я хотел взять моего сына Джона, лейтенанта, который уже несколько месяцев служил на Европейском театре военных действий. Командир отпустил его. Сержант Леонард Драй, находившийся при мне всю войну, также вошел в нашу группу.
По прибытии в Москву нас разместили в американском посольстве у моего доброго друга Аверелла Гарримана, бывшего в то время американским послом.

Нашей хозяйкой была его очаровательная дочь Кэтлин. В ходе долгой войны у меня сложилось очень высокое мнение о способностях Гарримана и его взглядах, и я был рад иметь его в качестве наставника и советчика во время моего ответственного визита в страну, совершенно мне незнакомую.
Мой визит в Москву начался со встречи с генералом Антоновым, начальником Генерального штаба Красной Армии. Он провел меня на свой командный пункт, рассказал о положении войск на Дальнем Востоке и показал детальный план кампании, которая была начата всего несколько дней назад.

Повсюду в районе Маньчжурии действия проходили в соответствии с планом, и чувствовалось, что генерал Антонов уверен в быстрой и легкой победе.

Мы до позднего вечера обсуждали военные проблемы, и беседа проходила в атмосфере большого радушия и взаимного доверия.
Утром следующего дня должен был состояться большой спортивный парад на Красной площади. Здесь находились только специально приглашенные гости правительства и участники спортивного парада.

В отношении определения числа последних мнения расходились между двадцатью и пятьюдесятью тысячами. По моим подсчетам, первая цифра была ближе к истине.
Зрители размещались на площадках без каких-либо сидений. Каждый должен был стоять. Как только мы заняли секцию, предназначенную для американского посла и прибывших с ним лиц, к нам подошел генерал Антонов, чтобы сообщить, что генералиссимус Сталин приглашает меня к себе на трибуну Мавзолея, если, конечно, я пожелаю.

Поскольку я был вместе с американским послом, престиж которого как представителя президента имел важное значение, то у меня появились сомнения, уместно ли мне оставить посла, чтобы самому идти к генералиссимусу.

Необходимость обо всем говорить через переводчика лишала меня всякой возможности расспросить у генерала Антонова сугубо конфиденциально относительно этого предложения, и я сразу заколебался.

Однако он избавил меня от дальнейшего замешательства, сообщив остальную часть приглашения Сталина, которая гласила:

«Генералиссимус говорит, что если захотите подняться на трибуну Мавзолея к нему, то он приглашает еще двух ваших коллег». 
Я обернулся к послу, чтобы быстро с ним посоветоваться.

Он сказал, что приглашение беспрецедентное, насколько ему известно, никогда еще ни одного иностранца не приглашали на трибуну Мавзолея Ленина.

Поэтому, понимая, что этим приглашением нам оказана особая честь, я быстро ответил генералу Антонову, что очень рад приглашению и что я хотел бы, чтобы вместе со мной пошли посол я глава американской военной миссии в Москве генерал-майор Джон Дин.

Я считал, что если уж речь идет о каком-то местном престиже, то для посла и его помощника это было бы наиболее полезным.
Пять часов стояли мы на трибуне Мавзолея, пока продолжалось спортивное представление. Никто из нас никогда не видел даже отдаленно похожего на это зрелище.

Спортсмены-исполнители были одеты в яркие костюмы, и тысячи этих людей исполняли движения в едином ритме.

Народные танцы, акробатические номера и гимнастические упражнения исполнялись с безупречной точностью и, очевидно, с огромнейшим энтузиазмом. Оркестр, как утверждали, состоял из тысячи музыкантов и непрерывно играл в течение всего пятичасового представления.

Генералиссимус не обнаруживал никаких признаков усталости. Наоборот, казалось, он наслаждался каждой минутой представления. Он пригласил меня встать рядом с ним, и с помощью переводчика мы разговаривали с перерывами в течение всего спортивного представления. 
Сталин проявил большой интерес к промышленным, научным и экономическим достижениям Америки.

Он несколько раз повторял, что для России и США важно оставаться друзьями. «Имеется много направлений, — сказал он, — по которым мы нуждаемся в американской помощи. Наша огромная задача заключается в том, чтобы поднять уровень жизни русского народа, серьезно пострадавшего от войны.

Мы должны узнать все о ваших научных достижениях в сельском хозяйстве. Мы должны также воспользоваться вашими специалистами, чтобы они помогли нам решить наши проблемы в области машиностроения и строительства. Мы знаем, что мы отстаем в этих вопросах, и знаем, что вы можете помочь нам».

Эту мысль он сохранял в ходе всей беседы, в то время как я ожидал, что он ограничится просто выражением общих фраз о желательности сотрудничества.
Затем генералиссимус перевел разговор на тему о Контрольном совете и заметил, что эта работа важна не только в силу специфичности задач, но и потому, что она помогает выяснить, могут ли великие державы, победители в войне, продолжать успешно сотрудничать при решении проблем мирного времени.

За те немногие дни, что мы провели в Москве, мы побывали на футбольном матче, где присутствовало 80 тыс. заядлых болельщиков; осмотрели Московский метрополитен, которым русские очень гордятся, и посетили художественную галерею. Мы провели полдня на авиационном заводе, выпускающем штурмовики, и целый день -в совхозе и колхозе.

Повсюду мы видели свидетельства простой и искренней преданности родине — патриотизм, который обычно выражался словами:

«Это все для матери-Родины».

Рабочие авиационного завода говорили мне, что во время войны рабочая неделя у них составляла 84 часа, и с гордостью отмечали, что ежедневный выход на работу при этом равен был что-то 94 процентам.

Значительная часть рабочих — это женщины и дети, и трудно было понять, как они, при столь скудном питании и отсутствии транспортных средств, могли обеспечивать такой высокий процент. То же самое было и в колхозах. Вершиной всех событий, связанных с нашим пребыванием в Москве, стал обед в Кремле. 
В сверкающем огнями зале находилось множество маршалов Красной Армии и ряд работников Министерства иностранных дел, которые выполняли роль переводчиков. Из моей группы здесь присутствовали офицеры, а также посол и генерал Дин. Было провозглашено множество тостов, и каждый из них отражал дух сотрудничества и совместной работы, какая постепенно сложилась в ходе войны. 

После обеда состоялся просмотр фильма, посвященного операциям русских по взятию Берлина. Как объяснил мне переводчик, в Берлинском сражении участвовали двадцать две дивизии и огромное количество артиллерии.

Я заинтересовался фильмом, и генералиссимус с готовностью заметил, что даст мне копию фильма. Я сказал, что хотелось бы иметь также и его фотографию, и он ничего этого не забыл.

Буквально через несколько дней я получил в Берлине полную копию фильма и фотографию генералиссимуса с его дарственной надписью.
Он просил меня передать генералу Маршаллу выражение его сожаления по поводу той, как генералиссимус выразился, личной грубости, допущенной им во время войны. Он сказал, что однажды получил от генерала Маршалла информацию о противнике, которая оказалась ложной и вызвала некоторую путаницу. 
В раздражении, сказал генералиссимус, он направил Маршаллу резкую радиограмму, но позднее сожалел об этом, так как был уверен, что Маршалл действовал из лучших побуждений. Сталин искренне просил меня передать начальнику штаба армии США его извинения."

Сам он в докладной записке Маршаллу вспоминал и такой фат который он не указал в мемуарах, а конкретно что Сталин извинился перед ним за действия Красной Армии в апреле 1945 года, когда она наступала на Берлин, а не на Дрезден, как Сталин обещал Эйзенхауэру.

Эйзенхауэр сообщал Маршаллу: 
"Сталин детально разъяснил военные причины, которые привели к изменениям планов в последнюю минуту, но согласился, что у меня есть право не верить ему и обвинять его в неискренности" 

эйзенхауэр произвел на Сталина сильное впечатление.

Сталин долго беседовал с ним, подчеркивая, что Советский Союз чрезвычайно нуждается в помощи США для восстановления военных разрушений.

Он сказал, что русские нуждаются не только в американских деньгах, но и в американских специалистах и технической помощи. Доброжелательный ответ Эйзенхауэра привел Сталина в хорошее расположение духа. Когда Эйзенхауэр ушел, Сталин сказал Гарриману:

"Генерал Эйзенхауэр — великий человек, и не только из-за своих военных свершений, но и как гуманный, дружелюбный, добрый и искренний человек. Он не грубиян, как большинство военных" *
Сталин, в свою очередь, произвел большое впечатление на Эйзенхауэра. 
Эйзенхауэр сказал корреспонденту "Нью-Йорк Таймс", что Сталин был "милостив и добр" и что Эйзенхауэр чувствовал везде "атмосферу искреннего гостеприимства".

На пресс-конференции в Москве он заявил: 
"Я не вижу в будущем ничего такого, что помешало бы России и Соединенным Штатам стать близкими друзьями". 
Но еще во время его пребывания в Москве на Японию были сброшены две атомные бомбы, и он тут же увидел непосредственную угрозу дружественным отношениям.
"До использования атомной бомбы, — сказал он журналисту, — я бы ответил "да", я уверен, что мы сможем сохранить мир с Россией. Теперь я не знаю. Я надеялся, что в этой войне атомная бомба не будет использована... Люди повсюду испуганы и обеспокоены. Никто не чувствует себя в безопасности" 
Эйзенхауэр прямо высказывался о том что бомардировка японских городов была необязательной и неоправданной.

Москва и Ленинград

Эйзенхауэру показали почти все — Кремль, метро, колхоз, тракторный завод и т.д. Он присутствовал на футбольном матче и порадовал публику, обняв Жукова за плечо.

Во время спортивного парада на Красной площади, который длился несколько часов и включал в себя десятки тысяч спортсменов, Сталин пригласил Эйзенхауэра на Мавзолей Ленина, что было уникальной честью для нерусского некоммуниста.

 14 августа, накануне отъезда Эйзенхауэра из Москвы, американский посол устроил прием в его честь. 

Эйзенхауэр вспоминал:
" В течение всего нашего пребывания в Москве Маршал Жуков и другие официальные лица настаивали, чтобы я назвал места, которые хотел бы посетить. Они говорили, что нет такого места, которое я не смогу увидеть, если даже потребовалось бы отправиться во Владивосток. Время мое было ограничено, но, перед тем как покинуть Москву, мне все же хотелось побывать в Кремлевском музее.

Едва я высказал это пожелание, как было организовано посещение музея. Мне сказали, что я могу взять с собой столько адъютантов или помощников, сколько захочу. Возможно, что мои московские хозяева имели в виду только ту небольшую группу, которая сопровождала меня из Берлина, но когда подошло время посещения музея, то оказалось, что почти весь состав американского посольства изъявил готовность выступить в роли моих  адъютантов в этот день.

Я шутливо согласился считать их всех временно адъютантами. Группа около шестидесяти человек провела вторую половину дня в музее, рассматривая собранные там драгоценности. Ювелирные изделия, великолепно расшитые драгоценными камнями костюмы, флаги, всевозможные ордена наполняли огромные залы и в целом составляли богатейшую выставку.
На территории Кремля мы прошли мимо огромной пушки. Таких я никогда не видел прежде; калибр ствола, по-видимому, был более тридцати дюймов. Это была реликвия восемнадцатого столетия. Когда мы отходили от нее, мой сын с удивлением заметил:

«Я думаю, что это то самое оружие, которое двести лет назад делало будущие войны слишком ужасными, чтобы о них думать».
Вечером, накануне нашего отъезда из Москвы, американский посол устроил прием в честь нашей группы.

Женщин на приеме не было, и русскими гостями в основном являлись сотрудники Министерства иностранных дел и представители вооруженных сил. Провозглашались обычные тосты, и после закуски последовал ужин, в самый разгар которого послу позвонили из Министерства иностранных дел с просьбой немедленно прибыть туда.

Подозревая, что, возможно, он получит известие о капитуляции Японии, которого ожидали с минуты на минуту, Гарриман попросил меня приложить все усилия, чтобы задержать гостей до его возвращения. Это оказалось довольно трудным делом, так как посол задержался в Министерстве иностранных дел значительно дольше, чем предполагалось.

Однако призвав на помощь американских друзей, одни из которых провозглашали все новые и новые тосты, а другие даже стали подхватывать мелодии игравшего оркестра, нам все же удалось удержать основную часть гостей до возвращения Гарримана.

Он вышел на середину комнаты и громко объявил о капитуляции Японии, что вызвало радостные возгласы одобрения со стороны всех присутствовавших.

Во время войны я много слышал о мужественной обороне Ленинграда в 1941 и 1942 годах. Я высказал свое пожелание совершить короткий визит в этот город. Во время блокады Ленинграда умерли от голода сотни тысяч гражданского населения.

Много было убито и ранено. Об этом нам рассказывали представители гражданских властей  города, которые присоединились к сопровождавшим нас военным, чтобы выступать в роли наших хозяев в Ленинграде.

Исключительные страдания населения и продолжительность времени, в течение которого город переносил бедствия и лишения, вызванные боями в условиях осады, превратили эту операцию в одну из самых памятных в истории.

Безусловно, в наше время это беспримерный случай. Все мы были поражены тем фактом, что, говоря о потерях ленинградцев, каждый гражданин произносил это с гордостью и удовлетворением в голосе. Конечно, нам была понятна эта гордость. Ведь героическая стойкость ленинградцев привела к поражению врага на этом важном участке Восточного фронта.
Глава города устроил для нас завтрак, на котором присутствовали гражданские и военные руководители. Здесь же артисты дали концерт.

Мы прослушали вокальные номера и инструментальную музыку, драматическую декламацию, которую, разумеется, не могли понять, увидели несколько танцев в прекрасном исполнении. Я заметил своим гостеприимным хозяевам, что поражен тем всеобщим уважением к артистам, какое вижу в России, и тем необычным пониманием и отношением со стороны каждого русского человека к искусству во всех его формах.

Жуков и Эйзенхауэр во время прибытия в Ленинград

Маршал Советского Союза Г. К. Жуков и генерал Д. Эйзенхауэр в Ленинграде. 

Мне ответили, что любой советский человек с радостью голодал бы целую неделю, если бы за это в воскресенье мог посетить художественную галерею, футбольный матч или балетный спектакль.
Во время завтрака в Ленинграде, когда произносились тосты, Маршал Жуков попросил моего сына, до сих пор остававшегося в стороне, предложить свой тост.

Позднее Джон говорил мне, что во время визита он больше всего боялся именно этого момента. Он встал и, сделав предварительное вступление, сказал, что, как молодой лейтенант, не привык находиться в кругу таких выдающихся военачальников и руководителей, а затем произнес:

«Я нахожусь в России уже несколько дней и услышал много тостов. В этих тостах говорилось о мужестве и заслугах каждого союзного руководителя, каждого выдающегося маршала, генерала, адмирала и авиационного командующего.

Я хочу провозгласить тост в честь самого важного русского человека во Второй мировой войне. Джентльмены,  я предлагаю выпить вместе со мной за рядового солдата великой Красной Армии!»

Его тост был встречен с большим энтузиазмом и выкриками одобрения, чем любой другой из множества тостов, которые я слышал за дни пребывания в России. Особенно доволен остался Маршал Жуков. Он сказал мне: мы с ним, должно быть, стареем, если нам пришлось ждать, пока молодой лейтенант не напомнит нам, «кто в действительности выиграл войну».

Обратный путь из Ленинграда в Берлин оказался нелегким, потому что погода ухудшилась. В самолете Маршал Жуков и я часто возвращались к обсуждению отдельных кампаний войны.

В силу его особого положения в Красной Армии он как ответственный руководитель в крупных сражениях за несколько лет войны получил больший опыт, чем любой другой военный нашего времени. Его обычно направляли на тот участок фронта, который в данный момент представлялся решающим.

По его оценке состава войск, местности, на которой они сражались, и причин, побуждающих его принимать то или иное стратегическое решение, было ясно, что это опытный солдат.
Россия вынесла тяжелые испытания во Второй мировой войне.

В 1941 году нацисты оккупировали огромную территорию страны. От Волги до западных границ почти все было разрушено. Когда мы в 1945 году летели в Россию, я не видел ни одного целого дома между западной границей страны и районами вокруг Москвы.

На этой захваченной нацистами территории, говорил мне Маршал Жуков, было убито столько женщин, детей и стариков, что невозможно точно установить их общее число.

Некоторые крупные города были просто стерты с лица земли.
Все это вызвало бы ожесточение у любого народа; было бы совершенно поразительно, если бы у русских не появилось более сильного чувства ненависти к немцам и более сурового отношения к ужасам войны, чем в странах, находившихся далеко от районов боевых действий.
Я знаю это из своего личного опыта.

Когда потянулись месяцы войны, во мне нарастало ожесточение против немцев, и особенно против гитлеровской банды.

Всюду были видны следы разрушений — свидетельство безжалостного тщеславия Гитлера. Каждое сражение, каждая стычка оплачены изуродованными телами, жизнью молодых солдат союзных армий.

Во время войны сотни убитых горем отцов, матерей и невест обращались ко мне с личными письмами, умоляя дать им хоть какую-нибудь надежду, что их любимые еще живы, или, в худшем случае, сообщить им что-нибудь дополнительно об обстоятельствах их смерти. 

На каждое из таких писем посылались сочувственные ответы, и это было наиболее действенным средством вызвать неугасимую ненависть к тем, кто ответствен за развязанную агрессивную войну.

Возможно, именно поэтому я так хорошо понимал настроение русских."