Такое моё дело. Война глазами добровольца

Почему люди добровольно идут на войну? Каждый это решает сам, и мотивы разные. Но то, что существует какая-то предопределенность, в этом я уверен.

В моей семье всегда считалось почетным служить в армии. Дед прошел финскую и Великую Отечественную, братья матери были офицерами, старший брат прослужил два года и, вернувшись из армии, все дразнил меня, что я еще салага и жизни не видел. Я и сам считал, что мужчина обязан узнать, что такое военная служба. И не просто хотел в армию, я туда рвался. Когда началась война в Приднестровье, я понял – это мой шанс. Туда ехали добровольцы. А им не нужны военкоматы и согласие родственников.

В первые же дни в Приднестровье я осознал, что побудительные мотивы, толкавшие меня на войну, навсегда остаются в прошлом. Энтузиазм, патриотизм и прочие высокие понятия выбивает первым же артобстрелом. После этого или начинаешь жить на войне, или надо уходить.

Помню один из ночных артобстрелов в Приднестровье. По нашим позициям бьют минометы румын. Недолет. Перелет. Бах – накрыло! Побежали смотреть, все ли живы. Обмениваемся впечатлениями. Стреляем в ответ. Короче, жизнь идет.

Пошел в блиндаж за патронами. А там сидит один боец, зажался в угол, трясется.

– Ты чего?

– Страшно, – отвечает.

– Так ты в темноте сидишь, вот тебе и страшно. А ты выйди на воздух, посмотри вокруг. С народом поговори. Веселее будет.

– Там убьют.

– Вот здесь тебя точно убьют. Потому что ты один и от страха трясешься.

Потом его фотографию опубликовали в журнале «Столица». Шинель мешком, каска съехала, из-под нее глаза, как у барашка на бойне. Называется «Недетское лицо войны». Увидел, даже передернуло. На позиции было полно настоящих мужиков, которым, если и было страшно, то виду не подавали. А сняли именно этого.

Азарт от опасной игры проходит быстро. Стоит увидеть первую смерть.

У нас ранило парня. Вчетвером понесли его на плащ-палатке к «скорой». Врач посмотрел и сказал: «Поздно. Он уже умирает».

Я не поверил: парень же только что был жив! Смотрю в его глаза, в них вспыхнул и стал меркнуть огонек. И вдруг я почувствовал, что не его, а мое тело наливается холодом… Словами это не передать. Длилось всего мгновение. Потом я будто из глубины вынырнул. Разом навалились звуки, запахи… «Это война. Здесь убивают», – вспыхнуло в сознании и осталось там навсегда.

На войне свой, особый юмор. Люди учатся смеяться, когда вокруг вовсе не до смеха. С наших позиций в рембат ушел БТР, и мы пошли в Тирасполь его искать. А в городе уже Лебедь с Бергманом, там свои порядки. Перебрались через мост.

Идем с автоматами и рюкзаками. От перекрестка к нам понеслись два УАЗика. Выскочили десантники, с пулеметами и в брониках.

– Все, приплыли. На войне не пристрелили, так сейчас свои добьют, – прокомментировал Валерка.

– Не-не-не трясись. До-до-говорим-ся. – Я был после контузии и сильно заикался.

– Куда идем? – спрашивают десантники.

– Бэ-эт-э-эр потеряли. Во-от ищем, – отвечаю.

– Как потеряли?

– На-а по-озиции пришел, а бэ-тэ-э-ра нет. Вот и и-ищем. – Чувствую, что они не въезжают, от этого волнуюсь и заикаюсь еще больше.

– А ты че заикаешься?

– А ко-огда тебя же-железякой по башке шлепнет, ты-ты еще не так го-о-о-ворить будешь.

Посмеялись и отпустили.

Меня контузило легко, но заикался месяца два. У ребят был лишний повод для смеха. Подхожу раз к штабной палатке. Новобранцы кружком сидят. Вижу, Вася идет.

– 3-здо-рово, брат! – Протягивает мне руку.

– При-и-ивет, – отвечаю.

– Ты-ы че, га-ад, дразнишься?

– Ва-ась, я не дра-азнюсь. Я тоже ко-онтуженный.

Все просто легли от хохота. Встретились два красноречивых и устроили бесплатный цирк.

В Приднестровье я убедился, что разница между солдатом срочной службы, ополченцем из местных жителей и добровольцем – колоссальная. Первый просто тянет лямку, второй оказался на войне волею судьбы, а третий попал на нее сознательно.

Были случаи, когда сотня ополченцев снималась с позиции и бежала в тыл, едва заслышав стрельбу. И тогда их места занимали добровольцы. Пятнадцать человек держали оборону там, где должна была стоять сотня. Не потому, что мы супермены и нам не было страшно. Просто доброволец – внутренне другой человек. Он не бежал от войны, его туда не посылали. Он пришел на нее сам.

В Сербии была другая война. Но и там разница между добровольцами и местными ощущалась сразу. Когда мы приезжали на позиции, сербы выли: «Все, приехали русские, сейчас начнут войну в полный рост».

Мы всегда выходили на задание груженые, как верблюды. «Рожков» как можно больше, гранат, патроны россыпью – по всем карманам. Садимся в машину. Смотрим на сербов: один-два «рожка», пара гранат.

– Ребята, вы на войну или на пикник? – спрашиваем.

– На войну, – отвечают на полном серьезе.

– А что вы там с одним магазином делать собрались?

– Постреляем и вернемся назад.

Вот такое отношение к войне.

Или что такое засада по-сербски? По нашим понятиям, сел в засаду, дождался и врежь от души, чтобы никто не ушел. А они подпустят мусульман поближе, постреляют друг в друга, перебросятся парой гранат – и в разные стороны. Потом долго спорят, кто кого победил.

Это в разведке, а в обороне еще смешнее. Окопы сербы рыли на обратной стороне холма, чтобы мусульманам не было видно. А те со своей стороны также окапывались. Вот и сидели на разных склонах неделями. Ничего, что противника не видно, зато не убьют.

Или идет бой. Пробегаю мимо минометчиков. Сидят, пьют ракию.

– Что не стреляете, мужики?

– Мин нет.

– Хрен с вами!

Бегу назад. Опять сидят, пьют.

– Что не стреляете?!

– Мин нет.

– Так вон же мусульмане, под носом бегают. Стреляйте из автоматов.

– Нет, мы минометчики.

– Твою маму, тогда поезжай за минами! Вон машина стоит!

– Нельзя оставлять позицию. Бой идет.

– Ну так стреляй из автомата!

– Мы же минометчики.

Первое время удивлялся, как они бережно воюют. Мы в дом сначала гранату бросаем, потом очереди по углам. Раскрошим, что осталось, заминируем и уходим. А сербы аккуратно входят. Чтобы не повредить что-нибудь, вдруг в хозяйстве пригодится. И эта непонятная для войны бережливость чувствовалась во всем.

Я все спрашивал сербов, почему не взрываете мосты. Рванули бы пару, проблем было бы меньше. «Нельзя, – отвечают. – Нам тут потом жить».

В последний приезд, в девяносто пятом, убедился, что люди за четыре года войны отупели до крайности. Например, дают бойцу задание. Встает и идет выполнять. В полный рост. Смотришь на него и думаешь: «Дурак, тебя же сейчас срежут». А ему уже все равно. Убьют так убьют.

У меня тоже такое было. Идешь, а сил уже нет. Надоело все. Хочется лечь и не двигаться. Мысли появляются глупые: «Пусть убьют – упаду и отдохну». Несколько раз в обморок падал. Шли в гору, вдруг ноги стали ватными, в глазах темно. Словно провалился куда-то. Открываю глаза. Надо мной знакомые лица. «Ты чего?» – «Ничего». – «Тогда пошли». Но стоит показаться противнику, или что-то мелькнет между деревьями… Откуда только силы берутся! Потому что жить хочется.

К войне трудно привыкнуть. Еще труднее с нее вернуться. Сознание не выдерживает резкого перехода из одного мира в другой. Но я никогда не понимал этого ветеранского надрыва.

Уважаю воевавших ребят, сочувствую. Но как увижу, как кто-то рвет на груди тельник и орет: «Я воевал!» – меня аж передергивает. Деды наши четыре года на самой страшной войне пробыли. Видели то, что нам и не снилось. Спросите тех, кто в пехоте или в разведке воевал, много они фрицев завалили? Никогда не скажут. А я теперь знаю: и резать им приходилось, и в упор стрелять. Если уж ветераны той войны молчат, то что уж нам голосить.

Приднестровье, Сербия… Доброволец – он везде доброволец. У него другой психологический настрой. Он никого не винит за то, что оказался на войне. Иногда приходит мысль: «Что я тут делаю?» А потом продолжаешь делать свою работу. Ту, которую за тебя не сделает никто.