"Готовность к бытию"

«Рассказ со слов пострадавшего».

Эпиграф: «А в Союзе композиторов композиторы

пишут друг надруга доносы на нотной бумаге.

Илья Ильф, записные книжки».

1952 год. По консерваторскому коридору идет студент, ныне достаточно известный композитор. Несет в руках две партитуры Стравинского. Эти партитуры видит другой студент, ныне очень известный композитор. Он немедленно бежит в партбюро и докладывает: там по коридору идет такой-то, и у него в руках ноты Стравинского. Подозреваемый немедленно изловлен, уличен в преступлении, и только чудо спасает его от изгнания из консерватории. В тот же день по окончании занятий пострадавший изловил доносителя во дворе консерватории, сунул его головой в сугроб на том месте, где ныне высится порхающий не по своей вине Петр Ильич Чайковский, и нанося удары кулаками по вые и ногами по заду, приговаривал: «Будешь доносить, сука?». И тот из сугроба вопил: «Буду! Буду!». И не обманул.

«Скерцо».
Осенью 51-го года Шабалина вернули в консерваторию. Весной 52-го один из его учеников написал скерцо. Это событие было подобно взрыву фугаса. Композиторско-музыковедческая консерваторская общественность пришла в возбуждение. Как? Через каких-нибудь четыре года после постановления об опере Вано Мурадели «Великая дружба» студент (!) осмелился создать музыкальную композицию, в которой имели место несколько раз повторенные на одном месте септимы (септима – это диссонирующий интервал). Архисмелость по мнению одних, и преступление по мнению других. Страсти кипели. Научное студенческое общество провело по этому поводу бурную дискуссию. Наверное, с неделю ни о чем другом не говорили. Создатель скерцо спокойно и мужественно нес бремя славы и, с особой лихостью, имея на физиономии значительную мину, выколачивал на разных клавиатурах эти свои септимы. Постепенно волны, поднятые событием, начали опадать, и все как будто успокоились. Через месяц по факультету неожиданно пронесся слух, что в консерватории заседает специальная комиссия, прибывшая из Союза композиторов. На собеседование вызывали только учеников Шабалина. Секретарь факультета, зазвав в деканат, настоятельно предложила мне сей же момент направиться в соответствующую аудиторию. Перед дверью стояла очередь и, помнится, я встал в нее предпоследним, после Пахмутовой. Виновник событий был допрошен первым и уже отпущен. Никто из прошедших процедуру, выходя из аудитории, ничего не рассказывал.

Почему? Узнавали позже, индивидуально. Я вошел. За столом сидели двое. Одного я знал – недавний выпускник консерватории композитор Кирилл Молчанов. Другой – толстый человек, попыхивавший трубкой – был мне неизвестен. Поздоровались и вежливо предложили сесть перед столом. Кирилл Молчанов, с которым мы были на ты, когда он еще доучивался в консерватории, томно склонив голову набок и медленно то поднимая, то опуская огромные прекрасные ресницы, тихо задавал вопросы проникновенным голосом. «Ваше фамилия и имя?». Я ответил. «Вы, кажется, занимаетесь в классе Шабалина?». «Да». «Как занимается с вами Шабалин?». «Разбирает и правит наши сочинения, показывает и анализирует сочинения различных композиторов». «А каких, не припомните?». «Глинка, Чайковский, Бородин, Мусоргский». Почувствовав чрезмерную благостность этого списка, якобы поразмыслив, я добавил, чуть акцентируя фамилию: «А недавно нам был показан Дебюсси». «И что же?». «Что «что же?». «Как он вам понравился?». «Да ничего, ничего особенного. Так, есть отдельные полезные приемы». Наступила оценочная пауза. За дело взялся толстяк с трубкой. «А как Шабалин занимается с автором известного вам скерцо?». «Так же, как и со всеми. Бывает очень требователен и строг, что вообще ему свойственно». «А какую музыку он ему показывает?». «Да ту же, что и всем». Я повторил список, но уже без Днбюсси. Информация вновь породила оценочную паузу. Опять спрашивал Молчанов: «А как вы относитесь к этому скерцо?». «Да спокойно. Вполне веселая жизнерадостная музыка. Септимы, по-моему, очень комичные. Мне помнится, что Виссарион Яковлевич еще половину их поснимал». Опять оценка. «Хорошо. Вы можете идти. Вы сами, должно быть, понимаете, что о нашей беседе нигде и никому не нужно рассказывать». «Да, да, конечно понимаю. До свидания». «До свидания и попросите зайти следующего». Ни Виссариона Яковлевича, ни его ученика из консерватории не удалили. По-видимому, все сообразили, как следовало отвечать. Мы очень любили Шабалина. А ведь он нам показывал и Малера, и Стравинского.

«Учебный процесс».
Войдя в аудиторию, доцент поставил на пюпитр партитуру четвертой симфонии Малера, открыл ее на первой странице и произнес: «Вот, товарищи, австрийский композитор Малер. Родился в 1860-м, умер в 1911 году. Был главным дирижером оперы в Праге, Гамбурге и Вене. В Вене же был главным дирижером оркестра филармонии. Написал 10 симфоний и 5 вокально-симфонических циклов. Композитор этот реакционный, буржуазный и статичный». Доцент закрыл партитуру и отложил ее в сторону. «Теперь перейдем к Рихарду Штраусу». Так в 1951 году мы прошли Малера.

Николай Каретников