Если попытаться найти какой-то один постоянный элемент предельно эклектичной государственной идеологии постсоветской России последнего десятилетия, то его можно было бы описать одним понятием – антиреволюция. Именно так — «анти-», а не «контр-». Контрреволюция, в том смысле, в каком её принято понимать с конца XVIII в., всегда находилась в непосредственной связи с революцией, наследовала ей и преодолевала её через новые политические и социальные формы, имевшие мало общего с дореволюционным Старым порядком. Контрреволюция рождалась как новая сила, способная победить уже состоявшуюся революцию, в то время как антиреволюция пытается предотвратить революцию воображаемую, чей страшный призрак постоянно преследует государство и возвещает его конец.
Эта грядущая революция не имеет ясных оснований в обществе, лишена видимого волевого политического субъекта, о ней ничего не знает большинство её потенциальных будущих участников. Но образ революции живёт своей собственной насыщенной жизнью в сознании правящей группы. Воображаемая революция описывается в десятках экспертных докладов, спецслужбы уточняют её сценарии, а полиция находит высший смысл своего существования в том, чтобы встретить «час X» во всеоружии.
Борьба с революционной угрозой в России с 2004 года (после первого киевского Майдана) стала не только определяющим мотивом пропаганды, но и создала полноценную инфраструктуру силовых органов (вроде Центра «Э» или Следственного комитета), чьи задачи состоят преимущественно в антиреволюционной профилактике. Ей служит постоянно обновляемый корпус репрессивных законов . Новые антиреволюционные органы вступают в ведомственные конфликты со старыми, а набор инструментов, помогающих избежать революции, постоянно растёт и совершенствуется. Но чем меньше в обозримом пространстве становится возможных революционеров, чем надёжнее контролируется публичная сфера, чем прочнее консервативные привычки и страх перемен охватывает население, тем меньше у верхов уверенности в том, что революция не стоит на пороге.
http://openleft.ru/?p=6238
Эта грядущая революция не имеет ясных оснований в обществе, лишена видимого волевого политического субъекта, о ней ничего не знает большинство её потенциальных будущих участников. Но образ революции живёт своей собственной насыщенной жизнью в сознании правящей группы. Воображаемая революция описывается в десятках экспертных докладов, спецслужбы уточняют её сценарии, а полиция находит высший смысл своего существования в том, чтобы встретить «час X» во всеоружии.
Борьба с революционной угрозой в России с 2004 года (после первого киевского Майдана) стала не только определяющим мотивом пропаганды, но и создала полноценную инфраструктуру силовых органов (вроде Центра «Э» или Следственного комитета), чьи задачи состоят преимущественно в антиреволюционной профилактике. Ей служит постоянно обновляемый корпус репрессивных законов . Новые антиреволюционные органы вступают в ведомственные конфликты со старыми, а набор инструментов, помогающих избежать революции, постоянно растёт и совершенствуется. Но чем меньше в обозримом пространстве становится возможных революционеров, чем надёжнее контролируется публичная сфера, чем прочнее консервативные привычки и страх перемен охватывает население, тем меньше у верхов уверенности в том, что революция не стоит на пороге.
http://openleft.ru/?p=6238
От себя: чем сильнее давит реакция всякое инакомыслие, тем желанее, привлекательнее революция в глазах думающих людей. Тем она большую легитимность приобретает в глазах масс, не имеющих иную возможность влиять на политику государства, чем революционная борьба.
Реакционная власть - и есть главный пропагандист революции, главный революционер. Не знакомая со словами "прогресс" и "свобода", она умеет только давить. Чем и хоронит себя окончательно. Вспомним собственную историю второй половины XIX, начала XX вв.
Комментарии