Пистолет дьявола

Пистолет дьявола
http://bagira.nl/mistika/pistolet-dyavola.html

Эта история началась летом 1944 года. Наши войска преследовали отходящего противника уже на территории Литвы. Мы достигли границ Мемельского края, где деревни с немецким населением соседствовали с литовскими хуторами.

На привале подразделения второго эшелона рассредоточились в ближайших лесах. Офицеры первого батальона Казанского полка, не желая сидеть в духоте, устроились во дворе домика лесничего и, отдыхая, травили байки.
 

Неподалёку от нас расположились несколько литовок и мальчик лет восьми. Бойцы говорили, естественно, о дамах. Каждая новая история вызывала взрыв хохота, и каждый раз женщины с испугом косились в нашу сторону.

Очередь дошла до лейтенанта Белоногова, недавно прибывшего в полк. Мы звали его просто Васильком. Он казался таким юным, ещё не огрубевшим на войне, и, конечно, мы с любопытством ждали, что он нам расскажет.

История оказалась ему под стать — о первой школьной любви, о первом свидании, о первом поцелуе, о письмах, которые писал, но отправлять не решался. Никто ни минуты не усомнился в том, что все именно так и было, никто не перебивал Василька грубыми солдатскими шутками…

«Однако час настал, а повара всё нет», — сказал кто-то. Все заволновались, заговорили разом — перспектива навернуть чего-нибудь горяченького, предварительно приняв сто грамм для поднятия духа, воодушевила всех.

Сыч
«А Сыч, наверное, уже принял», — сказал кто-то. Из глубины двора к нам направлялся старший лейтенант Парфёнов, которому кличка Сыч шла как нельзя лучше. Сорокалетний мужик — злой и угрюмый — дружбы ни с кем не водил и никогда не смеялся. Пил много и, напившись, становился страшен не только немцам, но и своему брату — русскому солдату.

Около нас он остановился и тупо уставился на всю компанию. Действительно, принял, и весьма. А потом вдруг, переведя взгляд на женщин и мальчишку, выхватил из кобуры парабеллум. С криком: «Изменники, пригрели тут проклятых фашистов!» — он открыл беспорядочную стрельбу.

Лейтенант Харчилин вскочил и ударом в лицо опрокинул Парфёнова на землю. Подоспевшие офицеры его обезоружили, но было уже слишком поздно: Сыч успел убить одну женщину, ранить ещё двух и мальчика. Вскоре приехал особист и под конвоем увёз Парфёнова. Однако спустя несколько дней Сыч вернулся и снова стал командовать ротой. Офицерам зачитали приказ, в котором значилось, что старший лейтенант Парфёнов будет отдан под суд военного трибунала. Однако судьба распорядилась иначе.

Наступила зима. Наш полк взял небольшой литовский городок Шиббен и вышел на правый берег Немана. Как-то ночью Василёк и Парфёнов отправились искать места для установки пулемётов.

Ночь была лунная, на небе ни облачка. Непрерывно взлетали осветительные ракеты, и временами становилось светло, как днём. Сыч, тяжело переживавший недавнее происшествие, отвергнутый товарищами, был рад отвести душу с таким чутким слушателем, как Василёк. Они остановились закурить. Парфёнов стал сворачивать «козью ножку» и предложил кисет лейтенанту, но тот отказался. Сыч чиркнул спичкой раз, но она погасла, второй — то же самое.

Повернулся, чтобы ветер не затушил огня, зажёг спичку в третий раз, и в этот момент раздался выстрел. Недаром говорят: снайперская пуля — зрячая.
Парфёнова похоронили на берегу Немана. Он и после смерти остался в одиночестве — здесь бои не шли, а следовательно, не было и братских могил.

Спустя некоторое время ординарец Парфёнова принёс Васильку пистолет своего командира и сказал: «Товарищ лейтенант, пусть этот парабеллум будет ваш. У фронтовиков существует обычай — брать на память о погибшем какую-то вещь».
Лейтенант был польщён, с радостью взял пистолети повесил его на ремень с левой стороны, как носили оружие немцы.

Василёк
В ночь накануне нового, 1945 года я вместе с Васильком обходил огневые точки его взвода и поздравлял солдат с наступающим праздником. Нехитрые подарки, письма, присланные из глубокого тыла, согревали солдатские сердца, напоминали о доме и хотя бы на короткое время скрашивали однообразную армейскую жизнь.

Я вернулся на свой командный пункт, а лейтенант, пожелав мне спокойного дежурства, ушёл к себе.
Было два часа ночи. Прежде чем пойти в другие взводы, я решил немного отдохнуть и сел у раскалённой печки. Неожиданно вбежал Ахмед: «Василька убили».

Лейтенант был ещё жив и тихо стонал.

Он смотрел на меня, его губы шевелились — он пытался что-то сказать. Я опустился на колени, низко склонил голову и услышал: «Мама, меня убили».

Раны от осколка мины не было видно, её закрывала прядь русых волос, спускавшихся со лба.
Похоронили лейтенанта на городском кладбище Шиббена со всеми воинскими почестями. Помянуть Василька пришли все, кто знал его и успел полюбить. Вскоре стали понемногу расходиться. Ко мне подошёл старшина Пулин и сказал: «Товарищ капитан! А кому передать пистолет покойного, парабеллум?».

Оглядев оставшихся офицеров, я заметил, что у фельдшера пустая кобура, и сказал: «Иван Тарасович! Возьми себе на память, пистолет надёжный».
«Нет-нет, — с испугом ответил тот, отстраняя руку Пулина с пистолетом. — Простите меня, но я человек суеверный, а на нём, проклятом, три трупа. Похоже, он дьяволом помечен».
И пистолет решили пока оставить у старшины.

Склоков
В тот день интенданты превзошли себя: устроили настоящую баню, русскую, пусть и в немецком доме. А чем хороша баня? Все там голые, все без знаков отличия, все равны. Можно от души отхлестать веником начальника, а тот от удовольствия только крякнет. Напарившись, тут же, в бане, мы стали чествовать капитана Краснова: 33 года исполнилось — человек! Языки у многих скоро развязались, все говорили громко и разом.

И тут меня понесло. Я стал убеждать присутствующих, что поскольку все офицеры в армии коммунисты, то от политруков (и комиссаров) теперь пользы никакой, их следует попросту упразднить, а после соответствующей переподготовки направить на взводные и ротные должности, прямо в окопы. И всем будет хорошо.
А через два дня выяснилось, что парившийся с нами — лейтенант Склоков (фамилия-то какая!) написал донос, в котором подробно изложил все наши банные беседы, собираясь отправить его начальнику политотдела и в СМЕРШ.

Я не на шутку струхнул. Что делать? Решил поговорить с лейтенантом. Но тот стоял на своём. Тогда пригрозил. Тут уж Склоков оказался более понятливым, и мы расстались почти друзьями. Впрочем, урвать своё он все же сумел: потребовал себе трофейный пистолет.

Я послал своего ординарца Ахмеда к старшине Пулину, у которого хранился злополучный парабеллум. Ахмед ушёл с явной неохотой, на лице его был написан ужас. Такое же выражение было и на лице фельдшера Ивана Тарасовича.
Ахмед принёс мешок и вывалил на стол его содержимое, стараясь не коснуться пистолета. Так парабеллум обрёл нового хозяина.

Прошло несколько дней. Я сидел в блиндаже, когда позвонил капитан Краснов. «Вот беда, — сказал он, — лейтенант Чклоков чистил пистолет и нечаянно застрелился».
Я встал и спешно надел телогрейку. В голове стучало: «Пистолет, меченный дьяволом. И грубого солдафона Парфёнова, и юного романтика Василька, и жалкого иуду Склокова — всех достал, проклятый. Просто совпадение? Хватит совпадений!».

Краснова я вызвал из блиндажа, попросив захватить вновь осиротевший пистолет. Мы молча дошли до Немана, и я бросил парабеллум в тёмные воды. «Может быть, ты и прав», — заметил капитан.

У шайтана руки длинные
Весь февраль и март 1945 года дивизия вела бои на территории Восточной Пруссии. 6 апреля начался штурм Кёнигсберга, а спустя несколько дней город был взят.
Наступило утро 13 апреля. Солнце светило ярко, а на сердце было отчего-то тревожно. Забрав котелки, Ахмед отправился за завтраком. Неожиданно вернулся, прошёл мимо меня, сказав что-то по-осетински. Услышав: «Парабелл-шайтан», — я вздрогнул.

Ахмед лежал на земле, уткнувшись лицом в траву. В груди у него клокотали какие-то гортанные звуки. Я наклонился и спросил: «Что случилось?» — «Старшина Пулин подорвался на мине. Теперь очередь за мной. Шайтан меня не оставит», — проговорил наконец Ахмед. И как бы в подтверждение его слов в звенящей тишине раздался свист летящего снаряда. И снова — тишина и яркое солнце.

Осколок снаряда вонзился мне в бедро. Я лежал. Опёршись на руки, стал искать глазами Ахмеда. Лучше бы мне не видеть. Его тело было разорвано на части.
Мне показалось, что я все ещё слышу голос: «Шайтан меня не оставит». Он звучал откуда-то с высоты голубого неба и белоснежных облаков, куда устремилась его душа. А сам я был хоть и очень серьёзно, но только ранен. И на том спасибо.

Со слов своего деда Семёна Афанасьевича Бахрушина записал Сергей Бородин