"Русский мир" идёт по пути немцев столетней давности?

Немецкая национальная исключительность, со всеми ее военными последствиями, нашла оправдание в трудах многих немецких богословов того времени. В какой-то начальный период своей карьеры они были вполне либеральными, а затем вдруг превратились в консерваторов и милитаристов. Таким был Фердинанд Каттенбуш (1851-1935), который в своей чрезвычайно популярной в то время брошюре «Моральное право войны» [13] истолковывал слова Христа о любви к ближнему в том смысле, что индивид никогда не может в полной мере реализовать эту заповедь в реальном мире. Тем не менее, заповедь может быть более полно реализована через исправление ближнего — либо посредством убеждения, либо принуждением. Во имя Христовой любви нации могут исправлять одна другую — с помощью военной силы. Военное вмешательство, если оно осуществляется ради искупления грехов и исправления духовных недостатков других стран, является исполнением заповеди Христовой о любви. Каттенбуш верил, что каждая нация имеет свою душу. И поскольку души некоторых стран искажены грехом, им требуется военное вмешательство со стороны более духовных стран — прежде всего Германии. Немецкая душа, как самая просвещенная среди всех народов, имеет право судить, какие нации должны быть исправлены, в том числе с помощью войны.

Любой, кто в последние несколько лет следил за риторикой российских политиков и церковных деятелей, легко заметит, как сильно она напоминает высказывания фон Мольтке и Каттенбуша.

Траектории развития «немецкого мира» в XIX веке и «русского мира» в начале ХХI века имеют ряд удивительных общих черт. На своей начальной стадии обе концепции основывались на либеральных идеалах: в Германии это был Руссо с его социальным контрактом, а в России — модель западной либеральной демократии. И там, и здесь концепция изначально использовалась как мягкая сила, облегчавшая объединение политически фрагментированных сообществ.

На более позднем этапе язык был инструментализирован и постепенно превратился в жесткий политический инструмент и даже предлог для начала военных действий. В обоих случаях язык стал основой неоимперских проектов. Оба проекта активно эксплуатируют моральную повестку дня ради утверждения превосходства над другими народами. И там, и здесь Церковь внесла свой вклад в эту повестку, позволив сделать себя инструментом идеологии. При этом духовные пути немецких и российских богословов, ставших протагонистами такой идеологизации богословия, тоже похожи: от либерализма до милитаризма. Все это в конечном итоге завершилось кровопролитием.

Надо сказать, что трагический исход обоих проектов не был неизбежным. Изначальные идеи Гердера / Фихте и старшего Щедровицкого / Гефтера не обязательно предполагали, что язык или культурная идентичность будут использоваться в качестве оружия для достижения политической гегемонии — в сочетании с другими видами оружия. К сожалению, обе страны на основе этих культурно-языковых предпосылок в конечном итоге решили сделать осознанный шаг в пользу конфронтации и войны. Примечательно, что Церкви не сделали практически ничего, чтобы предотвратить этот сценарий. Напротив, они часто инспирировали дух конфронтации. Они внесли заметный вклад в то, что настроения гордыни и насилия возобладали в политике обеих стран. В обоих случаях моральным обоснованием конфликта стало предполагаемое моральное падение стран, подвергшихся на основании этого допущения военной агрессии. В Германии французская политическая модель была воспринята как смертный грех, за который эта страна должна была быть наказана. В России либерализация западного законодательства по вопросам этики была использована в качестве предлога для антизападного крестового похода, с Украиной в качестве поля цивилизационной битвы.