ГУБЕР.

Губер верил, что он войдёт в историю, как победитель всех развязанных им войн. Его вера исполнилось бы, но вчерашний день принёс неожиданность.

Он был не только главой политического семейства с родословной, в которую входили все титулованные особы, но и его духом, и воспитанником. Он имел банки, которые контролировали все остальные банки. Войска, в которые входили все войска. Подчинённых, которые распоряжались другими подчинёнными. Это было вроде замкнутой цепи, один конец которой начинался в его руке, а второй тоже замыкался на его же руке.

В его квадратном бункерном кабинете бетонированные стены и монолитный потолок были засеяны массивными зеркалами , чтобы он мог в любое мгновенье видеть не только своё лицо, но и лица его приближённых, места их нахождения и перемещения. Тут находились основные атрибуты его власти.

Огромный в тяжеловесной, простой рамке портрет, на котором среди многомилионной ликующей толпы был изображён Губер. Он стоял во весь свой громадный рост в байкеровских тупоносых ботинках, возвышаясь над толпой, словно гранитная глыба, и держал в руках, на которые были натянуты чёрные перчатки из крокодиловой кожи, трёхлетнего смеющегося малыша в морской тельняшке и белой бейсболке. Малыш смотрел на толпу, сверкая белозубой улыбкой. В его левом глазу, что было скрыто от толпы, пряталась красная кнопка, прикрытая веком. Под столом болотного цвета, один конец которого упирался в ботинки Губера на портрете, а второй - в потайную дверь, за которой скрывался тайный скоростной личный лифт, громоздился объёмистый, крепко сколоченный дубовый сундук с массивными металлическим фигурными застёжками. Он был доверху забит орденами, медалями и накрыт ворохом гниющих побеждённых знамён, от которых исходил запах побед, смешанный со страхом, Этот запах заполнял всё бункерное искривлённое пространство с пожелтевшим временем, которым дышал и сам Губер, и его окружение.

У него была собственная крохотная мастерская, скрытая за портретом, куда имел право входить только он. Ключ он прятал в серебряном медальоне в форме сердца, на крышке которого был выбит облик его птичьего лица в самых мелких деталях, вплоть до золотого зуба. В мастерской Губер сам вытачивал ордена и медали, придумывал им новые названия. Он никого не пускал в мастерскую. Никому не позволял изготовлять их. Он обладал неуёмной иллюзией, которую привило ему его «лоскутное», многочисленное окружение, что всё, что он делал, о чём он думал, к чему прикасался, что затевал, что ему снилось – всё имело властный смысл, который тотчас исполнялся и никогда не оспаривался. Когда Губеру снились сны, в которых он терпел поражение, окружение не разгадывало сны, а предлагало их уничтожать.

Губеру доставляло удовольствие смотреть на лица окружения, которое он награждал. Внешне они были пропитаны благодарными, торжественными, размашистыми улыбками, которые своим блеском затмевали даже зеркала, когда он награждал их, вытаскивая при этом из памяти одни и те же затвердевшие, словно камень, слова. Он никогда не менял их, не добавлял новые, чтобы показать, что он также крепок, устойчив, непоколебим в своих целях, уверен в твёрдости заведённого им порядка и никогда не допустит ни малейшей шаткости, ни порчи в нём. Но за улыбками награждённых прятался страх, душивший всех его приближённых. Это был страх не перед Губером, а страх из-за того, что никто из них не сможет так вести войны, как вёл Губер.

В клеточной удушливой от сырого воздуха, проникавшего с улицы через множество вентиляционных отверстий, библиотеке, находившейся тоже за портретом, в которой не было ни одной книги, стояли, вплотную прижавшись друг к другу, мелкие деревянные лавки и кухонные столы. Тут на лучших китайских бумагах писалась победоносная военная история Губера, но вчерашний непредвиденный случай болезненно замутил его сознание. Этот случай тоже будет записан в историю, хоть он был словно чёрное пятно, похожее на продырявленный пиратский флаг, затесавшийся среди других, - суровых, испытанных и закалённых в войнах. Губер не мог допустить этого и часто направлял свой застывший, немигающий, как у шизофреника взгляд, на глаз малыша с красной кнопкой. Это была зловещая кнопка. Достаточно было нажать на неё, чтобы взорвать всю планету.

Вчера он потерпел поражение от мелкого островного государства, которое он никогда не принимал всерьёз. Его жителей он считал ленивыми и бездарными, даже дикарями, которые не хотели жить в искривлённом пространстве Губера с пожелтевшим временем. Когда же он послал войска, чтобы утихомирить бунт, эти дикари разбили их. Губер не мог понять, почему так случилось. А как он мог понять, если своё могущество выстраивал на атрибутах кабинетной власти. Интуиция, которую он выработал в лабиринтах войн, подсказывала ему, что это война будет длиться до конца его старости, что он будет постоянно терпеть поражение и, в конце концов, потеряет свою власть. Эту войну обязательно запишут в историю и опозорят его после его смерти. Губер был самолюбив до помешательства и думал, что же он должен сделать, чтобы сохранить лицо. Он знал, что полководец, выигравший тысячу войн, но проиграв тысячу первую, останется в истории, как проигравший все войны.

«Эта война не должно остаться в истории, - думал он, - лучше никакой истории и безызвестность, чем историческое улюлюканье и насмешки».

Он поднялся на скоростном лифте, который мог двигаться в разных направлениях, чтобы запутывать следы, в однооконную закруглённую башню, похожую на церковный купол, и подошёл к щелевидному окну, рассматривая опьянённую его военными успехами многокилометровую толпу, выдавливающуюся из городских лабиринтов, словно зубная паста. Толпа, засеяв площадь, приветствовала его громовыми аплодисментами и раздирающими восторженными возгласами и воплями.

Губер презрительно и одновременно с усмешкой посмотрел на неё.

Толпа стояла на открытой площади и Губера не волновала её беззащитная жизнь. Он понимал, что толпа приветствовала не его. Она приветствовала свои иллюзии о нём, но эти иллюзии исчезнут, как только узнают о том, что он проиграл войну. Просунув в окошко руку в чёрной перчатке, он стал приветствовать толпу. Губеру не нужно было показывать лицо. Достаточно было показать одну свою чёрную перчатку, чтобы присутствующие на площади признали его.

Приветственный жест ещё сильнее взорвал толпу. Она забурлила. На широкие проспекты из закоулков, из нор метро, из подъездов домов стали выкатываться новые колоны. Этот взрывной поток ломал скверы, сносил ограды, вытаптывал детские площадки, рушил парки, сносил скамьи в местах отдыха, сбивал рекламные щиты, осветительные фонари, закупоривал переходы, громогласно завывал, испускал дикие звуки: Губер! Губер! Вздыбленная масса была, словно загипнотизирована и покорно застывала, когда чёрная перчатка втягивалась в щель башни. Губер никогда не пресекал подобные шествия. Они поднимали его на вершину власти и были нужны ему для демонстрации своей силы, но сейчас радости не было. Он чувствовал, что последний раз стоит в этой башне, и его охватывало злобное отчаяние. Скоро эта восторженная толпа превратится во взбесившийся «таран» и выломает его из башни. Окружение, недовольное его поражением, уже готовило толпе слухи о новом блистательном приёмнике, но Губер не привык сдаваться.

Он снова спустился в бункер и стал вышагивать по бетонированному, гладко отполированному полу, размышляя о том, что же ему делать. Мысль, пришедшая вначале, накрыла его липким потом и страхом, но потом просветлела: что значит его смерть по сравнению с позором, который останется в истории после его смерти? Он думал не о своей смерти, как о физической боли, которая уничтожит всего лишь его тело, он думал о позоре в истории как о нравственной духовной смерти, которая навсегда уничтожает душу. Губер созвал своё окружение. По их лицам он видел готовность к перевороту, Они готовы сместить его. а это выметет его из истории не только как блистательного полководца, но и как могущественного владыку. Губер не мог допустить такого и с выработанным планом в голове, с примиряющей улыбкой посмотрел на окружение. Оно, взращённое орденами и медалями, уже готово загнать его в занавоженную толпу, заполонившую лабиринты улиц и открытые площади. Губер не был бы Губером, если б не прозревал их намерения. Окружение его недооценило, оно было уверено, что Губер находится в обычном здравом уме и его можно будет сломать уже испытанными способами, но всё, выходящее за привычные рамки, от них было скрыто.

Губер насмешливо улыбнулся, ему было наплевать и на этих, заседавших за столом в бункере, и на стоявших на открытой площади. Они были для него жвачными животными, которые умели только пережёвывать его мысли, слова, поступки и наполнять свои мозги одним дерьмом, которое они потом намазывали друг на друга. Вопреки отчаянию, которое раздирало его в башне, в кабинете Губер почувствовал себя богом. Но он ошибался.

В его помешанном и подорванном вчерашним поражением сознании родилась мысль о том, что он даст всем вечную свободу, если уничтожит раболепие на площади и в бункере, уничтожит вместе с собой, но иллюзии о своём прошлом могуществе и избранности затмевали другую мысль, что Богу не доступно собственное уничтожение. Губер постепенно сходил с ума, не замечая этого. В нём прорезался новый болезненный ум, сформированный злобным отчаянием, который подсказывал ему, что сейчас он может делать всё, что угодно.

Его охватывал дикий восторг. Это случается, когда запёкшееся сознание, чувствуя свой конец, теряет последние силы Губер открыл сундук и стал разбрасывать ордена и метали, бросать прогнившие знамёна в своё окружение, называть приближенных недоносками, политическими сверчками, болотными жабами, квакушками... Словом, всем тем, что рождалось в распалённом уме и затвердевших чувствах. У него ещё оставались остатки разума, ему было жалко малыша в белой бейсболке, но он выработал в себе привычку, которая сохранялась даже при болезненных состояниях: никогда не отступать от принятого решения, даже если оно несправедливое, потому что отступление ведёт к потере авторитета власти и её слабости. Он предпочитал оставаться властным безумцем, распорядителем чужих жизней, вплоть до самоубийства. Губер направился к портрету и, подняв веко, прикрывавшее глаз малыша, нажал на красную кнопку. Последнее, что он увидел, были взорвавшиеся зеркала.

Зеркала засыпали своими осколками его портрет с малышом, толпу на площади, его окружение, огромный с металлическими застёжками деревянный сундук с орденами и медалями, достигли самых отдалённых окраин планеты, раскалывая её.

История о Губере так и осталась бы неизвестной, если бы не жители островного государства. Зная, что Губер не посчитается даже с жизнью планеты из-за своего болезненного самолюбия и уничтожит её, лишь бы не потерять лицо и не допустить своего пораженческого позора в истории, они написали об этом, запаковали всё в капсулу и запустили в космос, в надежде, что кто-то её перехватит. Капсула попала на молодую планету, на которой только зарождались первые люди. Много времени прошло, пока они смогли расшифровать послание островного государства об уничтожении Губером планеты, а когда расшифровали, то оказалось, что сами уже успели вырастить своего собственного Губера.