Пиявка.

Ты как пуля мне, что, конечно, придется точно.
Слишком все предугадано нами в цепи событий.
Окажись во мне, стань последней свинцовой точкой.
Лишь тебе - успокоить мне сердце любовью, быть мне
теплым всхлипом, навылет нежностью, мигом - встретить
то, чего, не встречая, мы стали бы непростимы.

Я ищу тебя, как бесстрашные ищут смерти.

Лишь любовь, как и смерть, бывает необратима.

(Лина Сальникова)

Лучшему из мужчин.

.... И он не смог её не впустить. Как, скажите на милость, можно было отправить в ночь, терзающую холодными ливнями рыжую черепицу зацелованных крыш, эту изломанную фигурку на подкашивающихся ножках?

- Любви бы…- прошептала она потрескавшимися губами.

Он тихо выругался, поднял на руки - практически невесомую – и понёс в     дом.

Её бил озноб, и глаза на фоне белых впавших щёк казались огромными чёрными дырами.

- Экак тебя в этот раз прихватило, - пробурчал, укутывая пледом. – Видать, выложилась по-полной.

Он заваривал ей ромашковый чай и думал о том, что ему её даже уже не жаль. Так, после мучительной битвы за душу наркомана, сдаются даже самые любящие, самые терпеливые родные и близкие.

Вот и он – принимал, лечил, отогревал, баюкал, терпеливо утирал слёзы, отпаивал и заласкивал, спасая от ломки.  И стальным ободом обнимал, удерживая, пока в её глазах не переставали биться молнии безумия и боли. До поры. Пока хватало сил и терпения.

Вернувшись, он застал её сидящей на полу среди вороха писем и фотографий – их общего прошлого – светлого, юморного, лёгкого.

- Зачем ты всё переворошила? - вздохнул устало.

- Любви бы… - пожелтевшее письмо выпало из обессиленных пальцев и аккуратно спланировало под комод. Она взглянула на него вопросительно и жалко, он отрицательно покачал головой и развёл руками : нету, мол, закончилась вся.

Он дал её чашку и перестал обращать на неё внимание, занявшись обычными делами.

Ему вдруг пришло в голову, что эта ежедневная бытовая рутина на самом деле – то самое тихое счастье, которого он сам себя лишал, пока изнывал от напрасных переживаний в её отсутствие или от жертвенного самоотречения в периоды её реабилитации.

А потом и вовсе надел наушники, и прикрыл глаза, но так и не нажал на «Play». Ему было достаточно просто не слышать тихих стонов, доносящихся с дивана.

Задремал и очнулся только от прикосновения ледяных пальцев.

Поморщился. Так оживают ночные кошмары.

- Что, совсем-совсем нет? – зрачки метались чёрными стрижами, пальцы выстукивали нервную дробь.

Он тяжело вздохнул и потянулся к нагрудному карману.

Там, во фляге из янтаря, на самом донышке плескалась чайная ложка густой, тягучей как смола, любви к ней. Всё, что смогло нацедиться за полгода её отсутствия из воспоминаний, былой нежности и прощения.

*******

Да, прежде его любовь, подобная сладкому молодому вину, не вместилась бы и в дубовые бочки. Страсть пенилась, играла, нежность расплёскивалась вокруг, пьянила легко и не давала похмелья…

Тогда ей хватало. Хватало настолько, чтобы выровнять бледность кожи и угловатость форм, заново овладеть собственным гибким телом сначала - до равновесия и устойчивости, потом – до танца в каждом движении.

Она приходила кроткой, тихой и послушной. Поправлялась, начинала беспокойно метаться, и, в конце концов, уходила «навсегда», засыпая комнаты осколками вещей и отношений,  разбитых в приступе хмельного - «с тобой скууууучно!» - буйства.

Уходила – наполненной, оставляя его опустевшим. Уходила, чтобы отдать кому-то переполнявшие её чувства , выжать в огромный мир – какому-то очередному "единственному", немощным старухам, бездомным псам… Его любви в ней хватало всем на свете. Она раздавала её щедро и безусловно.

Всем, только не ему.

Пока не иссякала. И тогда, почти вслепую, еле-еле передвигая ноги, она снова брела к нему.

А его виноградную лозу каждый раз будто высушивали палящее солнце и степной ветер. В янтарно-розовых гроздьях появилась горечь, а нежные листья и вовсе опадали до срока, пытаясь сохранить силы для зреющих ягод.

И сока становилось всё меньше. И любовь искала спасительных дождей забвения и прохлады одиночества.

*******

Он протянул ей флягу.

- Держи, пиявка! Всё, что есть. Впредь на меня больше не рассчитывай, пожалуйста.

Она смаковала её по капле, провалившись в какую-то собственную нирвану, облизывая губы кончиком языка и постанывая от наслаждения.

Чуть встряхнула, с сожалением вернула ему, благодарно и почти осмысленно поблагодарила взглядом и съежилась клубочком рядом с ним на диванчике, положив голову ему на колени.

Он щёлкнул пультом и попытался сосредоточиться на фильме. И всё-таки то и дело поглядывал на её порозовевшие щёки и сонную счастливую улыбку.

Когда она засопела, наконец, провалившись в долгожданный сон, он коснулся кончиками пальцев её кожи. И погладил – почти не касаясь.

Двоеточие в настенных часах беспощадно разрезало Вечность на фрагменты жизни, суровые дожди оплакивали уходящую зиму, а вирус, за миг преодолевший по венам расстояние от подушечек пальцев до середины груди, заставил вдруг сердце запнуться на миг и снова забиться в рваном ритме.

Невыносимо пекло и душило, клокотало, таяло и кипело, скручивало и выжимало. И  он чувствовал, слышал, как на дно янтарной фляги в нагрудном кармане - медленно–медленно, нехотя и даже неуклюже, падала тягучая, сладкая капля.

… И ненавидел себя за это….