Мой товарищ Сталин

^{Траурное собрание работников Октябрьской железной дороги в день смерти Сталина. РИА Новости}

В отличие от многих-многих, неотступно думающих о Сталине и определяющих его место в истории, я состоял с ним в личных отношениях. Возможно, только односторонне, доказательств его заинтересованности во мне, хотя бы секундной, у меня нет. Но ничто не противоречит тому, что могла быть, то есть допущение его интереса конкретно ко мне — реально.

Я же начало нашего общения принял чрезвычайно близко к сердцу, ходил взволнованный. Было это в конце 1949 года, ему исполнялось 70 лет. Позже, уже после смерти, выяснилось, что он себе возраст на год убавил, но шепни тогда кто-нибудь такое, разорвали бы, не доведя до милиции. К 21 декабря все, сколько их было в стране, учреждения и службы, от будки стрелочника до Днепрогэса, посылали ему по почте поздравления и подарки. Натурально, и нашему 7-б классу поручили оформить альбом. Вклеить художественные вырезки, переписать стихи и лозунги, что-то нарисовать. Писать назначили меня как грамотея и почти каллиграфа, рисовать Вадика Гаузнера как имеющего талант. На всё про всё дали одну ночь, потому что пачка альбомов прибыла в школу сегодня, а отправлять уже завтра. Сошлись у Вадика, мне было 13, ему 16, война перемешала возрасты. В 4 часа утра у меня стали закрываться глаза. Даже фотография его матери с обнаженными плечами, стоявшая на рояле, ушла из поля внимания. Он кинул на кушетку подушку и чем укрыться, сказал, что обойдется один.

В 7, когда я проснулся, альбом был готов. Но Боже! «пламенный» через одно «н», «белокаменная» через три и т. д., и т. п., и пр. Я звенящим голосом произнес, что товарищу Сталину такое посылать нельзя. Вадик отозвался неожиданно: «Да ладно, разберется, переставит где надо». Так непочтительно? — я не поверил ушам.

Неделю меня бросало из крайности в крайность — вот приду в школу, меня к директору: «Звонил Иосиф Виссарионович, велел немедленно вручить орден», вариант: «Звонил, сказал, что в «Виссарионовиче» не хватает одного «с», немедленно в колонию».

Ни то, ни то — думай, что хочешь. Что руки не дошли, жутко занят. Говорили, что он каждый день прочитывает 500 страниц на восьми языках. В любом случае следующий ход был его. И последовать не замедлил. Через 3 года его мысль развернулась в сторону моей мамы. Она была врач-педиатр, у нее было имя, негромкое, но выходившее за пределы района, где она работала. И тут он объявил, что врачи из евреев — отравители. Что ни прием в поликлинике, то какая-нибудь из «мамаш» (официальное наименование категории), в ее репутацию не вникавшая, спрашивала: «А что это вы моему ребенку выписали?» Она приходила домой подавленная, отец — не врач, но опять же еврей — тоже. Стала вспоминаться корзина под присказку «рано разобрали». Собранной она стояла, когда я родился: мама кончила университет во Франции, за что надо было жить готовой к аресту.

Тут взяла его смерть, снова руки не дошли.

5 марта мы скорбно стояли — каждый класс маленькое каре — в рекреационном зале школы.

Директор, фронтовик, преданный сталинист, был в ужасном виде, распухший, почему-то расцарапанный, от него несло перегаром. Подавляя рыдания, он по слогу, с паузами, произнес траурную весть. Прибавил: «Слово имеет секретарь парторганизации…», — и выговорил имя нашей классной руководительницы. Мы не знали про этот ее пост и выкатили глаза.

Неожиданный поворот застал врасплох и ее, до того всхлипывавшую в платочек. На лице выразилось мгновенное смятение, недоумение, раздражение, показалось, она даже пробормотала «почему я-то?», слезы испарились. Она сказала, что нужно, но я подумал, что он-то, Сталин, который «знал всё про всех и каждого», уловил неискренность и на том свете ей припомнит.

Наша связанность продолжилась. Весной 1956-го вполголоса, почти секретно, но и почти открыто в институте курсу за курсом велено было собираться в такой-то аудитории. Слушать «закрытое» письмо Хрущева ХХ съезду партии. Новость уже известная, но это было официальное приобщение. Атмосфера торжественная, никакой суеты. Вошли декан и мужик из парткома. Веско растолковали, что к чему. Неслышно посовещались, и декан показал пальцем на меня: «Может быть, вы начнете? У вас, меня информировали, дикция». Декан! На меня (надо бы восклицательный знак вниз головой, да нет на клавиатуре). Я встал сбоку от их стола и стоя прочитал всю брошюру до конца, они не перебивали.

Это заняло много времени, длинный текст. Несколько раз в особенно острых местах появлялся позыв обратиться к слушавшим: «Почтим память невинно погибших…». Но как? Чем? Минутным вставанием — миллионы погубленных неповторимых судеб? Письмо кончилось, полное молчание, потянулись в коридор. В целом я про то, что сообщалось, уже знал, но не так концентрированно. И в эти минуты среди множества налетавших на меня мыслей и состояний было и мое пыхтение над альбомом в гипнозе этого имени, призрака, шаманства, делавшего из меня безмозглую куклу. И мое непонимание угрозы надвигавшегося переселения еще одного приговоренного им народа в выморочную притундровую зону. И какие-никакие переживания, вызванные его смертью. И даже одобрение начальством дикции, с которой я читал список его расправ.

Тогда еще не было ни «Реквиема» Ахматовой, ни Солженицына, ни Шаламова. Сейчас есть. И это на их фоне звучат сейчас призывы прославить заслуги Сталина и оплакать его ошибки. Какие заслуги? Не перед людьми, ни перед единым из них.

Перед государством! Но государство и было — он. Его заслуги перед собой заключаются в том, что через 60 лет после раскрытия сути и практики его правления его черный морок видится большинству народа путеводной звездой. Он оставил после себя бессрочную индульгенцию на убийства — в Венгрии, в Чехословакии, в Грузии, в Донбассе. Ну, а какие ошибки? Сгон толп на возведение чертогов черной металлургии, чтобы ею кормить сирот. Пожирание жизней. Рвы, наполненные телами принявших из его рук гибель… Кого мы в силах нынешним нашим хныканьем оплакать, когда души замученных вопиют к небесам. Стонут и вопиют. Или мы не читали Библии и ничего, совсем ничего не смыслим в мироустройстве?

Автор: Анатолий Найман