Мое дитя! Мои румяна! Моя несметная родня!

Мое дитя! Мои румяна! Моя несметная родня!
Я слышу, как из каждой ямы вы окликаете меня
Они все виновны. Поляки и украинцы, литовцы и французы. Сегодня, через 70 лет после сдачи нацистскому зверью своих евреев, они решают, кто будет зван на эти, черт бы их побрал, «торжества», а кто — нет.

Поляки, по случаю — владельцы этой жирно удобренной евреями земли, изгнавшие с нее последних евреев уже в 1968 году, перемигиваются с французами, литовцами и немцами. Договариваются, чтобы русских, чьи солдаты сбили 70 лет назад замок на воротах Освенцима, на «празднования» не приглашать. «Опустить» их лишний раз за «крымнаш». А что, миллион ушедших в дым европейских евреев — неплохой повод для сегодняшних идеологических «разборок». А о страшном Львовском погроме в виде грандиозного уличного шоу, устроенном тогда, летом 41-го, двуногими в вышиванках — молчок, а о велодроме парижском, откуда французские евреи тогда через промежуточные лагеря как раз в Освенцим и попали — тоже ни словечка… И о том, что нет лесочка и нет оврага в их Латвиях, Литвах и Украинах, где отважные местные жители с невиданным энтузиазмом не помогали бы полиции и гестапо «окончательно решать еврейский вопрос». По-соседски разбирались со своими евреями… вплоть до сжигания еврейской половины деревни непосредственно с ее обитателями. Об этом — тишина. Вот «крымнаш» — это всегда актуально, своевременно, а главное — уместно. Не нами сказано: «…Поставлена глупость на высокие посты…» Глупость, которая кощунственна до подлости.
А вот что: пошли они все к чертовой матери.
Мы их помянем сами, своих убитых, вместе с Ильей Эренбургом:
Мое дитя! Мои румяна!
Моя несметная родня!
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня.
Мы понатужимся и встанем,
Костями застучим — туда,
Где дышат хлебом и духами
Еще живые города.
Задуйте свет. Спустите флаги.
Мы к вам пришли. Не мы — овраги.
В этот день, 27 января, 124 года назад родился великий поэт, прозаик, публицист Илья Эренбург. По молодости он был богема, фрондер и космополит, и в ранних его стихах то и дело мелькают камины, арлекины и гардемарины. Но после 41-го, собирая с Гроссманом «Черную книгу», он расслышал наконец «голос крови» и раз и навсегда сделался евреем. В основу книги легли свидетельства советских евреев с оккупированных территорий. Оба они с Гроссманом поседели, работая над этой страшной книгой, которую все равно никто тогда не прочел. Набор приказали рассыпать.
Таких «еврейских стихов», как Эренбург, никто, даже Слуцкий, не писал и не мог написать.
Бродят Рахили, Хаимы, Лии,
Как прокаженные, полуживые,
Камни их травят, слепы и глухи,
Бродят, разувшись пред смертью, старухи,
Бродят младенцы, разбужены ночью,
Гонит их сон, земля их не хочет.

Горе, открылась старая рана,
Мать мою звали по имени — Хана.
А вот это… страшно сказать, любимое у меня:
За то, что зной полуденной Эсфири,
Как горечь померанца, как мечту,
Мы сохранили и в холодном мире,
Где птицы застывают на лету,
За то, что нами говорит тревога,
За то, что с нами водится луна,
За то, что есть петлистая дорога
И что слеза не в меру солона,
Что наших девушек отличен волос,
Не те глаза и выговор не тот, —
Нас больше нет.
Остался только холод.
Трава кусается, и камень жжет.

***
67764_600
Теперь о фотографии. Она из Лодзинского гетто. Из гетто отбирали евреев для отправки в лагеря смерти. На фотографии — женщина прощается с сыном, которого «отобрали», а она остается. «Выбор Софии» в «Иностранке» помните? Все зачитывались тогда. Может быть, лучше, когда нет выбора? Для нас всегда все хуже.
Был такой поэт Моисей Тейф, он писал на идиш. Стихотворение «Кихэлэх и зэмэлэх» посвящено памяти маленького сына Тейфа, который остался в Минске с родителями поэта и погиб в Минском гетто. Перевод (запредельно хорош) — Юнны Мориц.
В незатейливом, полном очаровательного лукавства напеве детской песенки проступает вдруг скорбный вздох отчаяния, тихий плач по отнятому мальчику, без которого жизнь остановилась, потеряла смысл.
Этими строчками помянем отдельно от общего миллиона наших мертвых, входящих в этот чудовищный мартиролог 245 000 испепеленных дотла еврейских детей Освенцима.
Город пахнет свежестью
Ветреной и нежной…
Я иду по Горького
К площади Манежной.
Кихэлэх и зэмэлэх
Я увидел в булочной
И стою растерянный
В суматохе уличной.
Все,
Все,
Все,
Все дети любят сладости.
Ради звонкой радости
В мирный вечер будничный
Кихэлэх и зэмэлэх
Покупайте в булочной!
Подбегает девочка,
Спрашивает тихо:
– Что такое зэмэлэх?
Что такое кихэлэх?
Объясняю девочке
Этих слов значенье:
Кихэлэх и зэмэлэх —
Вкусное печенье.
И любил когда-то
Есть печенье это
Мальчик мой, сожженный
В гитлеровском гетто.
Все,
Все,
Все,
Все дети любят сладости.
Ради звонкой радости
В мирный вечер будничный
Кихэлэх и зэмэлэх
Покупайте в булочной.
Я стою, и слышится
Сына голос тихий:
– Ой, купи сегодня
Зэмэлэх и кихэлэх…
Где же ты, мой мальчик,
Сладкоежка, где ты?
Полыхают маки
Там, где было гетто.
Полыхают маки
На горючих землях…
Покупайте детям
Кихэлэх и зэмэлэх!
Все,
Все,
Все,
Все дети любят сладости.
Ради звонкой радости
В мирный вечер будничный
Кихэлэх и зэмэлэх
Покупайте в булочной!
Соня ТУЧИНСКАЯ, Сан-Франциско