Рукописи не горят. Пятая книга Шолохова "Тихий Дон". Две главы.

… - Дайте-ка посмотреть,  - Воланд протянул руку к Мастеру ладонью вверх.
 - Простите, я не могу этого  сделать.  - ответил Мастер.
- Почему?
- Потому что я сжег ее в печке.
- Но рукописи не горят!
- Почему? – спросил в свою очередь Мастер. – Я видел пепел от нее.
- Это ваши мысли, только изложенные на бумаге. А мысли материальны и в отличие от бумаги они вечные. Вы же не станете утверждать обратное?
- Пожалуй, нет, хотя… вопрос спорный.
- Он бесспорный, и вы доказываете это своим творчеством.
- Почему? И каким образом?
- Потому что тема, раскрываемая вами в романе «Мастер и Маргарита», мягко сказать, потусторонняя. И вы ее почти не выдумываете, она созрела в вашей голове. Самостоятельно…

Много говорить – не сказать ничего. Поэтому: Лев Ефимович Колодный, родился в 1932 году в украинском Днепропетровске, журналист МК и прочее, нашел еще до горбачевской гласности рукописи первой и второй книг «Тихого Дона» Шолохова. Они находились в доме у Матильды Емельяновны Кудашевой, вдовы писателя и друга Шолохова фронтовика Василия Кудашева, жившей в Москве с дочерью.
О месте нахождения этих рукописей знал и Шолохов, но не говорил о них ни слова, когда на него началась облава за плагиат, связанный с именем донского писателя  Крюкова. Якобы это он написал рукопись романа «Тихий Дон», а Шолохов через своего родственника завладел ею и опубликовал роман под своим именем. 
Почему Шолохов терпел лживые нападки за плагиат в течении почти всей жизни? Почему только Лев Колодный, еврей, соплеменник основных обвинителей автора «Тихого Дона», сумел найти эти рукописи? Почему именно еврей Герасимов, режиссер, поставил великолепный фильм по всем четырем книгам романа? Почему он сделал главной героиней еврейку Быстрицкую, а не потомственную казачку Мордюкову, бившуюся за эту роль до последнего? Почему Льва Колодного наградили за нахождение рукописей, потянувших на "нобелевку", всего лишь званием «Заслуженный деятель культуры»? Почему, несмотря ни на что, Шолохов был удостоен звания лауреата Нобелевской премии, учрежденной евреем Нобелем, владельцем в том числе бакинских нефтяных промыслов?

Вопросов много… для несведущих.

Обе рукописи, вместе с письмами их автору от еврейских деятелей культуры, были проданы государству через посредничество Горбачева за 50 тысяч долларов. Авторство Шолохова было признано на уровне государственном. И мировом. Фильм «Тихий Дон» не сходит с кино и теле экранов вот уже более семидесяти лет, не падая с вершин самых высоких рейтингов.

Рукописи по прежнему не горят!?

Мысль остается материальной!?

А время – рассудит!?.

                Т и х и й   Д о н

                Книга пятая

         Григорий прижал Мишатку к груди еще крепче, ощущая через шинельное сукно, как колотится его сердечко цыплячьим стуком, готовое пробиться через худую одежку и заплясать на выходе от радости и страха одновременно. Он провел было враз одеревеневшей пятерней свободной руки по смоляным завиткам бороды с усами, намереваясь прижаться губами к его смугло розовым щекам и сам же отказался от затеи, испугавшись за свой табачный дух изо рта и за прозрачную кожицу мальца.
- А Полюшку-то как не уберегли? – спросил он с надрывным сипом, собираясь подняться с колен.

Мишатка сглотнул слюну, ковырнул пальцем медную на одеже пуговицу с двуглавым орлом:

- Тетка Дарья послала ее покрошить макуху курям, она сиганула в сенцы растелешеная. Тетка ее кликнула за зипунок, а голос Полюшки уж на базу. А мороз был ажник подпорки на клетях стрелили.

- Ну, Мишатка! Говори!

- Когда со скотиньего базу прибегла, потерлась спиной о стенку печки и попросила молока из глечика, что стоял на полку у окна. Дядька Мишка дал ей кружку, глотку у Полюшки и перехватило. По первости засипела, к ночи пламем взялась. На кровати и сгорела.  

- Фершала вызывали? - выдавил из себя Григорий.

- Наметом на санях прилетел, сказал ишо в дверях, что Наталью упустил, а дитя не допустит.

- Упустил.., - выдохнул Григорий.

- Тетка сказала, что.Полюшка на глазах истаяла. Меня-то не допускали, ни что к матери, ни что к Полюшке...

Григорий поднялся с колен, глаза его жгуче блестели:

- Пойдем-ка домой, сынок, - сказал  он. - Тут горевать нам ни к чему, пущай чайки горюют, им на роду написано.

Взяв Мишатку за руку, сделал было шаг к родному куреню с плетнем вокруг,  опоясавшем край косогора. Под грудью как кто распахал лемехом все внутренности, свалив на один бок надежду на встречу с родным домом, на другой мерзлый осклизлый бугор с припорошенным хлесткой поземкой уклоном. И вдруг качнулся назад,  словно споткнулся на ровном месте. Оглянулся вокруг, приходя в себя как после легкой контузии, и разом меняя решение:

- Давай-ка сначала на погост завернем, он стал нам кубыть членом семьи. Э, как прошибло, ажник до гусиной кожи под рубахой с кальсонами. 

Мишатка пытливо глянул снизу на отца и молча развернул на притоптанном снегу большеватые сапожки. Вокруг кособочились ноздреватые сугробы, подседавшие от талой под ними воды на распрямлявшие спины разнотравные стебли и синели тонким ледком промывины между ними, готовыми соединиться в единое половодье. И тогда зальется все неезженой синью, стирающей над степью и горизонт, разделяющий ее с небом нестойкой уже полоской шириной не больше вершка...

- Давай на кладбище завернем, оно стало нам навроде члена семьи, - он с трудом удержал равновесие. - Э, как меня ознобом прошибло, ажник до гусиной кожи.
Мишатка пытливо глянул снизу на отца и молча развернул на притоптанном снегу большеватые сапожки с заскорузлыми голенищами. Они тронулись по степной дороге, пробитой по снежной коросте колесами ребристых арб и широкими полозьями саней поверх колесной колеи. Не заметалась она ни снегом, ни пылью, нередкой зимой, несмотря на то, что народу в хуторе убавилось на раз-два и обчелся. Григорий, хмурясь от плохих вестей, продолжал украдкой осматривать сына. Подумал о том, что при нем малец ходил по базу в хромовых, начищенных как у княжьих наследников дутых сапожках, в синем чекмене с красным кушаком по поясу, собранному оборками. В каракулевой кубанке от жидовина из хуторской лавки, пошитой из шкуры горского ягненка, с синим верхом и белым, свитым по полю, крестом. Зараз он стал походить на хохленка из выселок и слободок, испятнавших оспяными метками Донской присуд.
Вокруг кособочились ноздреватые сугробы, подседавшие от талой под ними воды на распрямлявшие спины жухлые стебли, синели тонким ледком промывины, готовые соединиться в единое половодье. Еще пара недель и зальется все неезженой синью, стирающей над гоном пестреющей степью горизонт, разделяющий ее с небом нестойкой темной полоской шириной не больше вершка. Григорий хрумтел наледью под хромовыми офицерскими сапогами, разбитыми до крайнего износу, не в силах избавиться от мысли, что Мишатка, как и он сам, стали в мелеховском курене навроде приемышей, не имевших в нем своего угла:
- Вы на могилки давно ходили? - спросил он сына, выгоняя из себя внутреннее от встречи с ним неудобство.
Мишатка ответил не сразу, старательно придавливая каблуками оплывающие гребешки, наросшие на травном сухостое.
- Давно... батянька, Полюшка еще была жива, - выдавил он из себя, прожевав слово "батянька" как с хлебным мякишем. - Поперва ходили с теткой Дуняшкой, могилки прибирали одну за другой. Когда Полюшка померла, стало пять могилок наших с двумя прадедушки с прабабушкой, и поболе от Коршуновых, маманькиных сродников. Бабуня все хотела перевезть дедуню, наущала тетку Дуняшку на гутор с дядькой Мишей, да он ощерился, мол, на гада его отрывать из могилы, да везть вонючева по степу с кубанской Белой Глины в наш хутор. Ежели б тут помер, а то выбрал место ажник под берегами морей. Потом тетка Дуняшка заболела утробой, она скинулась дитем, и дядька Миша объявил нам запрет, потому как она дюже над могилками убивалась и до куреня без роздыха не доходила.
Григорий звякнул зубами в надежде растащить их силком и, не сумевши этого сделать, зашелся в притворном кашле, разглядев сквозь пелену на глазах кресты в начале погоста с редкими черными стволами деревьев промеж полого холмистых могил. Представил образ мертвого с приподнятыми веками Пантелея Прокофьевича в хламидной комнате чужого куреня на Кубани, как по его просевшему лицу ползали крупные вши, копошась в бровях, в усах, залезая в проваленный рот, в заросшие седым волосом ноздри горбатого носа. Разве о такой смерти мечтал старый казак, награжденный царскими медалями, член хуторского совета стариков? Он видел свою могилу едва не с памятником над ней, с конем кабардинской породы под седлом и с шашкой, вздетой над головой.
Но судьба гнет свое, каждый казак мечтает о народном троне, как под Степаном Разиным и Емельяном Пугачевым с Ермаком Тимофеевичем, или Хабаровым с Дежнёвым, да не каждый добирается до казенной плахи в первопрестольной, довольствуясь после смерти деревянным крестом, осевшим над могилкой с поклоном к голове под натиском степно травного перегноя. А чаще без него над недолгим холмиком в чужих краях, вражьим для тех мест. Хотя, казаки заботились о станичниках, стараясь перевозить останки на Донской присуд.
Мишатка тащил сапоги рядом, боясь усмотреть на лице отца слабость, чтобы не пропитаться ею и не заскулить щенком, оторванным враз и от матери, и от теплой будки. Так они и вошли на подобие главной аллеи, не дюже притоптанной житейской обувкой. Вокруг торчали из земли почерневшие на весну кресты с оплеткой из жил пересохшей повилики, поставленные в ногах усопших, лежащих в гробах головами на восход солнца. Могильные холмики в большинстве просели до уравниловки со степным дерном, на некоторых земля ухнулась ниже краев самих могил, обнажив чернозем с заплетом из корневищ. За ними некому было уже следить.
Это стало понятно по рядам новых крестов, поднявшихся за черными саванной стеной. Первая мировая со спешащими следом революцией и гражданской войной дали мало надежды на возрождение казачьей былой вольницы из праха наподобие птицы Феникс. Осталось казакам одно, смириться на время с истреблением по живому, чтобы накопить силы и вернуть вражьей стае все сполна, унизив ее до первобытной орды, подвластной своей воле. Как случилось такое с татаро-монгольской лавой, переставшей представлять из себя хоть что-то.
Крестов белых, безымянных, было куда больше пращуровых, они подминали жуткой праздностью казачью бытность, оставлявшую после себя Российскую великую империю с присоединением к ней Ермаком Сибири, Хабаровым Дальнего Востока, Дежнёвым со товарищи Якутии с Чукоткой вплоть до пролива его имени между Россией и Америкой. А не имени Беринга, не имевшего к открытию отношения, прошедшего пролив на кораблях вдоль его берегов, не осознав этого, умудрившегося заблудиться промеж прибрежных островов как в трех тополях и умершего на одном из них от цинги. Имя Беринга, данное проливу, было притянуто за уши завистниками успехов Российской империи по всем направлениям, поставившими ее вскорости на первое место в мире. Истинно Великую Российскую империю с подбором Казахстана со всей Средней Азией до туркестанской Кушки на границе с Афганистаном. И до турецкого Трапезунда, отжатого у турок во время похода казаков, передового отряда русских армий, на Индию что при Павле Первом, что позже при Николае Втором.
Жаль, не было ни на одном из таких кладбищ могилы казака Ашинова, покорителя Эфиопии, похороненного в Африке. Не приняли монархи его подарка - далековатыми и черноватыми показались жители той большой жгуче жаркой страны.
Григорий горько щурил глаза, прикидывая, что две трети многолюдного когда-то хутора перетащилось уже сюда, а еще половина оставшейся трети рыскает по присуду бандами, приговоренными свердловыми с троцкими к уничтожению армиями русских с украинскими рабочих и крестьян. Или сумела извернуться и просочиться с войсками Антанты в дальние страны, чтобы там и осесть. Навсегда. На ум ему пришли слова Пантелея Прокофьевича, сказанные тем в сердцах в начале Гражданской войны, мол, ишо вонючей Русью тут не пахло. Отец оказался неправ, не только запахло вонью от великого множества трупов, своих и незваных чужих, упрятанных под землю не всегда, но перевернулось все с ног на голову, как у неловкой казачки с коромысла ведра с водой, показавшие всем гольное дно.
На глаза Григорию попалась могила со звездой в ногах усопшего на обрезанной жердине заместо православного креста, поодаль примостилась еще такая, потом еще. Рядок их прострочил красной нитью ближний к выходу край кладбища, оборвавшейся аккурат перед белыми крестами.
- Кого еще подкинули в мертвую эту тесноту, когда тут ногой ступить стало негде, - остановился он на середине аллеи, вспоминая, что когда служил в буденновской лаве, они ставили над погибшими товарищами как раз такие, непривычные для православных колы с самодельными звездами на острие, покрашенными в красный цвет или обмотанными кумачем. - Никак из новых красных, успевших заменить старых белых!
Мишатка опустил голову, взялся носком сапога выковыривать из-под снега стреляный патрон. Еще одна медная гильза виднелась под морозным бугорком, оплывающим от солнечных лучей сбоку аллеи. Григорий покосился на сына:
- Ты чего молчишь, Мишатка, язык к нёбу присох?
Тот вздохнул и нехотя обрисовал картину:
- Это могилы красных, которые служили на хуторе под началом дядьки Миши. Сюда он заглядает первым делом, потом идет к своим. А наши могилы обходит стороной.
- Вот оно как, - протянул Григорий, поджимая забелевшие губы, начиная понимать, что ожидает его в родном доме. По всему выходило, что тигулевка ему обеспечена, стоит переступить порог горницы. - А я по дурости коней раздал, оружие утопил, надеясь примкнуть к вам хучь в образе пришлого батрака, а не хозяина родового куреня.
Он поправил на плече вещевую сумку и надолго застыл под тревожными взглядами Мишатки, вдруг осознавшего, что отец как пришел, так может и уйти в Обдонские леса на неизвестное время, обняв его на прощание. Такое, как сказал он сейчас, уже было, и Мишатка помнил это в подробностях. Тогда отец принес грудку сахара, расколов ее щипцами и поделив между ним и Полюшкой, а нонче он мешок вовсе не раскрывал.
- Кем же теперь стал твой дядька Михаил? - спросил Григорий после молчания. - Не иначе хуторской атаман на советский лад?
- Был председателем хуторского ревкома, а теперь ему дали повышение и забрали в Вешки, дома стал бывать через день на третий в прихватку с выходным. Тетка Дуняша гутарила, что он навел на казаков, служивших у белых, такой опаски, что кто не из калек снова подались в отряды батьки Махно. А кто и за моря, к туркам.
- А кто не схотел уходить из своего куреня, того пристреливал или отправлял под конвоем в Дончека в Вешках?
- Зараз так, двоих казаков дядька провез на подводе через весь хутор, - Мишатка мотнул головой. - Под охраной из русских солдат с винтовками, прибегших на лошадях из Вешек по его докладу.
- И никто за них не вступился?
- Казаков в хуторе вовсе на мале осталось. Все сбегли или ушли в схорон.
- Один Кошевой их так распугнул?
- Он не один, батянька, за им сила.
- Какая же сила? Все казаки перешли к красным?
- Брехня. Перед тем в хутор заходил отряд русских карателей со звездами на шеломах, какая была у тебя на фуражке и какие висят на колах над могилками, только цветом синие.
- Ну?
- Один из Терсковых сунулся к подводе с наганом, его убили обочь дороги. Следом семью в Вешки вывезли, а оттудова ишо никто не возвертался.
- Это так, сынок.
- Тебя дядька Миша тоже сулился сдать, мне тетка Дуняша потом нашептала, она упредила, чтобы я про то не дюже кому сказывал.
- Это когда я в первый раз до вас пришел?
- Ага. Как ты умыкнулся до тетки Аксиньи, он зараз послал от себя вестового в Вешки, написал донесение, что ты истый белогвардейский офицер, душегуб революции и веры тебе никакой. А к ночи прискакали русские в буденновках и с наганами.
Мишатка опасаясь, что отец после его откровений уйдет в Обдонские леса, прибавил шагу, указывая пальцем на один из узких кладбищенских заулков:
- Вот тут, батянька, наши могилки и собраны.
- Я помню, сынок. И о том, что ты мне сообщил, тоже знаю...
Григорий загреб рукой по лицу, едва не сбив наземь фуражку, соснув воздуху через зубы, будто собрался нырять в донскую быстрину, завернул за сыном в заулок. И споткнулся глазами о крест над могилой брата Петра, сбитый им с тогда еще живым отцом из оструганных колов под плетень. Им помогал собрать из досок еще и гроб Яков Фомин, полчанин и темный друг Петра, бывший командир 28-го мятежного полка Донской армии. Вскорости он с полком перешел к красным, так делали немногие казаки, державшие как и Кошевой нос по ветру. Григорий завидовал их обостренному чутью, сам лишенный его напрочь, не подводившему их в принятии верных решений. Фомин упреждал его и об опаске с посещением политбюро Дончека в Вешках, когда он вернулся в Татарский после его отчисления за недоверие из Первой Конной под командованием Буденного. Его назначили тогда командиром дивизии, но глаз как с бывшего офицера царской армии не спускали, что и привело к увольнению из рядов рабоче-крестьянской красной армии. Григорий совета Фомина не послушал, не внял он и предчувствиям Дуняшки, посчитав, что это Кошевой надул ей в уши страстей. И расплатился через время бегством из хутора со скитаниями по Обдонью с бандой Фомина, к которой примкнул.
Рядом кособочился от всех крест над могилой Дарьи, не освещенный хуторским попом но давшим под угрозами отца разрешение на похороны гулящей бабы на кладбище для всех. Чуток подале просело в грунт Натальино всепрощение, с ангелом в рамке под стеклом в середине верхней крестовины. Видно, мать вырезала его из царской еще заздравной открытки и поместила на крест в знак утраты Натальей дитя по своей воле. Печальную эту картину Григорий носил под сердцем с момента начала семейной трагедии, бывши свидетелем, участником и организатором похорон. Тогда он имел вес меж казаков, являясь кандидатом на пост хуторского атамана, потому место для могилок выбирал самолично. Потом уже распоряжалась Дуняшка с похоронами матери и с погребением дочки Полюшки. Супружник, как говорила она сама, больше тяготел к своим родственникам, порешенным в том числе Коршуновым. Оттого крест на могилке Ильиничны выглядел печальней остальных, хоть и клонился к ним всеми неровно сбитыми крестовинами, к тому неструганными. Причиной была неприязнь тещи к зятю и обратно. Кособоко стоял и крест над прахом Полюшки, не успевшей переступить порога детства и не сделавшей никому плохого.
Не было на семейном кладбище ни оградки, ни лавочки, ни какого пенька с обломком доски по его верху, все сродники ушли на вечный покой по разному, но за всеми не хватило догляда, законного при царе. В первую очередь по причине гражданской войны, замутившей империю от бескрайних берегов до самого дна, подняв с него всю мерзость, возжелавшую заместо саманных халуп, на постройку каких была способна, царские палаты с парчовыми портками под хромовые сапоги, обязательно с руками, забеленными от нехватки труда. Да кто бы из мутил, проникших в русскую власть со стороны, такое дозволил, когда ненасытные пасти готовились утолять лишь животную свою прорву.
Григорий рассмотрел сквозь наплывшую на глаза влагу зерна очищенной пшеницы на одинаково оглаженных ледяными корками холмиках, подумал, что хоть этот старинный обычай блюдется Дуняшкой без оглядки на неловкую жизнь. Птицы смогут помянуть усопших, ежели людям стало не до них. Он склонил голову и впал в полудремотное равнодушие ко всему вокруг, похожее на состояние изъезженного коня, когда тот стоит на подогнутых ногах с открытыми глазами. Мишатка опустился на корточки рядом, не мешая отцу вбирать в себя кладбищенскую печаль. Вокруг изнывал от скорби пустынный погост, напоминая о вечности, но не земной, напрасно бурливой, а неведомой, потайной под деревом крестов. Капли с них, почерневших от весенних ветров и оплывавшей на них ледяной коросты, нарушали чавканьем тишину, выбивая в искристо серебряных корках поверх могил звонкие лунки. Проторяя через воронки путь к корням растений, которые летом нужно будет обрывать, подавая сигнал захожим людям, что жизнь не закончилась на буграх над гробами. За ними есть кому доглядывать.
Так продолжалось до тех пор, пока чей-то голос не потревожил равнодушие чувств, заставив Григория напрячь руку, привычно упавшую к офицерскому поясу, с которым не было мочи расстаться.
- Здорово ночевал, казак, - раздалось за спиной. Мишатка подскочил с корточек, и разом расцвел лицом.
- Слава Богу, - оборачиваясь, хрипло ответил Григорий, отмечая про себя, что голос ему знаком.
- Я как учуял, что ты возвернулся и где будет тебя прихватить, так пришел сюда. Сон, цокнуться тебе с чумой, оказался в руку.
- Ты чумней меня, клятая твоя душа. Вот уж набить тебе седлище до болятки, чтобы не пужал посередь могилок.
Григорий скинул с плеча сумку и сунулся навстречу Прохору Зыкову, несменному своему ординарцу, в беспорядке мотавшему при ходьбе пустым рукавом домотканого зипуна. Они сошлись на середке заулка, ударились головами до слета фуражек оземь и замерли в объятиях наперехват. Мишатка надвинул треух на лоб, стесняясь слез радости от мыслей, что батянька по всему вряд ли уйдет за Обдонье, потому как встретил темного друга, вернее которого ему не сыскать. А для Григория расцветал видный в прищур век белый свет, смурной моменты назад, будто открыли крышку погреба и стали видны блескучие рядки банок с соленьями и вареньями, а закрывать не спешили, стараясь вынуть оттуда припасов поболе, чтобы утолить зараз голод тела и жажду души до природной сытости. Наплывавшая на степь весна била лучами солнца в упор похлеще трехдюймовок, нацеленных стволами куда попало, лишь бы заряд не пропал даром. Не промазывая по глазам и двух казаков с казачонком, ослепшим от прямых попаданий, гасившим искры из них скуповатой на повод влагой, соленой как невидный сок заготовленных на зиму чебаков, смоченных больше слюной. В ушах задребезжал грачиный грай, не долетавший до того, засвиристела серенькая птаха на ветке одинокой ветлы, подскочившей в росте. Пошла червоточинами ледяная короста поверх могильных оглаженных бугров. Спины друзей, восемь лет исправно державших в узде дружбу меж собой, распрямились от груза дней, прожитых врозь после черных смут-хаосов, прошиваемых молниями чумных атак, управляемых в обход царского престола. Они оглядывали себя молодыми глазами как при выезде из Татарского в Вешки на военные сборы перед объявлением войны с немцем. Тогда меж ними черти скакали с седла на седло, возбуждаемые сатаной, летящем поперек батьки в самое ни то пекло.
- Откель объявился, Григорий Пантелевич, - отлипая от шинельного сукна полчанина заикал Прохор от возбуждения. - На хуторе уж заздравные свечки по тебе надумали задувать.
Григорий поправил указательным пальцем густые усы, сплошь побитые седым волосом, неловко шмыгнул ладонью по глазам:
- Э, Прохор, где меня черти не носили! Погодя расскажу, хучь отвык я вынать душу напоказ, - он огляделся вокруг. - Давай где-нить примостимся, иначе ноги могут не выдержать. Скамьи тут никто, гляжу, не решился наростить.
- Скамьев нету. Кому на твоем участке их справлять, Кошевой радый, что спровадил на тот свет чужих ему Ильиничну с твоей дочкой. Дуняшке несподобно, к тому ж ей вышел запрет от Кощевого на приходы на кладбища.
Григорий сверкнул темными зрачками:
- Об Мишке у меня скоро дело откроется, как про меня у красного следователя в Вешках.
- Ишо про него подкину, будешь тока раскрывать. А два обрезка горбыля я зараз приволоку, кто-то из русских кубыть лежал на них при обстрелах хутора, а может кто из наших отстреливался.
- Вижу сам, Мишатка стреляную гильзу с под наста выдернул, вторая на обочине медью на луче играла. Когда это было, чтобы казаки могилки сродичей сапогами топтали!
- Так, для безбожников коммунистов с комсомольцами кладбище самый надежный схрон от пуль, они и наших сюда заманули. У казаков тожеть не у всех кресты нонче на гайтанах висят, отбиваются помаленьку от церкви.
Григорий чертыхнулся, покосившись на пустой рукав зипуна на Прохоре, потянулся за фуражками на снегу:
- Какой казак, - разогнулся он, передавая ему одну. - С иного крест можно содрать заодно с его шкурой.
- Твоя правда, Пантелевич, не примай близко к сердцу, это я к слову приплел, - бывший денщик постучал по груди. - Я, Пантелеич, как скажи учуял твой приход, прихватил с собой бутыль первача. Прятал от бабы за божницей, она за нее ни перстом, потому как Бога пужается. Подержи пока, а я наметом за горбылями.
Он с трудом выпестовал литровую бутыль бело-мутного самогона из нутра зипуна, передав ее бывшему командиру заспешил за новые кресты и через момент вернулся, давя к животу здоровой рукой с культей неширокие обрезки от неошкуренных досок. Мишатка, молча внимавший разговору отца с другом, пособил им приладить их промеж могилок бабаньки и сестры Полюшки, снова присел напротив на корточки. Григорий покосился на него, ничего не сказав, развязал сумку, вынул дорожный припас из хлеба, сала с луком и солеными огурцами, нашарив жестяную с царским вензелями коробку с леденцами, протянул ее сыну. Прохор Зыков достал из кармана граненый стакан с куском лепешки и зубцами чеснока, разместил все на могилке, взяв из рук Григория бутыль, вынул зубами пробку и ловко налил по рубчики белесую жидкость:
- Пей, товарищ командир, помяни сродников, пухом им земля, покойное место.
- Одно и остается! - Григорий перекрестился, опрокинул стакан в рот, не спеша тянуться к закуске. Добавил, отвернув голову. - Дарье тоже... шалаве утопшей, будь она не ладна.
Прохор налил себе, подождав, заметил:
- Не ругайся, там все равны... Ну, за Мелеховых, упокой Господи их души. - не шибко зацедил терпкий напиток. Сообщил погодя. - Чего на Дону не видать, так это перемен к лучшему. За что кровя проливали, не могу уразуметь.
Григорий с усмешкой качнул седым чубом, торчащим сбоку фуражки:
- Никто не понимает, но все гутарють, что сатана объявил конец света, который наступает, когда сын пойдет на отца, а брат на брата. Нынче зараз то самое время
- Сам-то веришь, Пантелевич?
- Никогда Прохор, хучь сдери с меня погоны, которых нет, да огрей налыгачом. Тут видна рука исподволь. Помнишь агитатора, который подбивал нас поднять восстание супротив царской власти?
- Штокмана? Помню, знаю и о том, кто в него стрелял, я тогда рядом стоял. Это был Бесхлебнов, сын Филип Агевича.
- Казаки об нем знают. Вот штокманы повыползали из змеиного гнезда под началом троцких, дзержинских и прочих, кто нынче у власти в царском Кремле. Из-за них и я в бегах, когда получил полный отлуп из Первой конной Буденного, а до того был всем нужный, потому как надо было устанавливать революционную власть
- Бесовское дело не хитрое, когда нужон - милости просим, - хмыкнул Прохор. - А как пошли дела на лад, взялись за чистку рядов.
- Тогда я задумался что к чему и вышло, ежели новые правители начали с брехни, они и будут брехать до морковкиных загвин. А вычистят сундуки с казной, поминай как звали.
- В точку, Пантелевич. Так в России было с поляками с их тушинским вором, ежели б не Минин с Пожарским, не миновать кацапам второго ига. От, дурной народ, не приведи Господь.
Григорий пожал плечами:
- А что на него забижаться, он подневольный и почитай весь из крестьян, а у тех примером во все века был скот.
- Кацапы привыкшие, крепостное право терпели с времен Бориски Годунова, татарина на троне, - согласился Прохор, заталкивая в рот кусок лепешки с половиной луковой головки. - То косоглазое иго, то крепостное право, а нонче им соцализьм напяливают ярмом на шею. Примут, за обещания сытой жизни, можно не сумлеваться.
Григорий наклонился вперед и стал жестко пояснять:
- Прохор, я тебе уж сколько пытался внушить, ишо в начале революции, когда к нам наладились агитаторы от большевиков, что это тот же иноземный наплыв, про коих хвалебные пропаганды пели в наших казачьих эскадронах, а нынче среди красных и продотрядников с заградниками. Ухи у казаков стали от них как жухлые листья. Как докажешь тем же хамам и неученым казакам, что они брешут, чтобы отобрать власть у законных правителев и присвоить себе с уралами, сибирями, дальними востоками. Со всей Азией с Восточной Европой, собранных казачьими надрывами. Это потом приходили всякие стрельцы, а поперва оборону держали мы, что в Сибири, что в Азове, что в северных закутьях.
За крестами послышался хруст наледи, затем двое в полушубках прошли в один из кладбищенских заулков и затихли, бормоча вполголоса.
- Погодь, Пантелевич, дюже глубоко мы копнули. Давай переменим тему, - изменился Прохор в лице, понижая голос и озираясь по сторонам. - Казакам эти разборки зады уже наклевали, новое восстание они не потянут. Их осталось мал на мале, к тому ж, эта власть забижает их не дюже.
Григорий недоверчиво покосился на ординарца, но тот не думал отводить взгляд, оправдывая опаску:
- Говорю как есть, нонче не времена Катьки Второй, возжелавшей размешать нас с хохлами да с армянами с кацапами. Одних она переселила нам под бок, других вовсе посадила на самый пуп, а третьих решила наплескать через потемкинские хутора. Потемкин был хоть и сукин сын, а Крым от татар отделил и присоединил к России, флот на Черном море создал тоже он, а вот с армянами и с хохлами считаю оплошал, помогая Катьке рассадить их сперва на землях нижнего Дона, поближе к Таганрогу с Азовом. А нонче хохлы и особо армяне обживают донские степи с побережьем Черного моря.
Григорий угрюмо буркнул:
- Нынче беглые везде, и везде их примают в казаки, как того Кошевого, какой в нашем казачьем хуторе без году неделя. При царе кажный кандидат не один год под нашу дудку плясал, пока до нужного обтесывался.
- Об этом спору нет, хохлы с армянами и кацапами наплывают на нас тем же игом, того гляди вовсе сметут. До этого хозяевами на присуде были мы, а нынче станица Вешенская вся под контролем красных кацапов с перекрученными кошевыми. Ведут себя не как армяны с хохлами, не кодлой со своими повадками, а стараются размешаться полюбовно, признавая наши традиции. А все не то.
- Вот новость собчил, все казаки так думают.
Прохор угловато покривился и повторил просьбу:
- Пантелевич, давай уйдем отседова от греха подале. Иначе заглянет сюда хоть бы твой зятек Мишка, и поминай нас как звали.
Григорий усмехнулся и безобидно съязвил:
- Пуганая ворона и куста боится, - оперся руками о колени. - Больно ты грамотным стал, друг, раньше на одно зубоскальство тебя хватало.
- Станешь грамотным, когда враг не черте где по германиям, а по родному хутору расхаживает, заглядая в горницы кажинного куреня. Главное, не вражьим зырканьем, а глазами хуторского казака, навроде Мишки Кошевого.
Григорий при имени зятя обернулся через плечо сначала в сторону незнакомцев, топтавшихся на месте, затем недалекого хутора. Мазнув по усам шинельным сукном глянул на Мишатку, молча сосавшему монпасье:
- Куда ты нас позовешь?
- Ко мне, товарищ командир, больше некуда, - не замедлил тот с ответом. - Не на казачий круг на соборной площади и не в призывную комиссию, потому как советская власть круг отменила, а комиссию перенесла в Вешки.
Григорий огладил руками подбородок, густо заросший черно серебристым волосом:
- Как же воспримут нас твои домочадцы? Я уже получал отлуп от сродников Аксиньи из хутора Горбатовского. Хозяева прямо заявили, ищи себе закуток, мол, где хошь, а нам лишний едок поперек горла. Продразверстка вымела у них закрома до мышиных углов, оставив зерна ежели на посевную.
- Верю, Пантелевич, нынче родный брат могет дать от ворот поворот, - согласился Прохор. - Но моя баба завсегда была к тебе со всем уважением, да и нету ее, в Базки по делам подалась.
- Мишатку домой надо бы отправить, - все-же произнес Григорий.
Он посмотрел на сына, переставшего сосать леденцы. В глазах того плеснулась тревога от новой разлуки с отцом, нитка черных бровей изогнулась мелеховской крутоярью:
- Тогда надо отбирать у него коробку с ландрином, Кошевой, ежели дома, сразу поймет, кто гостинец дал. - Прохор махнул рукой. - Пусть идет с нами, с котом повозится, тот в линьку ударился.
- А хватятся!
Мишатка стриганул на отца черными зрачками, произнес с болезненной обидой:
- Кому я стал нужон, окромя тетки Дуняшки. А дядька Кошевой по неделям в Вешках, он там новую должность получил и еще новую бабу себе заимел.
- Кто тебе за это обсказал?
Григорий подобрался, униженный за сестру, сдвинув брови над переносицей.
- Тетка говорила, оттого его и домой не тянет.
Прохор сожалеючи ухмыльнулся и подтвердил:
- Об этом весь хутор знает. Как Дуняшка скинулась, так он и пошел по жалмеркам с вдовыми бабами...

Степь оживала, обложенная жаром прямых лучей солнца, от которых короста наста, придавившая рыхлый снег, раскидывала во все стороны блескучие искры, грея отсыревшие за зиму шкуры мелким существам, снующим возле краев мышиных норок и оплывших сурчин, прогрызенных в снегах с мерзлым грунтом, образуя над собой голубовато дымчатый нимб. Недели через две-три, когда подсохнет раздавленная снегом трава, по степи пронесется бешеным наметом пал с жадным гудением бордовых кусков рваного пламени, сничтожающих стебли татарника с аржанцом и черноталом, оставляющих позади себя черные размахи, густо засеянные грязно серым легким пеплом, неспокойным под порывами ветра. Эта нужность в пале приносила казакам пользу, удобряя пашню наравне с навозом, способствуя повышению урожая.Под настом копилась вода, наливаясь силой перед нашествием на степные просторы, слякотное движение ее, искавшей пути выхода из-под зимней шубы, не отличалось от бульканья талой воды под пристанью на берегу Дона, отодвигавшего кромку ледяного припоя от берегов на середину, где стремнина готовилась раздробить ее вместе с застарелым льдом на большие и малые куски и с клекотом понести к древнему Азову, крепости-порту на Азовском море, куда устремлялось течение полноводной реки. В светлом обновленном небе трубно кагакали клинья гусей, снявшихся с неведомых южных озер, промеж ними спешили косяки уток с гоготными казарками. Торжественно махали крыльями узко длинные лебеди, выдерживаясь идеальным углом. Из-под сапог мог вырасти столбом стрепет и закрутить винтом ввысь, где ястреб головой вниз зорко следил за пробежками существ, готовый со свистом скошенных крыльев подхватить кого когтями, порвать клювом на части на вершине древнего кургана и заглотить со шкурой, не оставив следа. А выше, под зенитом, купался в свете орел, впиваясь в табунные земли глазами без пощады в них. В сыроватом воздухе ощущался запах горькой полыни вперемешку с ароматом степных фиалок, сохранившим под настом духовитость с иным травным привкусом, разбавленным духом пресных вешних ручьев, упорно пробивавших себе путь к Дону.
Прохор открыл калитку, закрытую на брезентовое кольцо внакидку на верха стояков под плетень и прошел по базу к высокому крыльцу с избитыми ступенями и такими же перилами. Курень требовал мужского внимания, как и двор перед ним с деревянными постройками, крытыми соломой. На скотиньем базу мыкали в хлеву коровы, в снегу, загаженном пометом, копошились куры с петухом, из стойла в конюшне тянула морду пегая лошадь. Во всем ощущался недогляд за хозяйством, приходившим в упадок. Прохор потащил на себя ручку двери и оглянулся на Григория:
- В Вешках казаки стали запирать курени на замки, а с ними летники с погребами, - сообщил он. - На калитках появились немецкие шпингалеты, - он вошел в темные сенцы и продолжил. - Воруют, особливо пришлые, круг отменили, а полиции у нас сроду не было. Местных казаков стали заманивать в милицию, теперь она, мол, станет наводить порядок.
В горнице с образами в переднем углу царил вековой казачий уклад, поддерживаемый женскими руками, на загнетке беленой печи томились чугунки с варевом, под ней стояли ухват с чапельником. С лежанки мягко спрыгнул на промытый пол подбористый кот с хвостом трубой, коротко мяукнув, прижал уши и подался было назад. Хвост стал извиваться змеей.
- Свои, чумной, - бросил ему Прохор, снимая у порога зипун с сапогами и проходя на кухню со столом на середине. - Шо ты змея распушил, Мишатку не признал! Миша поиграйся с ним, он видать переспал.
Но кот продолжал шипеть и бить хвостом по полу. Он стал успокаиваться тогда, когда успевший растелешиться Мишатка обхватил его за шею.
- Это дух от меня лесной преть, вот он и серчает, - пояснил Григорий, скидывая с плеч шинель. - А там каких собак тольки не водится.
- А я смотрю, што он тебя шипом встречает, как красноармейцев, - ухмыльнулся денщик, выставляя на стол початую бутыль самогона. - Проходите, щас обсытимся чем Бог послал. Я как раз хохлушке голову срубил в расчете на встречу с тобой.
- Ты не дюже распоряжайся, - упредил друга Григорий, припомнив злой гутор жены родственника Аксиньи из хутора Рубежного. - Твоя баба когда прибечь обещалась?
- Не ране через два дня. Успеем, командир, щец похлебать и косточки обглодать.

Над столом табачный дым завис коромыслом, а обмен мнениями между двумя полчанами стал только разгораться. К этому подталкивали сытые желудки. Мишатка, пригревший кота и не проронивший за это время ни слова, попросился прогулять его на базу. Удупредив сына, чтобы не показывался на глаза Дуняшке с Кошевым, ежели он дома, Григорий обратился к Прохору, пытаясь собрать мысли в клубок. Если раньше он объяснял как мог ординарцу происходившие в империи перемены, то теперь увидел, что тот успел набраться знаний про запас. Главное, о чем тот ему втолковывал, было ново и требовало подхода со всех сторон:
- Откуда ты за это прознал? - допытывался он.
- За кого? - переспросил Панкрат.
- За Катьку, за Потемкина, за хохлов с армянами. Мы с тобой в одну церковно приходскую школу ходили, у одних учителей и попов уму-разуму набирались. Я чуток прихватил обучения на офицерских подготовках, когда получал звания, а ты никаких бурсов не проходил.
- А вот тут ты, Григорий Пантелевич, припозднился, пока ты с красных да с белых шкуры обдирал, я не уставал нянчить боль в руке, срубленной белополяком псякревом на заграничных фронтах.
- И к чему она тебя привела?
- К хуторскому нашему попу, какого Кошевой с красноармейцами не раз ставили к стенке. Он и открыл глаза на то, что сейчас происходит.
- Чудно, поп и политика.., - Григорий потянулся к хлебу. - Хоть живой остался?
- Гутарют, пущенный в Вешенской в расход, - денщик цепко прихватил бутыль и накренил над стаканом. Затем открыто посмотрел на собеседника, убравшего было руку от куска хлеба. - Ты не думай, что я успел содрать лампасы с шароваров, этого не случится. Скажу тебе для справки, ежели до се не просек, это жидовский мировой заговор против Российской империи и самих русских. Тем более, против казаков, опоры трона и защитников рубежей империи.
- Не через край хватнул, Прохор? - сощурился Григорий. - Ты сказал на кладбище, что я глубоко копнул, а сам, гляжу, с головой впотьмы ушел.
- Дома можно, тут и стены помогают. Доказываю, Пантелевич, а ты сам по полкам раскладешь. Твой зять Мишка Кошевой хохол, первый командир Первой конной армии Думенко был тоже хохлом, еще не известно, на кого он направил бы армию, если б не расстреляли в Ростовской тюрьме. До се неведомо, за что про что. Буденный, твой бывший командир, такой же хохол с калмыцкого хутора Козурина. Ворошилов, его комиссар с хохлятского хутора Верхнее, хоть утверждает что русский, но среди военных ходит слух, что он хохол, и не Ефремыч, а Ефимыч. В женах у него иудейка Голда Горбман. Он создавал с Дзержинским ВЧК, от которой мы теперь скрываемся.
- Знаю, хитрый мужик-лапотник, у него и прозвище "балабол". А Буденного ты бы не трогал, это человек великой храбрости, хоть и не казак.
- А пригласили бы его в казаки - не пошел бы, потому как хохол, а они ничего не прощают как евреи, и никого не щадят. Вспомни как Буденные наплыли с Воронежской губернии на казачий хутор Козурин и как над ними насмехались наши казаки. Ежели б Семен с молоду не взял приза на скачках, за что был награжден часами самим генералом, они так и остались бы людьми из наплыва. Вот откуда у него первая злость на казаков.
- А вторая на кого?
- На царскую власть. Семена в начале войны 14го года лишили первого Георгия за то, что он дал по морде офицеру, бывши сам в нижних чинах.
- Тот тоже не был офицером, а только к ним подбирался.
- Знаем, но факт остается фактом. Вот Сеня и замыслил месть супротив царской власти. И хоть крест вернули, извиняться перед ним никто не собирался, считая холопом и везунчиком. Потому Семен внял уговорам евреев и сразу стал командовать цельной армией. Учуял, что и тут может урвать бант орденов Красного Знамени. А кого рубить ему было тогда, как и нам, все одно.
- Может и так, в душу ему никто не заглядывал. По твоему выходит, казаки тожеть за русских, потому как приняли православную веру.
- У нас большая половина наплыва завсегда была из русских, ишо со времен Сары Азмана, гутор тоже почти ихний.
- Благо, не жидовский, - похмыкал Григорий в усы.
- Нам ишо деды гутарили, тот Сары сохранился от иудейских хазаров, разметанных князем Святославом аж в 965 ни то годе, территорию которых мы заняли. Мол, этого Азманку они успели приставить в наше племя навроде вождя, но росичи взяли верх и навязали нам свою речь.
- Чудно. Так и просится на язык - неисповедимы путя Господни.
- А то гутарили б на ихнем иудейском. По тому поводу наш поп показывал мне книгу "Протоколы сионских мудрецов", в ней описаны способы прихода их к власти во всем мире.
- Он тебе ее читал?
- Читал, я тоже пытался с пятого на десятое из-за нехватки грамотности, но суть ухватил. Скажу, что нация эта опасная, нам надо держаться от нее в стороне. Вот и весь ответ кому служить, кацапам, жидам или хохлам, до се границ не заимевшим, состоявшим как мы в Российской империи своей категорией. Об царе из хохлов или жидов лучше помолчать.
- Мы их ишо не пробовали, что нам толочь тут бестолку.
- И не дай бог.
- Но все одно, если возвернуться к нашему разговору за Буденного, хохол он или кацап, у него полный бант Георгиевских крестов с медалями, и пятый ишо крест Георгия. Если бы не революция, думаю, пошел бы на второй круг и встал по народному признанию в один ряд с Кутузовым.
- У тебя тоже полный бант, Пантелевич, и ты мог бы стать хучь Платовым.
- Мог до казачьего старшины дойти, есаула готовились навешивать, брат Петро за малым его не взял, - Григорий с сожалением причмокнул. - А в мирное время был бы хуторским атаманом, потом прямая дорога в станичные.
- Ведаю, сам за тебя любо кричал.
- Да возможности евреи троцкие отобрали, что у Петра, что у меня. А после то белые, то красные... То вовсе в банде.
- Ишо в какой Пантелевич банде, Фомин Яков Ефимыч, темный друг твоего брата Петра, организатор Вешенского восстания казаков, будет из тех же азмановских жидовинов. Из остатков Хазарской орды, сбиравшей дань с кружных племен, пущенных в распыл потомком рода Рюриков, как опосля москали разметали татаро-монгольскую орду.
Григорий смазал ладонью удивление с лица и прервал собеседника:
- Ты в историю дюже не встревай, на то другое время, доскажи за хохлов с жидами.
- Я и говорю, у Фомина в эскадроне, как ты убедился, хохлы составляли едва не половину, сына свово он назвал Давыдкой. Тебе не торкнуло в голову, что евреев в Кремле поддерживают хохлы, наши недруги со времен Дикого Поля? А так-же заклятые враги русского народа.
- Про то я пока не гадал, хотя гадать особо нечего, - Григорий со вниманием посмотрел на ординарца. - У казаков нация стоит на последнем месте, а на первом сила и смекалка.
- Твоя правда, у нас на нацию не смотрят, оттого нацмены служат нашим и вашим, а в целости только своим.
- Не скачи в размах, ежели б так было, как наговорил, им башку враз бы срубили. На том бы казачество для них закончилось.
- Ты, Пантелевич, не заводись, а лучше вспомни по истории, сколько раз хохлы нас бросали. У них кажный кошевой свою гимну имел, то дружить с Россией, то стать ей поперек, то пойти совместно на турка, то отвернуть на поляков.
- Это правда.
- Так же вела себя Запорожская Сечь, когда Катька решила переволочь ее на бывшие земли адыгов, подале от европ, к которым те имели интерес, подогреваемый в ихних кошах не хмельницкими, так мазепами. Скажешь, не так?
Григорий слабо качнул седым чубом:
- Было по разному, - раздумчиво проговорил он. - Кубанцы нынче тоже проявили себя как тайные враги, когда мы в Крым отступали. Слыхал про стычку с ними под Тихорецком, когда ихний эскадрон напал на наши части с обозом? Если б не головка Донской армии, настоявшая на переговорах, то неизвестно, как бы все обернулось.

- Знаем, весь Верхне-Донской округ об ней гутарил, сбираясь идти на подмогу. Это после Вешенского восстания в 19 году с 10 на 11 марта, когда нас упредили о расказачивании. Тогда кубанцы тожеть не дюже поддержали, замуровавшись в кошах. - Помню. И когда в Крым пробивались население Кубани двери, слава богу, перед носом не закрывало, но за постой обдирали до нитки.
- Вот, а нынче хохлы из слободок в открытую идуть супротив нас, извечных якобы своих поработителев, избрав сторону русских. А те не доперли, что они наберут силы и пойдут на них же. Жиды, те завсегда за наших и ваших, как тот Фомин, а на деле за троцких со свердловыми. Вот тут нас и захомутали как коня первоходку.
- Фомин был ни за кого, тут дело в другом. Казаки не валили к нам валом, как мы верили поначалу, воевать стало не кем, - отмахнулся было Григорий. - По причине малых сил мы стычек с красными избегали, шастая по глухим хуторам.
- Тогда почему ваша сотня сничтожилась за малое время?
- А ты откуда знаешь?
- На Дону живу.
- У Дона Ивановича и спроси.
- Спросил, и грамотные люди подсказали, - Прохор налил в стакан, подвинул его к односуму и подмигнул. - Запьешь информацию, какую я тебе собчу.
- Ну, выкладай.
- Фомин избегал стычек с красными до тех пор, пока эскадрон не истаял огарком от свечи. Одни гибли при облавах на вас, другие скончались от ран, третьи сбегли сами, как ты. Когда от вас осталась горстка, тогда и ему пришло время отрываться да судьба не дала удобного случая. Вот тебе еврей во всей красе.
- По твоему он водил нас по тылам красных с расчетом полного нашего сничтожения?
- Такой у жидов закон. Вспомни покушения с убийствами русских царей, убийства жидами министра Столыпина, чтобы он не проводил для крестьян политику вольных отрубов, про убийство германского посла Мирбаха, после чего началась Гражданская война. А так-же покушение Файны на Ленина, когда он отвернул было от начального курса. Много еще разного.

Глава вторая

Григорий долго сидел молча, перебирая в памяти вихлястый путь банды, в которую Яков Ефимович Фомин привел сына, названного им Давыдкой. По байке от Чумакова, похожего на девку на выданье, погуляли они вволю, вырубая всех подряд, от судей до учителей и разных агрономов. Дошли до разинской Астрахани, а после завернули обратно, на свою погибель, по причине отказа казаков вздыматься супротив новых властей, порушив клятву верности русскому народу, выбравшему сатанинский путь. От эскадрона остались в живых двое, он и сын Фомина Давыдка. Остальных посекли напрочь, зачали в Тишанской, кончили под Соломным, загнав остатки на бугор со снегом коням по пузо. Красноармейцы покосили из ручных пулеметов, как куропаток на току. Сам Фомин, словив пулю в ногу, попытался уйти, да опоздал с замыслом, его догнала вторая пуля, потом третья. Когда свалился на землю, об нем перестали думать, бросив на произвол судьбы, его дорубили шашками красные конники. Хотя мог уйти, жеребец под ним был чистых кабардинских кровей
Таким был рассказ Чумакова при их встрече в общине дезертиров, у которых маялся Григорий, занимаясь резкой из дерева ложек с чашками. Живодеру Чумакову такая жизня пришлась не по нраву, вскоре он ушел творить над людьми новые расправы.
Пришел на ум Капорин, штабс-капитан царской армии, ярый монархист, примкнувший к банде Фомина и разгадавший, видно, роль Якова Ефимыча в жидовской афере века. Он говорил о том, что для России единственный путь развития, это монархия с мягким ее управлением русским народом, соблазнял Григория покинуть банду, чтобы загодя приткнуться хоть к учредиловцам, хоть к самостийникам, лишь бы подальше от упыря у кого был начальником штаба. Показывал на примерах, что жиды не думают менять строи и делать всех равными, им нужно захватить власть и присвоить сокровища империи себе. Он выписывал на земле слова молот и серп, означающие символы новой власти, просил Григория прочитать с обратной стороны. Получалось слово престолом Капорин доказывал, что только престолом закончится революция и эта Гражданская война, развязанная жидами через посулы хамам с рабочими царских палат с сексом, жратвой и выпивкой по горло. Указывал на случай, когда Фомин как специально не выслал вперед разведку из казаков, и банда попала в засаду, вырвавшись из нее числом в несколько человек. Этакое его "забытье" было не однажды и раньше. Тогда Григорий находился в сомнениях, он счел за благо разоружить штабс-капитана, не предавая его в руки Фомина, чем совершил большую ошибку. Утром того задушил сам главарь с Чумаковым, труп они пустили плыть по Дону. Стерлядникова после ранения в ногу добил антонов огонь, из-за нехватки в банде простых средств скорой помощи она таяла салом на сковородке, натыкаясь на внезапные засады красных. По всему выходило, что Прохор знал, что говорил.
- А мы тогда за кого? - наконец спросил Григорий.
- А мы как те же русские - за правду! Она для нас главнее всего, будь мы хоть в Европе, хоть в Америке с Австралией. Там тоже наши люди живут.
- Интересно получается, где ты успел такого нахвататься, да ишо как ты указуешь, от боли в отнятой руке?
- Не смотри на меня как на цацу из бабьего гардеропа, секрет моего раздумья простой. Он не в греческом наущении о том, что истина заключается в вине, как учили нас в церковно-приходской школе. Помнишь, как царь Петр учинил над нами забаву, заменив наш древний герб елень, поражен стрелой, на казака, обнявшего ногами бочку с вином? Он тем дал нам упрек, что казаки помощь от государства получают, а турецкую крепость Азов просрали с крепкого подпития.
- Мы того не забывали. Царь тогда пришел на стругах для изымания Азова у турок и первое, что умудрил, когда сошел по трапу, это порубил нашим атаманам головы. А потом указал перстом на крепость, мы взяли ее с русскими полками за малое время.
- А за пятьдесят лет до того Азов брали мы, казаки, продержали ее месяцы и ушли несолоно хлебавши. Без москальской подмоги и Ермак Тимофевич Сибири не удержал бы. Куда ни кинь везде без русских клин, потому мы у них на державной службе, а не они у нас, хоша мы везде первые.
- За герб обидно, казаки никогда не пили без просыпу, не валялись под плетнями, а завсегда доходили до своего база на своих ногах.
- Нонче было б так-же, ежели б не пустили русские к себе красной чумы в голубой оплетке.
- И тут твоя правда, Прохор.
- Вот я и гутарю, что истина не в вине, а в моей руке, которую отнял белополяк, потому как через боль любая истина как на ладони. Я до се ее чую, - Прохор подал стакан с самогоном. - Пей, Пантелевич, спьяну тоже говорят гольную правду, а мы ишо как след не пригубили.
Григорий вдруг ощутил усталость, какую испытал когда понял, что навоевался и что пришла пора повертать коней до своего куреня.
- Гонють, и красные не помеха? - слабо ухмыльнулся он, указав глазами на стакан и зажимая ухмылку на корню.
Прохор отмахнулся:
- Встретил у лавки ЕПО сватью Никиты Мельникова, у нее и разжился. А краснюки заняты накруткой продразверстки, знай хватают нашего брата и в Вешки. А там уже распределение кого в концлагеря Троцкого, кого на высылку, а кого к стенке. У них это поставлено на поток, потому как хлебом надо расплачиваться за поставки станков с машинами на заводы и с прочей сельской техникой.
- Почему хлебом? Развалить развалили, теперь мы плати хлебом за восстановление своего же хозяйства? - переспросил Григорий. - У царей завсегда был золотой запас империи, он куда делся!
- Э-э, командир, такое условие выставили советской власти заграничные буржуины. Теперь нам американский еврей Хаммер поставляет карандаши с ручками для школят не иначе как за хлеб с картинами из музеев, и за золото из царской казны. Не упоминая за трактора с сеялками. Так шо, про запасы его забудь, как их не было.
- Это как такое может быть! Я что-то не допеку.
- А так, иначе народное хозяйство подымать будет нечем, - ординарец пристукнул кулаком по столу. - Потому среди казаков не стихает гутор о новом восстании, хоша их на мале и взбунчить его они не смогут.
Григорий потянулся за кисетом, намереваясь свернуть сигаретку:
- Видно, отстал я с мотней по степу от новой энтой жизни. Но я бы спросил за порушенный достаток, ежели б узнал, что технику нам дают в обмен на хлеб.
- Спросишь, Григорий Пантелевич, на свою голову, когда тебе без того тигулевка светит. А ежели избежишь ее каким способом, тогда и я с тобой спрошу.
- Куда тебе с одной рукой. Изловишь ишо какую шальную, вовсе штаны снять будет нечем.
- Зубами, но сорву, - оскалился Прохор.- А за хлеб ты прав, на то у них расчет, чтобы уморить всех голодом. И голод энтот, говорю тебе как темному свому другу, на Дону не за горами, он уже стал выползать в казачьих куренях из погребов с амбарами. Схроны нам не помогут, сами будем продавать родственников за ради горсти зерна из загребущих рук коммунистов.
Григорий провел ладонью по столешнице, натыкаясь на крошки от ржаного каравая, но ответить не успел, повернувшись на стук в сенцах. В комнату вошел Мишатка, несший в руках кота. Он все же закончил:
- Знаем энту сволочь, не мытьем так катаньем. Навроде моего зятя Кошевого, тот сбирался оправить свою хату и уйти с Дуняшкой туда, а остался как тать в родовом нашем курене.
- Так и есть, и об нем у нас с тобой гутор впереди. Ты опреж устрой свою жизню, а уж потом как господь надоумит.
Григорий раздумчиво глянул в затемневшее за завеской окно, потом на сына, начавшегося снимать зипунок с опорками на ногах, спросил у него:
- Сынок, никого из хуторских не видал?
Мишатка оторвал руки от царских еще пуговиц на овчинном борту одежки и поднял голову от кота на полу, приставшего к его ноге:
- Никого, батянька, вся улица как мертвая. В нашей хате тетка Дуняшка по вечеру вяжет теплую поддевку, а коня дядьки Мишки на базу не видать, - ответил он. - Может, ишо разведать?
Григорий больше поморщился, чем улыбнулся, мягко сказал:
- Тут моститься тебе не надо, сынок, Дуняшка хватится, поднимет сполох по всему хутору. Тебе без разведок пора итить до дому, а мы тут с дядей Прохором трошки ишо погутарим.
Мишатка зыркнул на хозяина куреня, уповая на его заступничество, но тот развел одной рукой и упредил с просьбой:
- Там тебе будет разведка с заданием собчить отцу, когда возвернется из Вешек дядька Кошевой, чтобы не получилось как в прошлый раз, когда батька за крыльцо, а он гонца в станицу за конвоем.
Мишатка мигом расцвел, топя жаром щек блеск черных глаз с набежавшей было на них мокротой. Застегнув пуговицы, он пропал за дверью, оставив кота в озадаченном состоянии. Григорий глянул на зеленоватую бутыль, опорожненную почти на четверть опрокинул стакан вверх дном, Прохор вздохнул и загасил окурок от папироски о край веселого блюдца, приспособленного под пепельницу:
- Отдохни, Пантелевич, - с пониманием сказал он. - У тебя впереди встреча с Кошевым, скажу сразу, она добра не сулит.
Григорий мотнул в знак согласия головой и оперся руками о край стола, собравшись вставать. Прохор указал на выход из кухни в обход лежанки:
- Занимай мою кровать, а я разомну пока постель своей благоверной. На завтре наш разведчик донесет, как нам поступать дале...

В горнице стояла тишина, нарушаемая мягким тиканьем, часы с кукушкой отбили полдник, принудив Григория открыть глаза и переменить бок. Он лежал на лоскутном одеяле, не сняв офицерских панталонов из синего добротного сукна с широкими лампасами по бокам и шерстяных носков с высоким верхом, в которые они были заправлены. Хромовые сапоги на кожаной подошве темнели сбоку двери с выходом в сенцы, на полу хозяйничали неспокойные от кустов акации за окном яркие пятна от лучей солнца. Он не пошел в свой курень в первый же день по совету Прохора не потому, что мог нарваться на скандал с Кошевым, а больше из нежелания подвергать Дуняшку встряске два раза. Первый раз от нежданной ее встречи с братом без мужа, второй по приезде того из Вешек. А что без разборок не обойдется, об этом и кот на лежанке не мурлыкал, не желавший к нему привыкать. Кроме всего, он узнал от бывшего ординарца много нового, заставившего пересмотреть прошлые отношения к Кошевому не как к нежеланному зятю, а как к занявшему позицию врага, усилившие неприязнь, погранную с неприятием его вовсе. Простить убийство родного брата Петра он не мог, как бы не задавливал чувство мести на корню, как был не в состоянии выкинуть из головы мысли о расстреле им же матери с детьми Коршуновых, кровных родственников жены Натальи. Этим он как бы пытался оправдать свои измены ей с добровольным избавлением от ребенка, с уходом ее из жизни по этой причине. Такой же монетой отвечал Кошевой, избравший ненависть не только к нему, но и ко всему казачьему вместе с их укладом, губивший походя хуторских стариков, верных слуг царю и отечеству, с иконостасом наград на груди. Григорий, воспитанный по другому, был не готов допускать махновскую анархию, повязавшую Гражданскую войну по рукам и ногам, сродную с изуверством иноверцев.
На крыльце послышался резвый топот детских ног в разношенной обувке, Григорий признал по нему сына, приподнялся на локте. Пошел третий день ночлега у Прохора зазвашего его к себе и придержавшего от внезапного появления перед сестрой до полного выяснения загуглин в отношениях с зятем. Тот возился на скотиньем базу с раннего утра, заходя в дом полдничать, вечерять, гутарить перед сном с гостем и спать. В остальное время старался подправить хозяйское добро, порушенное своими и чужими за время разбоя на Дону Гражданской войны. За вечера, подкороченные напиравшей весной, переговорено было многое, о чем некогда было толковать с седла. У обоих мысли оказались в лад друг другу, сблизив до родства по душам. Мишатка набегал после полдника, как сейчас, после работы по силам на своем базу, продолжая держать язык за зубами, наблюдая за всем, что происходило на хуторе. Помогать им с теткой было некому, линия Мелеховых истаяла с приходом изуверов во власть восковой свечой перед образами. А у нового хозяина подворья из рода, пришлого в казачий хутор с украинской слободы, заботы оказались обратными желаниям рода Мелеховых, берущего начало с правления Ивана Грозного, с походов с ним на Казань. От всего этого у Григория сильнее утверждалась вера, что пришел он домой зазря, не подумавши о будущем, подогреваемом мыслями о судьбе сына. Надо было пересидеть это время хоть в казачьем хуторе за хохляцким Миллеровом, в котором ему выделили повозку с молодой погонялкой быков, зовуткой, подводчицей из жалмерок, ставшей вдовой за месяц с небольшим. Не оприходованной по причине смурного настроения. Ежели та не успела еще сыграть свадьбу с каким из красных, напиравших следом за остатками Донской армии, покидавшими вековой Донской присуд А через года вернуться в Татарский с предъявлением прав на детей. Нынче осталось лишь на Мишатку, не напоенного Кошевым холодным молоком
Дверь из сенец сперва скрипнула, потом растворилась на весь мах, кот спрыгнул с лежанки, задрал хвост трубой, с урчанием бросился к сапогам переступавшего порог Мишатки. Тот лишь косанул на него, направляясь прямиком к отцу не снявши зипунка с обувкой.
- Батянька, дядька Кошевой прибег на рысях из Вешенской, успел налететь кочетом на меня и на тетку Дуняшку за неприбранную клеть в хлеву, - он перевел запальное дыхание. - Мы не видали, что корова настлала лепешек опосля нашей уборки.
- Зацепиться не за что, - насмурился Григорий, вставая с кровати и охватывая себя ремнем, сунутым под подушку. - Нового ничего не сказал?
- Сказал.
- За что?
- Комиссары порешили усилить развертку, мол, казаки плохо расстаются с хлебом, забивают мешками схроны.
Григорий прижал к себе сына, затем подтолкнул к вешалке из конских деревянных голов, вбитых в стену по разной высоте.
- Батянька, я не останусь, - отказался тот. - Надо послушать ишо, про что скажет дядька. Он таперя ходит в замах председателя станичного ревкома.
- Подрос, мать его.., - не сдержался Григорий. - А за что он еще скажет, когда недоверие у него к вам как к сродникам врагов советской власти.
- Он заикался за указ об усилении мер к укрывателям. Грозился перебить всех с винтовок и очистить Вешенский юрт от ентой сволочи. Опосля взяться за весь Верхне-Доской округ.
- Хутора стало быть ему уже мало, - недобро ухмыльнулся Григорий. - Тогда беги, сынок, да веди себя там как мышь на свету.
- Это как, батянька?
- Молчки, Мишатка.
В горницу уже входил Прохор Зыков, ставя плетенку с яйцами на матерчатый коврик у порога и на ходу ковыряя застежки на бортах меховой безрукавки. Пропустив Мишатку в сенцы, он отодвинул ногой с дороги кота и остановился посреди комнаты:
- Дождались, Григорий Пантелевич, с прибытьем твово зятька и с напряжностью в курене. Пойдешь к ним, или сразу через плетень и в Задонские кушири?
Гость похлопал себя по бокам, махнул рукой по примятому чубу:
- Оружия на мне как на твоем коте, будь он неладный. Обходит меня и все тут, опричь когти о косяки вострит.
Прохор ухмыльнулся:
- А сказал оружия нет, у тебя тоже клыки синью отливают, - он вытащил из кармана кисет. - Давай-ка присядем за стол и погутарим при взнуздатых нервах.
- Уходить, Прохор, пора, я твою постель уж до полу примял, а ты об нервах, - затоптался Григорий на месте. - Век на чужой шее не просидишь - шея сломится.
- Ты на ней как след еще не сидел, а случись что в твоем курене, враз на баланду посадят.
- Оно конешно так, но пора и честь знать.
- Об чести погутарим после, а зараз давай спробуем твои калинарные куролесы из пшена с топором, на голодный желудок какая забава, - он загремел заслонкой на загнетке, заглядывая под крышки чугунков. - Дух преть скусный, пару древесных щепок бы в варево докинуть...
- Я в больший чугунок закинул твою стамеску, что на полке лежала, - поддержал его в поддавках готовивший варево Григорий. - Она была чуток с сольцой.
- Тады лады, Пантелевич. Опосля стола составим план на непредвиденный поворот делов. Одно скажу сразу, я иду с тобой.
- Ну-к, спаси Христос за верность, полчанин.

Солнце покинуло зенит и не спеша покатилось под уклон, убавив жару в лучах на едва заметный градус. Белесое небо отмачивалось в густой синьке как хлопковая простынь снежной белизны, сунутая хозяйкой в кадку с ней для придания небесного окраса. На нем не было ни одного мягкого облака, схожего с пухом на тополях. На хуторской улице было чисто от людей, по ней гоняли мальцы, катаясь на досках по мокрой наледи, не сбитой еще копытами скотины с колесами повозок. На площади сиротилась церквушка с зеленой дверью, закрытой на амбарный замок забитой вдогон крест на крест досками, на высоких окнах висели дощатые щиты. Крест покосился на один бок, видно те из мужиков, кто хотел свалить его наземь, или не справились с добротной работой на Бога, царя и Отечество, либо упирались вполсилы. С голых пока деревьев вовсю надрывались перелетные грачи, их стремились перекричать встрепанные воробьи, чиликая скопом, как перед дракой. Ласточки то сбивались в косое крыло, то рассыпались острыми концами перьев в разные стороны. Прозрачный воздух пронизывался радостью природы, торопившейся сбросить с себя зимнюю дрему и накинуть разноцветный сарафан. Григорий, не выходивший из дому эти дни, вобрал его полной грудью и тут-же зашелся в глухом кашле, выталкивая наружу черную хоркотину, ударившую в нос перепревшим табачным духом. Он отхаркался на обочину, испоганив снег будто куриным пометом. Прохор за спиной скосился на кашлятину и пробурчал:
- Так недолго Богу душу отдать, Григорий Пантелевич, а ты еще не приступал к новой жизни.
- Что это за жизня - по углам скитаться.., - прохрипел Григорий.
- А на кладбище она есть? - Прохор ускорил шаг. - Там, где были три дни назад.
- За ту не скажу, ишо не видал.
- Подольше бы ее не знать, - бывший ординарец чертыхнулся и постарался заменить тему препираний. - Что природа делает, всех ставит вверх тормашками. Того гляди, головы кругом пойдут.
- У молодых так и есть, - Григорий отер губы платком.
- А ты старый стал? Тридцати нету.
- Какая тридцатка, у иных она как опилковая мишень опосля штыковой атаки, - Григорий снова ушел в кашель. С трудом отдышался. - Вся в дырьях.
В конце улицы зачернел караич напротив астаховского подворья, приходившего в запустение, напротив утрачивал живые краски мелеховский курень с распахнутой настежь калиткой и с притянутым к столбу за уздечку конем мышастого цвета с подвязанной к морде торбой. На крыльцо вышел Кошевой с красным лицом и в сбитой на затылок совдеповской кожаной фуражкой без натянутого верха, что делало ее похожей на кепку шпаны при царе Заправив за ремень гимнастерку с пустыми плечами он похлопал сложенной вдвое плетью по добротным сапогам с засунутыми в них революционными синими галифе с кожаным задом коричневого цвета. И огляделся вокруг. Заметив подходивших к калитке Григория с Прохором, подобрался, коснулся рукой кобуры нагана на боку и, обернувшись на вход в сенцы, нервно крикнул:
- Евдокия, встречай незваных гостей, - сплюнул под ноги. - Выйди на крыльцо, ты недавно об одном печаловалась.
За его спиной показалась голова Дуняшки с припухшими глазами и рыжими прядями волос из под платка. Некоторое время она всматривалась в лица закрывших за собой калитку людей, приставив ладонь ко лбу от лучей солнца, косо гулявших по наледи под амбаром с плетнем. Затем переступила ногами и подавшись вперед подняла руки вверх.
- Гришенька, братушка родненький, - воскликнула она нестойким голосом, - Живой, братик, я за тебя все дни молилась, просила Заступницу, чтобы она оградила тебя от напастей...
Она сделала шаг к порожкам крыльца, намереваясь спуститься вниз, но Кошевой загородил проход правой рукой, не глядя на нее жестко сказал:
- Не дури, ишо сверзнисся от радости с приступков и рассыписся на куски, сбирать будет некому, - он указал пальцем на высокие ступени в подтаявшей наледи.
- Я к свому братушке, - попыталась возразить Дуняшка, но муж стоял на своем.
- Обратно по скользи как будешь воздыматься, на карачках? Пущай силются они, ежели пришли, - добавил голосом, не обещающим хорошего. - Погутарим...
Посреди большой горницы крепкий дубовый стол уже не стоял, место ему определили за русской печкой, поближе к окну, задернутому кружевной завеской, оставшейся с прошлого времени. Оглаженные за века две длинные скамейки стояли вдоль стен, заместо них под столом мостились угловатые табуретки. Иконостаса в переднем углу тоже не было, от него осталась небольшая иконка с темным ликом Казанской Божьей матери и с лампадкой перед ней с огарком фитиля в крестовинке. Кошевой прошел вглубь горницы с кроватью у стены, с шашкой в ножнах над торцом и прислоненной в углу винтовкой с примкнутым штыком, снова опустил руку на кобуру. Григорий с Дуняшкой, прилипшей к нему, и с Прохором остановились посередине. Он притронулся к руке сестры, оберегавшей его грудь, спросил, кивнув на живот:
- Схуднула ты. Как со здоровьем?
- Хорошо, братушка.
- На каком месяце дитя потеряла?
- На третьем, - она оглянулась на Мишатку, затем посмотрела на Прохора, гадая, кто мог рассказать о ее пустой беременности. - Срок был маленький.
- Надорвалась чем?
- Сама не знаю, отчего дите решило высклизнуть, - покосившись на Кошевого, зашептала на ухо. - Не могеть простить. Попрекает Петром с Дарьей, мол, те страдали неплодностью, и ты туда же.
Прохор мотнул пустым рукавом в ее сторону, размял шербатый рот в сдержанной улыбке, желая разрядить обстановку:
- А вылупился бы, да пошел бы шкодить по всем направлениям, чтобы с им делала?
- Под седлицу наклала бы, - сморгнула та ресницами, не в силах раскрепоститься от смурных дум. Подняла глаза на брата. - Хочу спросить за твою Аксинью, среди нас слухи ходили...
- Ее убили, красный патруль, - упредил тот сестру с расспросами.
Дуняшка ахнула и вдавившись лицом в грудь Григория зашлась в рыданиях. Он долго гладил ее по спине, по волосам, упрятанным под платок. Дав время отойти, досказал:
- Кто-то пустил пулю нам вдогон, когда мы от их убегали, одну и наугад. Она нашла Аксинью. Я выкопал могилку и похоронил ее под деревом в леску, на краю того хутора.
- Помнишь, где? - сумела спросить Дуняшка.
- Не забуду.
Кошевой сел на лавку и обратился с вопросом к Прохору, продолжавшему держаться Григория с Дуняшкой. Тот негромко ответил, не снимая глаз с брата с сестрой, замерших в печальных позах. Но беседа не получалась и оба замолчали. За окнами засуетились вечерние тени, грозя объединиться в темное покрывало, Кошевой встал с лавки, чертыхнувшись, тряхнул аржаным чубом:
- Евдокия, будя обхаживать гостя, пора сбирать на стол,- громко сказал он. - Да принеси с погреба бутылку самогона. Дождалась, однако, свово часа, с месяц не трогали.
Дуняшка перестала вздрагивать, вытерла глаза концом платка и бросила мимо мужа:
- Когда уж и трогать, седмицами в Вешках пропадаешь, - огляделась вокруг, будто попала в незнакомое место, позвала осевшим голосом: - Мишатка, ты где заспал! Надо выносить стол на середку и ставить к нему лавки.
Григорий только теперь заметил сына, молча наблюдавшего с лежанки за всем происходящим. Черные глаза у того искрились холодной настороженностью, а губы сошлись в узкую красноватую полоску. Он поставил было ногу на приступку к печке, но Григорий остановил его:
- Не слезай, сынок, сами управимся.
- Они без тебя управятся, - остановил его и Кошевой.
Григорий постоял немного, не давая раздражению взять власть над собой, потом мигнул Прохору. Вместе выдвинули стол на середину комнаты, огородив лавками, и сели напротив друг друга, чтобы не упустить движений Кошевого, если тот чего замыслил, с отрезом его от выхода из дома. Встреча с зятем оказалась для одного и правда ледяной, намекавшей на непростой исход. Дуняшка заспешила от загнетки к столу, водружая на него чугун с варевом, расставляя тарелки, с лица не сходила бледность, руки подрагивали. Свою нервность она пыталась скрыть за болтливостью не к месту, чем добавляла сумятицы в поведение всех в доме. В горнице нарастало напряжение, готовое скатиться к скандалу, видно было что и домашние настроены против Кошевого. Мишатка злонамеренно не убирал ноги с приступки, чем заставлял последнего кидать раскаленные взгляды в его сторону. Дуняшка глядела сквозь мужа покряхтывая с удвоенной силой. Гости обменивались странноватыми восклицаниями сквозь зубы, они не были ответом Дуняшке на ее пустословие, имели иной адресат. Кошевой чувствовал это, заняв место на табуретке во главе стола, оглаживая верх кобуры, готовый отстегнуть ее в любой момент.
Наконец варево разбежалось по тарелкам, картошка в очистках выросла горкой в большой чашке, в другой светились от рассола мелко резанная капуста и огурцы с помидорами, придавленные соленым арбузом, достатыми Дуняшкой из погреба. Рядом на большом блюде исходили соком куски сулы вперемешку с кусками провяленного чебака, преподнесенными Кошевому сослуживцами. Сам он на рыбалке забыл когда был Хозяйка хотела подсесть к Григорию, но увидев его лицо, перешла на другой конец лавки, поближе к Мишатке, слетевшему с лежанки. Кошевой указал Прохору глазами на бутыль, достал из кармана брюк коробок со спичками, из нагрудного серебряный портсигар с асмоловскими папиросками с золотым ободком по границе табака в них.
- Разливай, чего занемел калмыцким истуканом, - напомнил он гостю, покривившему губы в усмешке.
- Разбогател, смотрю, сосед, - кивнул тот на стол и на папироски, разнося одной рукой по стаканам содержимое бутыли. - В вешенском ревкоме снабжають?
Кошевой выпер подбородок, окинул всех серыми нагловатыми глазами:
- Не угадал, на столе все свое, а папироски тут нашел, в закутке у Пантелевича, - показал он головой в дальний угол горницы. - Тесть, видно, заначил в своем сундуке до праздника, а тот обошел его стороной, назначив умереть поране.
Григорий напрягся, вспомнил, что лет семь назад привез домашним со службы разные подарки, жене с детьми особые, матери кружевную шаль, Дуняшке девичьи обрядки. Не обошел вниманием и Дарью, блудную стерву. Отцу досталась тогда новая казачья фуражка и большая коробка папиросок от известного на всю империю ростовского фабриканта Асмолова, стоившая немалых денег. На ней была намалевана цветная картина с разводами под золото и серебро. Но заметив упреждающий взгляд Прохора, молча потянулся к стакану. Кошевой взял свой, повернулся к нему:
- Откель прибыли до нас, господин сотник? - с ехидцей спросил он. - Или успели в казачьи старшины выбиться в Донской добровольческой армии генералов Деникина с Корниловым, Калединым, Красновым и прочими объедалами простецкого люда, обходя зараз есаула? Атаманом какой-нибудь банды навроде Фоминской вас бы не выбрали, нестойкими оказались на поперек георгиевского кавалера с царским бантом на груди из крестов и медалей.
Григорий впервые за взрослую жизнь поставил поднятый уже полный стакан обратно на скатерть, обходя казачьи обычаи, повернул угрюмое лицо к зятю:
- Я понял твои задумки, Михаил. Ежели ты перешел на вы и начал заместо тоста за здравие с моего допроса за упокой, да ишо в нашем курене, то хорошего тут ждать нечего, - сухо сказал он. - Негоже попирать дедовские обычаи, сперва надо бы освятить добрым словом хату, давшую тебе приют. На допрос мог бы вызвать опосля в свою контору в Вешках.
- А ты бы в окно, как в те поры в ночевках у Аксиньи? Или тут двери пошире?
- Я пришел к себе домой, - Григорий налился краснотой. - А здесь снова ты как прибитый гвоздями. В примаки записался супротив всяких правил?
- Приюта в твоей хате я особо не нашел, в примаках ошивался бы недолго, ежели б не Евдокия, ноги моей тут не было, - Кошевой пристукнул стаканом о столешницу. - Считаю, тут белоказачье гнездо со всем семейством, верным царю от мала до велика
- Перебрался бы от царевых прислужников в свой курень, как обещал, ежели новые порядки запрещают жить под одной с нами крышей,- подергал Григорий желваками на скулах. - Ты ж поперва наводил там какой-то порядок.
Кошевой побледнел, одна щека у него начала подергиваться, за ней дрогнула рука. Видно лихоманка, подхваченная им давно, не проходила даром. Он заскрипел зубами, удерживая готовый посетить его приступ. Осилив дрожь в теле, со злобой ответил:
- Навел и продал. На обещаниях дворец не построишь, новое хозяйство не заведешь. А ежели продать свой курень, потом эту халупу, можно будет купить в Вешенской пятистенок с участком соток в двадцать пять.
Прохор, молча внимавший перебранке, тоже отодвинул от себя стакан и развернулся к Кошевому:
- Хорош расклад, любой хохол позавидовал бы твоей стратегии с тактикой. Всех своих сумел на хитрости обойти.
Кошевой просверлил Прохора зрачками в упор:
- Я не хохол, а родовой казак, рожденный в казачьем хуторе и принятый тут в казаки!
Но того трудно было сбить с седла:
- О как, уже родовой без году неделю, - вскинулся он. - У нас они все столетнего рода, а тебе хватило рождения в казачьем хуторе? А нынче ты кто, краснопузый перевертыш, что стрелишь в казаков не согласных с политикой советов, да выметаешь их с родовых куреней?
- Что ты хотишь этим сказать? - Кошевой привстал с табуретки, покривился змеиной усмешкой. - Можеть, мало на Дону казаков, принявших советскую власть?
- Мало, истинный бог, мало! - не уступал ему Прохор. - Больше хохлы да евреи.
Кошевой вскочил на ноги и заскоблил пальцами по кобуре:
- Ты что, контра, казачью агитацию разводишь? Ты есть казак, а другие по твоему без роду-племени? Тебе советская власть с революции говорит, что все нации равны
- А я родовой казак и останусь им до смерти, - Прохор подался к нему телом. - Занял чужой курень и гнобишь тут о равенстве... А Григория Пантелевича куда, в троцкие лагеря?
- Он того заслужил и завтра я отвезу его в Вешки.
Дуняшка побледнела, не отрывая от Кошевого истового взгляда, переливавшегося во враждебный. Мишатка отложил деревянную ложку, дотянулся пальцем до рукоятки кухонного ножа, подтягивая его к себе мелкими подвижками, черные глаза сузились а подбородок перестал дрожать. Нож был с тяжелым стальным лезвием и костяной узорной рукояткой, сотворенный Григорием из австрийского кинжала в первый его приход на побывку с германского фронта. Им он не раз забивал свиней с другой скотиной, когда подходил какой-либо праздник. Стараясь не выдать своих чувств, он осадил сына шепотом:
- Охолонь, ишо на лежанку по приступке взбираешься, а уж тянешься на показ.
Меж тем раздор с надрывом промеж недавних соседей набирал обороты, готовый перейти в рукопашную:
- Чем таким он заслужил? - Прохор махнул в сторону Кошевого здоровой рукой. - Тем, что хотел жить по старому укладу, не вгоняясь в общее стадо? Это вы называете свободой, равенством и братством?
- Мелехов убивал красноармейцев, - оскалился тот.
- А ты наших казаков не убивал?
- Они нам стали врагами.
- Врагами!?. А Мишатка при тебе тоже враг, что сутками на скотиньем базу да по хутору гайдует до ночного зарева? Он уже как волчонок, одна забава поиграть с моим котом. А с Дуней как обертался, в синяках ходила! Ежели б не хуторские, выгнал бы с дому и пустил скитаться по чужим куширям.
- Кто тебе так донес? - оскалился Кошевой.
- В соседях живем, - хлопнул Прохор ладонью по краю стола. - Как не заглянешь скрозь плетень, они по цельным дням в работе, оба согнутые.
- А кто за них тут будет убирать?
- Ты! Не торчать седмицами в Вешках, а наезжать на хутор кажин день, один хрен волдырей на заднице тама разводил, - вскинулся тот. - А Евдокия и дома не покладает рук.
- А кто должон сбирать на стол окромя жены?
- Ты и обязан, и по вашим новым законам тоже.
Кошевой вдруг вырвал наган из кобуры и наставил на Прохора, затем повел им в сторону Григория. Резко крикнул:
- Встать, контра, руки за спину!
Григорий с Прохором медленно поднялись, перекинувшись летучим зырканьем. Дуняшка оперлась о скатерть ладонями, надрываясь подняться.
- Михаил, ты чего удумал? - с придыхом спросила она у мужа. - Они в гости зашли, посидят с тобой и пойдут на ночевку к дядьке Прохору.
- Мне с ними на одном гектаре гадить тесно, - Кошевой зверел на глазах, в углах губ объявились пузырьки слюны, зрачки стали уходить под верхние веки. Лихоманка не заставляла себя долго ждать, обещая непредвиденность действий. Он отмел ногой табуретку и с трудом повернул шею к Дуняшке, стянутую жгутным спазмом.- Уйди с глаз долой, курва рыжая, а то я и тебя с ними порешу.
- Миша.., - попыталась она снова остановить его.
- Уходи отсель, стерва, всю жизню слезы лила о своих татях. Прихвати и этого выскребка, чтобы не сверкал тут зенками.
Дуняшка оторвала руки от столешницы, пропустив озленного Мишатку наперед, отошла к печке. В глазах страха не было, она будто ушла в себя. Григорий последил за ней, потом за Прохором, метнувшим взгляд на столовый нож, помеченный Мишаткиными пальцами, сглотнул застрявший в горле комок нервов и сдавленно прохрипел, обращаясь к Кошевому:
- Ты бы не спешил со стрельбой, ишо промахнесси, кто тогда нас в Вешенскую отправлять найдется? Лошадей подчистую выбрали твои же подчиненные из хохлов с кацапами. С наших казаков навряд ли кто согласился.
Кошевой ответил, силясь совладать с приступом:
- Найдутся и такие, - он навел на него наган. - И я не промахнусь. Желаешь спробовать?
- И пробовать нечего. Я сам сюда пришел и сам сбирался на завтра идти в станичный ревком, ежели б договорились полюбовно.
- Ха-ха, то в белых, то в красных, то в какой-нить банде навроде Фоминовой, - прокудахтал тот на куриный лад. - А куда б ты делся, когда ваша банда давно сничтожена, а на тебя, контру, объявлен розыск.
- Россия большая.
- Да казака в ней враз отличишь.
- Это так, но медвежьих углов в ней счету нет...
Григорий машинально потянулся к усам и застыл от окрика:
- Стоять, вражина, - напрягся Кошевой, изо рта на подбородок поползла густая белая пена. - Стоять, враз дырку во лбу...
Он не докончил угрозу, Панкрат воспользовался моментом, когда вниманием Кошевого завладела фигура бывшего командира, схватив со стола нож, метнул ему в голову. Тот чудом уклонился, нож воткнулся в деревянный шкаф, пробив стенку насквозь. Григорий кинулся к шашке, висевшей за торцом кровати, вырвав из ножен, укрылся за печкой. Кошевой выстрелил в его сторону, сбив кусок беленого угла, затем в Панкрата, загодя упавшего на пол. Выкатив безумные глаза, стал целиться наганом то в одного под столом, то в другого, готового кинуться из-за печки. Руки у него плясали, тело дергалось от крупной дрожи. Панкрат приподнял конец лавки и ударил им по ножкам стола, Кошевой дернулся, послав пулю на стук. Григорий выскочил на середину горницы, вздымая шашку над собой, до зятя оставалась пара шагов. И ощутил сильный толчок в плечо. На этот раз враг оказался ловчее, хоть на глазах рассыпался из-за лихоманки в хлам. Тишину прорезал голос Мишатки, отлипшего от печной стенки:
- Батяня!., - заполошно крикнул он, обратив на себя внимание будто уснувшей на ногах Дуняшки, кинувшейся глазами по горнице. Мишатка качнулся вперед и снова крикнул. - Батянька!!!
Дуняшка, осознавшая наконец, что ее брат ранен, пошла к нему, мелко переступая чувяками. Припала на грудь, обвила шею плетьми несмотря на грубые отталкивания, и замерла в таком положении. Григорий продолжал шататься посреди комнаты, прижав растопыренные пальцы к плечу, протыкая Кошевого черными зрачками. По небритому лицу бегали судороги, он упорно старался отделить от себя Дуняшку, осознавая, что еще одной смерти для мелеховых станет многовато. Прохор, готовый к прыжку, торопился заманить Кошевого на себя разными стуками, угнувшись под столешницей как зверь.
- Пристрелю, контры, - беленился тот, метаясь дулом нагана от одного к другому. - Всю мелеховскую породу пущу в распыл. Больше промахов не будет...
Заметив, что Прохор нацелился кинуться на него, Кошевой нажал на курок, стремясь достать его, упавшего под стол и там. Приступ падучей выворачивал наизнанку, не давая наводить наган, мешала Дуняшка, облепившая брата. Григорий не отводил зрачков от измотанного ломкой зятя, до которого оставалось на бросок Он почти оторвал сестру от себя, она сползала на пол, упавшая снова в обморок. В это время Панкрат изловчился схватить стакан Кошевого, стояваший на краю стола, и с силой швырнуть его в лицо ему. В этот раз увернуться не удалось, остатки самогона залили глаза и он отвалился на угол шкафа, успев сделать слепой выстрел. Дуняшка дернула головой, руки разом ослабели, она мешком скатилась к сапогам Григория. Тот уже срывался с места, не видя кроме Кошевого ничего и никого, охваченный желанием уничтожить врага, рассчитаться за всех и за все, отобранное иудами на раз. Вытягиваясь телом как при конной атаке он полоснул его шашкой почти без замаха, выбрав зазор между скулой и ключицей. Потянул клинок на себя, подрезая твердые мышцы шеи, заставляя ее остаться на месте, соединенную с ним куском бледной кожи...
Прохор за спиной перевел дыхание, пристроившись рядом, покосился на Григория, продолжавшего вздрагивать концом шашки с каплями крови, стекавшими на пол. Пробормотал, не сводя глаз со стоячего трупа с отрезанной головой.
- Туда ему дорога, одно слово вывертень, всю обойму успел опорожнить, - помолчал теребя полу зипуна. Затем продолжил. - Откуда их набралось, служили вместе, в войну стояли друг за друга, из одного котелка хлебали... Всю обойму выпустил, - повторил он, заглаживая в душе неудобство от убийства бывшего односума, только совершенное. - Ежели, к примеру, под кем коня убивали, тому давали возможность ухватиться рукой за седло, чтобы казак не попал в руки врага. В плен нас никто не брал, как примечали красные лампасы, так сразу пускали в распыл.
Григорий переступил ногами и тряхнул чубом, начиная прислушиваться к щенячьему позади поскуливанию. Заметил:
- Стоить, сволочь. Как мунгальский истукан.
- Сломится, мало их мы видали. Иные бегають с головой под мышкой, как хранцуский святой, - Панкрат тоже хотел скоситься на настойчивое под печкой поскуливание, но решил досказать мысль. - Не ведаю, правду старики пересказывали, чи нет, от ходивших в поход с атаманом Платовым, что тот святой осилился взбечь на горку возля Парижа и лишь тогда положить на вершину свою башку. Там теперь громадный собор вздыбился с куполами как половинки от яишной скорлупы. Пустотой вниз.
Истуканом с открытыми глазами Кошевой простоял недолго шаткое равновесие нарушил наган, врученный ему за усердие кем-то из высоких чинов, наезжавших на Дон с проверками по ходу уничтожения казачьего сословия на его присуде, закрепленном за ним русскими царями с императорами. Наган сунулся вниз под своей тяжестью, потянув Мишкину руку, за ней его тело под кожаной фуражкой на голове, примятой с боков на подобие босяцких картузов при царе Николае. Это тело, раздобревшее на совдеповских харчах, облаченное в галифе с кожаным подвертом от ширинки до копчика, дабы там не протиралось при езде в седле, вдруг сломалось в пояснице и, свергнув голову на залитый кровью пол, стукнулось беспогонными плечами о доски, неприкрытые половиками, заваливаясь на них же той половинкой задницы, которая перевесила.
В наступившей тишине поскуливание у печки стало резать слух, Григорий обернулся, увидел Мишатку, стоявшего на коленях перед Дуняшкой, разбросанной по полу. Новая волна холода прошлась по нему от ног до макушки, он положил шашку на лавку, взял со стола свой стакан с самогоном и наклонился над сестрой, стремясь повернуть ее на спину и расцепить зубы, надавив на подбородок кулаком вниз:
- Потерпи, милая, счас полегшает.., - пробормотал он.
- Она мертвая, - сказал сын не своим голосом. - Вон дырка в голове от дядькиного патрона.
- Дырка!.. - повторил Григорий, разметывая волосы сестры в разные стороны. - Где ты ее нашел?
- На виске, повыше уха, крови с нее на каплю...
Панкрат опустился на корточки рядом и протянул пальцы к шее Дуняшки.
- Готова, - буркнул он, не глядя на Григория. - Она твою словила, когда я попал в него стаканом.
Григорий и сам уже понял все по синеватым теням под глазами, по рукам, тяжелым от застойной крови. Он опустился на колени, не зная, куда поставить стакан, пока его не отобрал Панкрат, и запрокинулся назад, проталкивая сквозь зубы звериное рычание, рвущее грудь на лоскуты. Поскуливал отвернув голову Мишатка, не знавший куда теперь ему деваться.
Так продолжалось до Панкрата, решительно поломавшего картину. Перекрестившись, он влил самогон в себя, прогаркался и ровным голосом оповестил:
- Пора уходить, Григорий Пантелевич, выстрелы в твоем курене кто-нибудь на хуторе да услыхал, не глядя на то, что живете навроде отсельников. А на площади хуторской ревком, ежели что, бежать нам будет некуда.
Григорий всхрапнул и надолго уставился перед собой, призывая друга с сыном помянуть Дуняшку молчанием.
- Я бежать никуда не собираюсь, - наконец выдавил он из себя. - Я уже прибег в свой дом, отсюда для меня одна дорога. Там теперь вся наша порода.
Панкрат выругался, подошел к столу, снял со скатерки оставшийся непочатым свой стакан и грубо сунул ему в руку, плесканув самогоном на пол:
- А сына свово куда денешь? Ему ишо на ноги вставать! Можеть, тоже под кресты уложишь?
Мишатка мостился возле Дуняшки, держась за ее кофту, на мокром лице живыми были только угольные зрачки, не терявшие блеска. Он застыл нутром, не зная, на что решаться, то ли уползать от тетки, пугавшей его недвижностью, и жаться к отцу, которого видел несколько раз за короткую жизнь, привязавшись к нему одними мыслями о нем. То ли залезть на печку, зарыться с головой в дедовский тулуп и забыться сном, конца которому не будет. К жизни его мог подтолкнуть только отец, осунувшийся до живых мощей и страшный как святые угодники на иконах, поколотых дядькой Мишкой на дрова. В измазанной кровью горнице, видевшей при царе одно горе - от смертей старых людей, а при новой власти от ухода к Богу нерожденных бабами детей до тех же стариков, зависла тишина, жуткая от пресного запаха смерти.
Ее нарушил Панкрат, молча отстоявший нужное время:
- Выпей, - приказно сказал он, впихнув стакан в руку Григория. - Не полегшает, так отведет на время от беды.
Тот провел рукой по лицу, будто сдирал с него коросту, опрокинул самогонку в рот и уткнулся носом в рукав шинели. Затем посмотрел на винтовку, приставленную к стене и насильно покривился щекой:
- Здесь одно избавление - пустить пулю в лоб, чтобы покончить разом и со всем.
- Про это забудь, - дал Панкрат отмашку. - Винтовка добавит ишо сполоху на весь хутор.
Григорий с шальной надеждой воззрился на друга, но тот жестко отрезал:
- Сбирайся, пора отсель бежать.
- Я за Мишатку!
- Баба прийдет седня-завтра, ей мальца и передам, - Панкрат сделал шаг, встряхнул Мишатку с пола и закончил. - А нам с тобой как конь взбрыкнеть. То ли с места в намет, то ли на месте под его копыта.


Глава третья