«Мамонты» шагают в будущее

На модерации Отложенный

Вадим Инфантьев «МАМОНТЫ» ШАГАЮТ В БУДУЩЕЕ.

Дирижабль — транспорт будущего.

Дирижабль — транспорт будущего.

К. Э. Циолковский.

Куда он плыл светло и прямо —

На дальний полюс, на парад, —

Забытый, вымерший, как мамонт,

Несовершенный аппарат?..

Он пролетел над лугом желтым,

Где в лужах светится вода,

И утонул за горизонтом

В дрожащей дымке —

Навсегда.

Анатолий Жигулин. «Дирижабль», 1967 г.

ГЛАВА I НЕБО ЗОВЕТ

ИСПРАВЛЕНИЕ ОШИБКИ

Летали стрекозы и садились на камышинки. В зное все замерло, и даже струи в речке казались неподвижными.

Как хорошо в такую погоду вырваться из духоты воеводского приказа, не видеть сгорбленные спины писарей, не слышать бурчание оплешивевшего дьяка.

Лука лежал на спине и смотрел на верхушки деревьев. Сапоги стояли поодаль, привалясь друг к другу голенищами. Травинки щекотали пятки.

По небу медленно, как солнце, двигались облака, молчала река и шелестели стрекозы.

Что-то колючее пробежало по шее. Лука пришлепнул ладонью, нащупал маленькое тельце, членистое, твердое, словно слепленное из дробинок. Посмотрел на рыжего муравья; он изгибался в пальцах, отчаянно пытаясь выбраться, упирался своими острыми и крепкими, словно проволочными ножками, — наверно, ругался и кричал вовсю. Лука сдунул его с пальцев, и он исчез в траве. Побежал домой рассказывать, что с ним приключилось.

Возле сапог стоял небольшой туесок. Лука дотянулся до него, высыпал на ладонь легкие зеленовато-бурые комочки, покатал их, понюхал и несколько штук не понравившихся выбросил.

Славные будут чернила. Дьяк велел приготовить к завтрему, чтоб буквы аж висели над бумагой.

Никто в приказе, кроме подьячего Луки, не может отыскать в лесу такие чернильные орешки, а потом и чернила сделать. Они хорошо берутся пером и ровно сходят на бумагу, без клякс, не расплываются и чернь дают такую… как бархат. От этих чернил и кляуза покажется правдой.

На сбор орешков и приготовление чернил Лука выпросил целый день. Трудно, мол, стало собирать их. Дубы, на листьях которых заводятся орешки, близко не растут…

Туесок Лука наполнил быстро. Теперь до ужина просидит здесь у речки. Надо было лески и крючки захватить. Хотя жарко, клев будет плохой.

А ведь и чернильные орешки тоже не просто найти. Лука сам точно не знает, почему он решил, что с того дуба — за излучиной реки — орешки дают более густой настой, чем с других. Набрал однажды, приготовил чернила, и верно — они оказались и гуще, и мягче, и чернее. Но почему на других дубах орешки хуже? Ведь орешки — это болезнь, вроде как чирей для человека, а он зря не вскочит. От грязи бывает, от сырости, от худого питания. И у дуба тоже. На какой земле растет, много ли солнца видит и какие кусты и деревья вокруг.

Готовить чернила тоже надо с умом. Сколько железного купороса добавить, медку и еще кое-чего. Каждая присадка к чернилам не зря. Одна тон дает, другая крепость, третья густоту, и ревнивые друг к другу могут и не ужиться, и получится ни деготь, ни вода, а грязь какая-то.

В реке всплеснулось раз-другой, послышалось торопливое отрывистое чавканье — большой окунь с азартом гонялся за мальками.

Лука сел, скрестив под собой ноги, вглядываясь в воду. А речка-то текла! Это сверху она гладкая, а в глубине водоросли колыхались и гнулись, как деревья в бурю. Здорово похоже. Будто не на берегу сидишь, а на высоком обрыве над лесом в ветреную погоду и смотришь вниз.

В речке тихо-тихо, а ведь рыбы, наверно, шум слышат, как водоросли в струях воды шелестят. Рыбы все слышат, хоть и без ушей.

Под противоположным берегом в камышах застыла узкая тень настороженной щуки. Она висела в воде совершенно неподвижно и, казалось, не шевелила ни жабрами, ни плавниками. А вот оглуши ее, и всплывет кверху брюхом.

Все, что летает в воздухе, рано или поздно упадет на землю: и мошки, и птицы, и звезды. А рыба в воде всплывает. Почему это?

В траве колыхалась пушинка одуванчика. Лука осторожно взял ее и в который раз стал рассматривать, удивляясь до чего же здорово создано. На тоненьком, как паутинка, стебельке висит продолговатое зерно, а число ворсинок, торчащих в стороны на верхнем конце стебелька, всегда одинаковое, и они все ровненькие. А попробуй напиши так же тонко и ровненько букву «живете». Самая трудная буква, когда писаря ее выводят, языки высовывают и так над ней кожилятся, что вот-вот грыжу получат… А у пушинки одуванчика все точно-точно… Вот и снежинки тоже, по линейке так не вычертишь, не то что рукой. Рука дрожит, а тут все без дрожи сделано.

Лука отыскал в траве еще пушинки одуванчика и, дыша в сторону, дабы не сдуть ненароком, разложил их на ладони. Сегодня его еще поразило то, что, несмотря на разную величину пушинок, сложены они были совершенно одинаково. Стебельки у них отличались по длине на столько же, на сколько и ворсинки, и у меньших пушинок сами зернышки были меньше.

Свободной рукой Лука осторожно вырвал из земли травинку, обкусил и, сощурившись, долго прикладывал ее то к ворсинкам, отметив ногтем их разлет, то к стебельку, отсчитывая, сколько раз длина ворсинки укладывается в длину стебелька. И все точно совпало, все пушинки разные, а соотношение ширины их по ворсинкам к длине стебельков одинаковое для всех. А почему не меньше и не больше? Почему? Не меньше, наверное, потому, чтоб не кувыркалась в воздухе на ветру и опустилась в землю зернышком, а не вершинкой. А почему не длиннее? Так зачем длиннее, если такая уже хорошо летит? Просто тяжелей будет, и не так далеко разнесет ветром пушинки от одуванчика.

Ведь если бы все равно было, то и пушинки рождались бы какие попало, а то хоть от разных растений, с разных полей, а как от одной мамки.

Растение, а летает. Ну, птица — это понятно. А лист кленовый осенью начнет кругами, что коршун, а другой как оторвется с вершинки и полетит все прямо-прямо, да и далеко как.

И снова мысль, которая мучала с самого детства, с тех пор, как помнит себя Лука, захватила его целиком. Вот бы полететь. А почему нельзя? Крыльев нет.

Говорят, какой-то язычник сыну своему крылья смастерил и воском склеил их, а парень-то поднялся к солнцу, оно воск растопило, и грохнулся оземь, насмерть разбился. А может, не воском надо было, а смолой, клеем рыбьим или на яичном белке, тогда не растопится склейка и крылья не развалятся.

Да и зачем сразу к солнцу? Над землей поначалу бы.

Сказывают тоже, что архиепископ Иоанн из Новгорода летал в Иерусалим, ну ему-то бог помогал, а вот как смерд Никитка, холоп Лупатовский, в Александровской слободе летал при народе великом множестве и при самом Иване Грозном? Из чего он крылья сделал?

Слышал, что и в Ряжске один стрелец крылья из крыл голубиных изготовил, да только что-то не вышло. А верные люди сообщили, что в селе Ключево под Ряжском кузнец из проволоки крылья сделал и летал даже, да только потом его поп чуть не проклял, мол, нечистая сила помогла. Ну, а архиепископу она не помогала, а он летал.

В речке у камышей неподвижно висела настороженная щука, в небе бесшумно парил коршун.

Летает себе и летает.

Долго брел Лука по берегу речки, и душа его томилась мыслями о воздушном летании, даже тошно стало и голова отяжелела…

На луговине, где речка вольно разлилась и казалась озером, рыбаки варили уху. Лука постоял, поговорил с ними, а все смотрел на дым от костра. Он столбом поднимался к небу высоко-высоко.

Вернулся Лука домой, когда вечерело. Ребятишки еще не угомонились, орали и визжали во дворе, свои и соседские — целая орава.

Жена затеяла стирку и сейчас хлопотала у печи.

Лука сел на лавку у стола, поставил перед собой туесок, рассеянно сортировал орешки, порой задумывался, держа их в ладони перед собой, словно собирался выбросить, и только не знал — куда.

 

Настя пошуровала в печи ухватом, потом лицо ее отвердело, взгляд остановился, костяшки пальцев, державших ухват, побелели, плечи стали твердыми, и вся она словно на миг окаменела, затем медленно вытащила ухватом большущий чугун, под его тяжестью ухват гнулся и трещал. Опустив чугун на пол, Настя прислонила ухват к печи, выгнула спину, постояла немного, вздохнула и сняла с чугуна крышку. Белый клуб пара шаром взмыл под потолок и расплылся по нему, потом вытянулся и стал уплывать в раскрытые двери.

Проследив его глазами, Лука бросил орешки в туесок и отодвинул его от себя.

После ужина ушел в свою каморку. В ней на полочках стояли горшочки и склянки с разными снадобьями для приготовления чернил. Взяв старый медный бачок, осмотрел изнутри, поколупал ногтем полуду и решил не рисковать. Чернила чистоту любят, а тут медь. Он долго промывал орешки у колодца в деревянной, тщательно выскобленной бадейке, чтоб никакой пылинки не осталось. Ополоснул, а затем залил припасенной впрок дождевой водой, она отвар орешков дает крепче.

За полночь Настя заглянула в каморку. При свете свечи Лука пером рисовал на бумаге не то мельницу с множеством крыльев, не то какие-то кустики.

— Спать собираешься или до зари будешь? Чего это у тебя на бумаге?

Вытер перо тряпочкой, положил на полку, закрыл пробкою склянку.

— Так, чернила пробую.

Жена заснула быстро, словно чувства лишилась, умаялась за день. От ее ровного дыхания захотелось спать и Луке, да только вдруг он подумал: «Всем людям, кого ни спроси, в молодости снится, что они летают и… — Лука даже вздрогнул. — Ведь летают-то без крыльев! А когда стоишь над обрывом или на каланче, порой так и подмывает броситься вниз, и не верится, что упадешь и разобьешься. Нет. Полетишь! Полетишь! И опять-таки без крыльев. А ведь снится то, ЧТО было, или то, ЧТО будет. А если ТО было, то почему его нет сейчас? А может, действительно человек когда-то летал, а потом бог прогневался. Долго ли бога прогневить. Он на руку крут. Чуть что — и всем разом попадет, кому за дело, а кому и зря… Когда Настя первенцем разрешилась, он и недели не прожил. Все сказали, что бог покарал, согрешили перед ним. Может, и согрешили. Так дитя-то при чем? Наслал бы на Настю хворь, а то вон какая здоровая. Этакий чугун из печи вынула, что ковригу. Или бы его, Луку, пришибло. Так нет, дитя померло.

Конечно, не всем людям надо летать, а то дай волю — и такое натворят… Но зачем же всех лишать?»

Лука сел в постели, пятерней взъерошил волосы и бороду. В темноте ярко заблестели его глаза.

«А может, бог ошибся, погорячился лишку, вот только во сне и летай? Если бы он все продумал, то не посылал бы такие сны. А может, он жалеет, что ошибся, но не хочет признать. Он ведь такой… Дьяк ошибается, и то стоит на своем, кричит, аж трясется, а потом незаметно свою ошибку исправляет. Начальство всегда так делает».

В темноте блеснули белые зубы Луки. Он улыбался. Ему вдруг стало легко от мысли, что бог ошибся и эту ошибку надо исправить. Лука нырнул в подушку и, засыпая, подумал, что все-таки крылья нужны, без них не полетишь. Уж на что ангелы всемогущи, и то без крыльев летать не могут. Царь Петр, недавно почивший, говорят, сказал своему Меншикову, что правнуки будут летать по воздуху, аки птицы. Значит, крылья нужны. Крылья!

Утром, когда Настя собирала на стол завтрак, старший сын Петька выскочил в одной рубашонке на двор по своим неотложным делам и тотчас вернулся:

— Мам, тятька рехнулся. Он на огороде небу кукиш показывает!

Лука стоял посреди гряд босой, взъерошенный. Левый глаз его был прищурен, правая рука вытянута вверх, пальцы сложены наподобие кукиша. В небе кружил коршун.

Потом Лука направился к дому, перед крыльцом остановился и еще раз посмотрел на коршуна. Настя заметила зажатую в пальцах Луки соломинку.

— Прикидывал, какое ружье надо, чтобы ссадить его оттуда, цыплят таскает, — буркнул Лука и прошел в избу.

После завтрака, умытый и причесанный, он шел в приказ, держа в руке узелок. По дороге хмурился, смотрел в землю, не узнавал встречных.

Измерения пропорций коршуна в полете огорчили Луку. Если так же делать для человека, то получаются крылья размахом в добрых пять сажен и ширина их не менее сажени.

Легкими их надо сделать, из полотна голландского, и натянуть на остов из ивовых прутьев или можжевельника, но махать ими силы не хватит. Куда там! Это целый парус для барки, он ее против течения тянет, попробуй останови — руку из плеча выдернет.

Еще весной Лука сделал крылья и махал ими по ночам на огороде. Правда, силы немного дают. Вроде как легче на миг становишься. И если подпрыгнешь и падешь вниз — они кверху дергают, но мало. А ведь чтоб полететь — пудов пять оторвать от земли надо. Шутка? Видно, тяжел человек для крыльев. Ну, а во сне-то летает и без крыльев и легким становится, и быстро как скользит, аж сердце заходится.

Дьяк взял склянку с чернилами, посмотрел на свет, взболтнул, понюхал, поставил на стол. Попробовал на ногте перо, обмакнул его в склянку, тряхнул над горлышком легонько, следя, как скатилась капля. На четвертушке бумаги стал расписываться то крупно, то мелко, то быстро, то медленно. Подпись его была витиеватой, лохматой и походила на сороконожку, дерущуюся с пауком.

Дьяк всегда, когда пробует перо и чернила, расписывается. А вот другие люди просто пишут какие-либо слова или рисуют.

Дельный человек без корысти в душе никогда зазря подпись свою на чистом листе не ставит. А вот кто о власти мечтает и к начальству льнет, тот на каждом клочке, где надо и не надо, строчит свою фамилию и так и эдак. Как бы приноравливается к будущему положению.

Испещренный своими подписями лист дьяк посыпать песком не стал, а махал им в воздухе, пока не просохнут чернила.

Лука смотрел на руку дьяка так пристально, что тот остановился, недоуменно покосился на Луку и отошел к окну. Поворачивал лист к свету по-разному, наклонял голову то на один, то на другой бок, то подносил к самому носу, то рассматривал на вытянутой руке.

— Вороной отлив получился. Холодный. С таким лучше приказы писать. А нам прошение на высочайшее имя, тут бы потеплее. Помню, у тебя как-то получилось. И чернота была хорошая, и чуть-чуть красноватым отдавало, вроде как под каждой буквой тепло было запрятано. Чуешь меня, нет?

— Чего? — переспросил Лука. Он смотрел в окно на трубу соседнего дома. К именинам или к свадьбе готовятся, печь топят вовсю. Голубоватый жаркий дым струей шел вверх. Какой-то лоскуток был подхвачен им, поднят туда, где дым начинал курчавиться, и потом, кувыркаясь, стал падать на землю.

Лука посмотрел на дьяка и проворчал:

— Не было сказано, с каким отливом.

— Было, — повысил голос дьяк. — Только ты слушал не тем местом.

Лука опять уставился в окно и вдруг повернулся К дьяку:

— Пусти сейчас, завтра к утру сделаю такие чернила.

— Уж больно много времени берешь. За целый день можно пешком тридцать верст отмахать.

— Это по дороге, а по чаще и десяти не пройдешь. Да и колесить надо, искать. А этот дуб, что с красным отливом тон дает, растет дальше других.

И, уже придя в лес и насобирав орешков (ведь не от дуба отлив у чернил получается, а от присадок), Лука спохватился, что забыл взять с собой то, из-за чего он так стремился в лес. Возвращаться не хотелось.

Лука на полянке развел костер. Сухие дубовые ветви занялись дружно, и вскоре груда потрескивающих, звонких как стекло углей дышало в лицо сухим жаром.

Лука содрал с себя рубаху, завязал ворот, рукава и расправил ее подол над костром. Огляделся по сторонам, усмехнулся.

— Заметят, решат, как Петька, что с ума спятил. Ничего, скажу, что какие-то твари в лесу набились — мураши мелкие, вот жаром и выгоняю.

Рубаха вздрогнула, затрепетала и вдруг наполнилась, как парус. Лука почувствовал, что она стала легче и, кажись, потянула вверх. Жар от углей нестерпимо жег руки. Запахло паленым. Неужели она полетит? И еще не веря, что это получится, Лука разжал пальцы.

Подол рубахи тотчас подвернулся внутрь, она упала в костер, и синий дымок взмыл вверх.

Лука затоптал останки тлеющей рубахи на траве, вытирая глаза от едкого дыма. Потом сел перед костром и задумался.

«А ведь она тянула вверх. Только кувырнулась. Вот поэтому зернышко одуванчика висит на стебле ниже ворсинок, чтоб не дать ветру перевернуть пушинку, чтоб она зернышком вниз все время летела и опустилась зернышком на землю».

Лука вернулся домой с заходом солнца. По дороге встречным нехотя рассказывал, что в лесу сушь, а кто-то костер оставил, вот и тушил, чем мог, хорошо, хоть портки уцелели.

Настя осмотрела мужнину рубаху со всех сторон, вздохнула глубоко и ничего не сказала. Только весь вечер глядела в окно и разговоров с мужем избегала.

Лука вернулся в свою каморку и занялся приготовлением чернил с красным отливом.

Часто с базара или из приказа он приносил домой холщовые свертки и прятал их на чердаке. И когда его ребятишки забрались на чердак, то обнаружили целую груду тряпья.

Лука стал замкнутей, говорил мало, иногда поглядывал на божницу, и глаза его становились строгими.

 

Однажды Настя проснулась от сознания, что это наступило. Что это она не знала, но оно наступило. С улицы из-под двери тянуло сырым холодком. В окошке брезжил рассвет. Лука лежал рядом с Настей. Она проснулась оттого, что он начал дышать затаенно и неглубоко. Настя закрыла глаза. Она слышала, как Лука встал, покопался в своей каморке. Затем в избе стало на миг холодно и дверь закрылась бесшумно. Заскрипело на чердаке.

Не открывая глаз, Настя хорошо сейчас представляла, что делает Лука.

Вот он, сопя, спускается с чердака, держа в руках огромный мешок, который тайком шил целый месяц. Потом пересечет двор. В кустах на огороде расчищено место. Груда сухих чурок и ведро смолы припрятаны под сараем. Три длинных тонких жердины, схваченные веревкой, лежат под навесом.

На дворе было тихо-тихо, словно Луки не стало. Но он ходил. Отнес мешок, жердины, звякнул ведром. Снова тихо.

«Скорей бы, скорей, пока народ не проснулся. Сожжет мешок, как рубаху, и успокоится. А то увидят — болтать будут и сраму не оберешься».

В окне стало светлее, а Лука не возвращался.

«Чего он медлит? Чего медлит!»

Настя вышла во двор, заглянула в огород из-за сарая. Рядом с ивой, как часовня, возвышался шатер, сшитый из разных лоскутьев. Подол его, схваченный ивовым обручем, не доставал земли. Лука возился под шатром, обмазывая обруч и жердины, поддерживающие шатер изнутри, сырой глиной. И было что-то неумолимое и страшное в его движениях. Он не торопился и не волновался. Он действовал спокойно.

Насте захотелось крикнуть: «Скорей, пока люди спят!» Она не знала, что произойдет. Но верила, что оно произойдет обязательно. Так пусть скорей.

У Луки что-то не ладилось. Он медлил. А торопился рассвет.

Вот и птицы враз засуетились, защебетали, перелетая с ветки на ветку. Розоватый свет опустился из облаков на землю, и на низинках за огородом белыми волнами заструился туман. Замычала в соседнем дворе корова. Хрипло спросонья залаяли собаки…

Присев на корточки, Лука раздувал трут. На огороде запахло жженой тряпицей. Затем под шатром занялось пламя — яркое-яркое. Лука торопливо обвязывался веревкой. Шатер задрожал и стал вспучиваться, как огромный пузырь. Он стал толще ивы и все рос и рос, словно наваливался на Настю.

И вдруг пошел вверх, как-то внезапно, сразу. Лука судорожно вцепился в веревку и прижал ее к груди. Он весь сжался, стал маленьким и неподвижным.

И вот на земле только горящий костер, да над ним высокая тренога из жердин. Она покосилась и рухнула на землю со слабым треском.

Невероятно отчаянный визг раздался в соседнем дворе.

Ива хлестнула мокрыми холодными ветками ноги Луки и осталась внизу. Лука слышал визг и не мог понять, что это такое. Он тряс ногой. Меж пальцев застряла веточка, и она мешала. Над головою медленно поворачивался большой, как туча, шар. И все звуки заглушил шум собственною сердца.

Звонница показалась смешной и нелепой. Купол большой, а основание маленькое. Она словно гвоздь была вбита в землю. И вдруг она поплыла навстречу Луке. По холщовому шару побежали волны. Купол звонницы приближался быстро и бесшумно, как во сне.

Луке не было страшно. Все делалось так быстро, что он не успевал ни обрадоваться, ни испугаться. И когда купол звонницы закрыл небо, Лука успел подумать: «Теперь падаю».

Он увидел возле себя толстую веревку и ухватился за нее. И как только он это сделал, ноги его задрались вверх. Веревка, которой он привязался к шару, скользнула по бедрам и затянулась на подколенках. «Сейчас вывалюсь из нее», — мелькнуло в голове. Шар дернулся, словно хотел оторвать Луке ноги. Бабахнуло, как из пушки, над крышами домов прокатился удар колокола. Шар чуть мотнулся в сторону и снова дернул, и снова плотный звук заткнул уши Луке.

Затем Лука стал трясти ногами, освобождаясь от веревки. Затрещала штанина, и ноги освободились. Шар круто взмыл вверх.

Обжигая ладони, Лука соскользнул по веревке колокола вниз на землю, и еще два или три раза громыхнуло над его головой.

На земле было тихо, словно ничего не случилось. Колокольня стояла на месте. Избы, сараи и заборы тоже. Какие-то бледные лики с темными огромными глазами смотрели через плетни и были совершенно неподвижны, как неживые. И Лука пошел домой.

Ребятишки еще спали. Насти не было. Вода в кадушке показалась теплой и жажды не утолила. Лука сел на лавку и стал разглядывать свои ободранные руки. Он знал, что сейчас наступит другое. Но не сразу, и можно отдышаться. Но оно наступило слишком быстро.

Кто-то на улице завопил, и его крик подхватил десяток голосов.

Настя ворвалась в избу, всхлипнув, схватила ребятишек в охапку и побежала к церкви.

«Правильно, — подумал Лука. — Может, ее там не тронут».

Донесся шум, словно валились комья земли с телеги. Он нарастал. Затрещали ворота. Лука высадил окно в каморке и нырнул в мокрую от росы крапиву.

 

Спустя час он шел по дороге на Москву, радовался, горевал и проклинал свою судьбу. Он шел в Москву не для того, чтобы найти правду, а для того, чтобы затеряться в ее многолюдье и устроиться по писарскому делу. А там будет видно.

 

Вот так, представляется мне, человек пришел к мысли о полете на воздушном шаре. Видимо, так он впервые оторвался от земли в то небо, глядя в которое мечтали его предки о полете, свободе.

В глубине тысячелетий, с первыми проблесками разума, люди с завистью провожали взглядами парящих над ними птиц.

НАЧИНАЛОСЬ ТАК

Как наши предки сумели додуматься до полетов на воздушном шаре? Сделать это было очень трудно. Примеров в окружающей природе не было. Все, что летало по воздуху — птицы, летучие мыши, стрекозы и комары, имело крылья. Поэтому еще в Древней Греции родилась легенда о том, как Дедал сделал своему сыну Икару крылья. И как Икар, забыв наказ отца, поднялся к солнцу; воск, скреплявший крылья, растаял, и Икар разбился.

Давным-давно люди мечтали летать, как птицы, но не получалось, и тогда люди решили, что летать могут только божественные существа — ангелы. В своем воображении люди снабдили ангелов совсем не божественными крыльями, а обыкновенными, похожими на гусиные, с перьями.

Так же нелегко было нашим предкам додуматься до обыкновенного колеса. Ведь все живое, окружавшее человека, или бегало на ногах, или ползало на брюхе. Откуда взять пример?

И что интересно, создав колесо, человек его тотчас отдал богам. И начали боги на колесницах, запряженных конями с гусиными крыльями, гонять по облакам и тучам. И грохотом колес люди стали объяснять раскаты грома во время грозы.

Да. Все живое, что летало вокруг человека, имело крылья, а впервые человек поднялся в воздух не на крыльях, а на воздушном шаре. Как он додумался до этого, и когда это произошло?

 

Сейчас пока трудно указать время первого полета человека. Известно много древних преданий, но в них чаще всего правда переплетается с вымыслом и легендой.

В интересном рукописном документе «О воздушном летании в России» имеется такая запись:

«1731 года в Рязани, при воеводе, подьячий нерехтец Крякутной фурвин зделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него зделал петлю; сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила о колокольню, но он ухватился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел в Москву, и хотели закопать живьем в землю или сжечь».

Слово «фурвин», видимо, обозначает большой надутый мешок. Отсюда происходит слово фордевинд, когда ветер, дуя с кормы, наполняет парус корабля. Слово «подьячий», как и «дьяк», ничего общего с церковью не имеют. Дьяк — это заведующий канцелярией — приказной избой, подьячий — старший писарь. Нерехтец — это, по всей вероятности, уроженец русского города Нерехты.

В этой же рукописи упоминается еще ряд полетов наших предков при помощи крыльев, и сейчас трудно определить, где в этих сообщениях правда переходит в легенду и вымысел.

В записках французского миссионера Баслу говорится о том, что при вступлении на престол императора Фо-Киена в Пекине в 1306 году к небу поднялся большой бумажный воздушный шар.

В наши дни ученые заинтересовались культурой исчезнувшего народа Южной Америки майя. Найдено много памятников этой цивилизации, некоторые из них озадачили исследователей. Например, майя выкладывали на земле различные фигуры и изображения, которые с земли человек не мог увидеть, а только с большой высоты. Некоторые ученые, сторонники гипотезы о том, что наша планета в прошлом посещалась разумными существами других планет, считали, что эти фигуры выкладывались для космонавтов. А может, дело было проще, люди племени майя поднимались и летали по воздуху на матерчатых шарах, наполненных горячим воздухом?

К середине XVIII столетия расцвел гений Ломоносова, открывший людям закон сохранения массы и энергии, был сделан ряд крупных открытий в науке и технике, и поэтому вполне возможно, что в эти годы человек дерзнул подняться в небо.

В июне 1783 года на площади небольшого французского города Аннонэй собралась огромная толпа. Она смеялась, негодовала и восторгалась. В толпе сновали монахи в сутанах, подпоясанные веревками, они поднимали к небу костлявые пальцы и угрожали богохульникам небесной карой.

А богохульники — братья Жозеф и Этьен Монгольфье — объявили, что сейчас поднимется к небу сделанный ими воздушный шар. Этот шар, склеенный из бумаги и ярко разрисованный, уже колыхался над толпой. Внизу, под широкой горловиной шара братья раздували угли в жаровне. Горячий воздух от углей наполнял шар, он надулся, задрожали веревки, удерживающие шар у земли. Их перерезали, и шар плавно взмыл над изумленной толпой, над черепичными крышами домов, над крестами колоколен и понес в небо первых живых существ: овцу, петуха и утку.

Видно, такова уж судьба наших верных пернатых и четвероногих друзей — не только кормить, одевать и возить нас, но и первыми прокладывать путь в неизвестное.

Там, в городе Аннонэй, почти двести лет назад люди провожали взглядами плывущий в небе шар, бежали за ним, следя, как он приближается к земле. Убедились, что с пассажирами — овцой, петухом и уткой — ничего не случилось и земля не разверзлась под богохульниками, и гром небесный их не поразил… Убедились, поверили и заявили, что на шаре могут подняться к небу только овца, петух и утка, но человек этого никогда сделать не сможет!

И снова братья Жозеф и Этьен, стиснув зубы и засучив рукава, принялись за работу.

21 ноября 1793 года на новом большом шаре, построенном братьями, который вошел в историю под названием «монгольфьера», в воздух поднялся человек.

И самые твердолобые скептики и самые дремучие монахи, попы сокрушенно развели руками и поняли, что человек может летать.

 

…Сижу в тихом, наполненном шорохом страниц, огромном читальном зале. За окнами гудит Невский проспект, качаются ветви деревьев парка, за ними синеет монумент Екатерины. Читаю, думаю, выписываю формулы, прикидываю на логарифмической линейке и вдруг нахожу сообщение о том, что произошло давным-давно, и чувствую, что в моей душе началась свалка — писатель сцепился с инженером, отбирает у него логарифмическую линейку и сует мне в руки перо.

 

Итак, двести лет назад, к середине XVIII столетия, человек начал подниматься в воздух. Осуществилась тысячелетняя мечта наших предков. Начался штурм неба. Человечество вступило в эру воздухоплавания.

Во многих странах энтузиасты и смельчаки строили самодельные воздушные шары, поднимались к небу, летали, иные падали и разбивались. Гибли. Ничто новое легко не дается, везде нужны мужество, смелость, отвага. Так было в прошлом, так обстоит дело сейчас, так будет всегда.

Люди учились летать, вернее, плавать в воздухе. Летали французы и немцы, голландцы и англичане… А в России?

Первые успехи братьев Монгольфье, а затем Шарля, построившего шар, наполняемый газом легче воздуха, братьев Робер и других строителей монгольфьеров и шарльеров привлекли внимание широких кругов России. Первый свободный полет людей во Франции, совершенный 21 ноября 1783 года, вызвал быстрый отклик в русской печати. О полетах воздушных шаров писали в «Санкт-Петербургских ведомостях», «Московских ведомостях», «Санкт-Петербургской вивлиофике журналов» и в других периодических изданиях.

В том же 1783 году была напечатана «во граде святого Петра» книга, переведенная с французского автором, скрывшим свое имя за буквами «Н. М. А.»: «Рассуждения о шарах, горючим веществом наполненных, и по воздуху летающих или воздухоносных, изобретенных г. Монгольфиером в Париже. С рисунком».

В конце ноября 1783 года русский посланник в Париже И. Баратынский начал посылать Екатерине II сообщения о полетах воздушных шаров во Франции. В мае 1784 года княгиня Дашкова передала в Академию наук «Доклад Парижской Академии наук об аэростатической машине, изобретенной г. Монгольфье».

В русской периодической печати появлялись все новые сообщения о полетах воздушных шаров.

Императрица Екатерина II в одном из писем литературному критику Ф. М. Гримму 20 декабря 1783 года писала:

«… Хотя здесь менее, нежели в Париже, занимаются этими воздушными путешествиями, однако все, что до них касается, принято с тем участием, какое заслуживает это любопытное открытие».

Насколько был велик тогда интерес к воздухоплаванию, можно судить по тому, что уже 4 апреля 1784 года Екатерина II подписала указ:

«В предупреждение пожарных случаев и иных несчастных приключений, произойти могущих от новоизобретенных воздушных шаров, наполненных горячим воздухом или жаровнями со всякими горючими составами, повелеваем учинить запрещение, чтоб от 1 марта по 1 декабря никто не дерзал пускать на воздух таковых шаров под страхом уплаты пени по 20 рублей в Приказ Общественного призрения и взыскания вреда, ущерба и убытка, тем причиненного».

На следующий день после подписания указа, 5 апреля, Екатерина II отправила Гримму письмо с объяснением, что была вынуждена издать этот указ, запрещающий пуск монгольфьеров весной, летом и осенью, только из-за… «опасения пожаров в стране, где множество деревянных строений и крыш тесовых и соломенных».

Люди стали подниматься в воздух, успехи радовали, но не удовлетворяли их. Человек мог подняться в небо, мог опуститься, когда захочет, но не где захочет. И нес беднягу воздухоплавателя вольный ветер, и вынужден был аэронавт садиться то на крышу дома, то в болото, то на озеро, то в непролазную чащу.

А в небе летали птицы, они летали туда, куда хотели, и мечта о крыльях вновь и вновь овладевала человеком.

Еще 4 февраля 1754 года, почти за 30 лет до первого полета братьев Монгольфье, основатель наук российских Михаил Васильевич Ломоносов доложил конференции петербургской Академии наук о машине, могущей поднимать в верхние слои атмосферы различные приборы для метеорологических наблюдений. В протоколах от 1 июля 1754 года было записано:

«… Советник Ломоносов показал машину, названную им аэродромной, выдуманную им и имеющую назначением при помощи крыльев, приводимых в движение горизонтально в разные стороны заведенной часовой пружиной, сжимать воздух и подниматься в верхние слои атмосферы…»

Вчитайтесь внимательно в эти строки, и вы увидите всем хорошо знакомый вертолет. Но тогда наш гениальный предок сделал сразу три изобретения. Он изобрел воздушный винт — пропеллер, открыл принцип геликоптера или вертолета и предложил прибор для исследования верхних слоев атмосферы, более совершенный, чем воздушные шары-зонды и воздушные змеи.

В середине XIX века было установлено, что подобные идеи высказывались великим ученым, художником и мыслителем эпохи Возрождения Леонардо да Винчи еще в XVI веке, о чем Ломоносов знать не мог.

В те времена было очень трудно открытия или идеи отдельных ученых сделать достоянием всех людей. Почти три столетия оставались неизвестными идеи Леонардо да Винчи, да и аэродромная машина Ломоносова после его смерти была предана забвению.

А люди поднимались в воздух, они искали пути, как сделать свой полет управляемым. Ученые шаг за шагом изучали среду, в которой мы живем, которой дышим и в которой научились плавать.

Еще Гераклит, живший за пять веков до нашей эры, утверждал, что мир развивается беспрерывно и основой его является вечно живой огонь. «Мир единый из всего, не создан никем из богов и никем из людей, а был, есть и будет вечно живым огнем, закономерно воспламеняющимся и закономерно угасающим».

За 300 лет до начала нашей эры Аристотель теоретически изучал взаимодействие твердого тела и жидкости. Он доказал, что при полете тел не существует пустоты.

Леонардо да Винчи в XVI веке занимался теорией и практикой полета в воздухе. «Воздух под ударами крыльев сжимается, приобретая таким образом свойства твердого тела, благодаря которым птица поддерживает себя в воздухе и скользит, как по наклонной плоскости». Кроме того, он занимался решением проблемы геликоптера или вертолета.

Галилео Галилей в XVII веке впервые сформулировал закон инерции, являющийся основным законом механики. На основании экспериментов он доказал, что сопротивление воздуха пропорционально скорости движения.

Блэз Паскаль, живший немного позже Галилея, установил законы давления жидкостей и газов, которые и поныне входят во все школьные учебники физики.

Исаак Ньютон — основоположник теоретической механики — обнаружил, что сопротивление зависит от плотности среды, скорости и формы движущегося тела.

Соратник Ломоносова, Даниил Бернулли, открыл зависимость между давлением и скоростью движущейся среды. И теперь в основе многих аэродинамических или гидродинамических расчетов лежит известное уравнение Бернулли.

За два месяца до первого полета на воздушном шаре братьев Монгольфье 18 сентября 1783 года в Петербурге перестал «вычислять и жить» великий Леонард Эйлер. На его грифельной доске остались последние расчеты, посвященные исследованию подъемной силы аэростатов.

Так, еще два века назад на нашей родине трудами Ломоносова, Бернулли и Эйлера — действительных членов петербургской Академии наук — были заложены незыблемые по сей день основы аэродинамики, на которых покоится все развитие современной авиации и воздухоплавания.

А люди следили за птицами и сами хотели летать, как они. Люди строили крылья, беспомощно махали ими и оставались на земле. Все их попытки заканчивались неудачей только потому, что люди рассчитывали на свою физическую силу. Пройдет много-много лет — и отец русской авиации Николай Егорович Жуковский убежденно скажет, что человек полетит не силой своих мускулов, а силой своего разума.

Но тогда об этом не знали. В 1794 году в Москве была издана книга «Искусство летать по-птичьему»; автор ее, Меервейн, мечтал… «ездить по ефирным долинам, соображая свой полет с птичьим». Он описал изобретенный им аппарат с крыльями, приводимыми в движение самим человеком…

И поныне изобретатели у нас и за рубежом пока еще безуспешно бьются над созданием индивидуального летательного аппарата с машущими крыльями — орнитоптера или махолета.

Задача эта неимоверно трудная, потому что человек как двигатель очень тяжел.

Основным показателем применимости того или иного двигателя на любом виде транспорта, тем более воздушном, является его удельный вес.

Удельный вес человека почти в 1000 раз больше, чем у авиационного мотора. Вот попробуй и полети силой своих мускулов. Кстати, лошадь развивает мощность в одну лошадиную силу и имеет вес 400–500 килограммов, то есть ее удельный вес близок весу человека. На лошади тоже не полетишь.

Даже самые первые, самые примитивные паровые машины с их громоздкими неуклюжими котлами, бронзовыми цилиндрами, чугунными поршнями, с тяжелыми маховиками и станинами имели удельный вес меньше, чем человек или лошадь.

Мы привыкли часто иронически вспоминать об изобретениях и технических усилиях наших предков. До чего как будто все у них было громоздким, примитивным и неуклюжим, забывая о том, что они прокладывали нам дорогу. И если вглядываться внимательнее в проекты наших предшественников, то вызывают изумление и уважение их смелые и дерзкие замыслы.

Не так давно группа авиационных конструкторов и ученых в результате подробных расчетов выяснила, при каком удельном весе двигателя самолет любой конструкции сможет держаться в воздухе. Получилась цифра 8,3 килограмма на лошадиную силу. При таком удельном весе двигателя самолет может лететь только горизонтально, но набрать высоту, а следовательно, и взлететь, он не может.

Трудно определить, каким путем к этой цифре и к мысли о том, что человек полетит силой своего разума, почти сто лет назад пришел моряк Александр Федорович Можайский, создавая свой первый в мире самолет. Он сумел построить паровую машину с удельным весом 8 килограммов на лошадиную силу! Паровые двигатели с таким удельным весом и в наши дни являются технической проблемой. Еще тогда Можайский, понимая, что двигатель тяжел и не способен поднимать самолет, построил специальное стартовое сооружение, конструкция которого до сих пор не ясна. И вот над полем возле Красного Села, недалеко от Петербурга, полетел по воздуху первый в истории человечества самолет. Но двигатель его все-таки был тяжел и самолет не имел запаса мощности для подъема, при любой попытке набора высоты самолет обязательно должен был «зависнуть», потерять скорость и валиться, что и случилось при втором полете самолета Можайского.

Вот поэтому все предшествующие попытки человека оторваться от земли силой своих мускулов не увенчались успехом, а строить легкие двигатели люди еще не умели. Но у человека была главная его сила — разум. И он нашел реальный для того времени путь в небо — на воздушном шаре.

Горячий воздух, которым наполнялись первые аэростаты, был очень невыгоден. Подъемная сила его, при той температуре, до которой можно было нагревать воздух, очень мала, и приходилось делать шар большим, чтоб поднять хотя бы одного человека. Повышать температуру воздуха было опасно. Ведь оболочки шара изготовлялись из бумаги, шелка или другой ткани. Они могли вспыхнуть от жары и аэронавту грозила неминуемая гибель.

Вскоре стали наполнять аэростаты водородом, самым легким из всех существующих на земле газов.

Он в 14 раз легче воздуха. Подъемная сила аэростатов резко возросла. И люди от первых робких полетов перешли к более длительным воздушным путешествиям.

В НЕБЕ РОССИИ

18 июля 1803 года на учебном плацу I Кадетского корпуса колыхался привязанный веревками к вбитым в землю кольям аэростат. Это Гарнерен демонстрировал в Петербурге свои воздушные полеты. Он громко спросил, кто из публики желает подняться с ним в небо. К аэростату не спеша подошел высокий седой генерал. К нему тотчас подскочил корреспондент газеты и спросил, какая причина толкает столь почтенного человека на столь рискованное предприятие. Генерал спокойно ответил:

— Я бывал во многих сражениях, встречался с врагом лицом к лицу, дожил до шестидесяти лет и ни разу не испытывал страха или других острых ощущений.

— А сейчас хотите испытать?

— Если таковое не дано мне на земле, то поищу его за облаками.

Генерал взялся за край корзины аэростата, чтоб забраться в нее, но задержался и обернулся, услышав за спиной:

— Минуточку, Сергей Лаврентьевич!

К аэростату подошел знакомый генерала, известный петербургский остряк Хвостов.

— Сергей Лаврентьевич, примите от меня экспромт. И, встав в позу, продекламировал:

Генерал чуть заметно усмехнулся, покусал кончики усов, посмотрел на остряка через плечо и тоже ответил экспромтом:

И перелез в корзину. Шар взмыл в воздух и поднялся над Петербургом. Ветер подхватил его и понес над Невой.

— Господи, — ахнули в толпе, — в море унесет!

Вскоре шар уже плыл над Финским заливом. Ветер вдруг изменился, и через несколько часов аэростат благополучно опустился возле Красного Села.

Вернувшись в Петербург, генерал от инфантерии Сергей Лаврентьевич Львов ответил корреспонденту на вопрос, как проходил полет и что испытал при этом генерал:

— Вот я и полетел. Но за пределами нашей атмосферы я не ощутил ничего, кроме тумана и сырости. Немного продрог. Вот и все.

Когда корреспондент ушел, генерал долго стоял у окна, рассеянно глядя на уличную сутолоку, на то, как на крыши домов опускались прозрачные синие сумерки, и думал о том, что с аэростата очень удобно обозревать местность и наблюдать всякие передвижения на ней.

11 мая 1804 года газета «Московские ведомости» сообщала о неслыханном. Жена Гарнерена решила самостоятельно подняться в воздух вместе с русской дамой, пожелавшей остаться неизвестной. Полет наметили на 8 мая. В этот день небо обложили тучи, полыхали молнии, над крышами Москвы грохотали раскаты грома. Многие, кто спешил на это невиданное зрелище, повернули домой, подумав, что полет не состоится. «Но решимость обеих женщин не поколебалась ни на одно мгновение ока. В семь с половиной часов пополудню они поднялись в воздух на 900 сажен. В небе, покрытом тучами и обрамленном электричеством, слышались раскаты грома».

Через 45 минут воздушный шар благополучно опустился в двадцати верстах от Москвы близ Царицыно. Когда шар несло на лесок, воздухоплавательницы не растерялись, умело сманеврировали, выбросив часть балласта, и пролетели над лесом. Потом, выпустив часть газа из оболочки, приземлились на лугу.

Статья в «Московских ведомостях» заканчивалась так:

«Сие воздухоплавание явило новый пример, что дамы иногда бывают неустрашимее самих мущин, ибо вероятно, что немногие из них отважились бы хладнокровно пуститься против грома и разъяренного неба».

30 июня 1804 года академик Яков Дмитриевич Захаров совершил в Петербурге первый полет на воздушном шаре с научными целями. В корзине аэростата было двое: Захаров и физик Робертсон. В своем рапорте Академии наук Захаров писал:

«Главный предмет сего путешествия состоял в том, чтобы узнать с большею точностью о физическом состоянии атмосферы и о составляющих ее частях в разных определенных состояниях оной».

Захаров взял в полет приборы: дюжины склянок с кранами для взятия проб воздуха, барометр, термометры, «два электрометра с сургучом и серою», компас, секундомер, колокольчик, рупор.

Шар был наполнен «водотворным гасом» — водородом. Перед полетом выпустили в воздух маленький пробный шар, он взмыл в небо, и ветер понес его к морю, но это не остановило исследователей.

Первый В России полет на воздушном шаре, проведенный для специальных научных наблюдений, длился 3 часа 45 минут и закончился успешно. Можно было подробно рассказать об этом полете, но я нахожусь под впечатлением более яркого примера мужества и смелости ученого, которому посвящу целую главу этой книги.

Наши предки продолжали изучать аэростатику, атмосферу, обживали небо.

В том же 1804 году Петр Александрович Рахманов, известный математик и теоретик артиллерии, написал статью «Изъяснение теории аэростатов или воздушных шаров».

Прославился своими полетами в 1806 году штаб-лекарь Каминский. Он смастерил монгольфьер, или, как он пишет, «большой гродетуровый аэростат и парашют». В «особливой афишке», обращаясь к жителям Москвы, Каминский писал, что он:

«Поднявшись в 5 часов пополудни на весьма великую высоту на воздух, естьли только будет благоприятствовать погода, сделает опыт с Парашютом, и по отделении оного от шара, поднимется еще гораздо выше для изпытания атмосферы. Первый сей опыт Русского воздухоплавателя многих стоит трудов и издержек, а потому льстит себя надеждою, что знатные и просвещенные Патриоты, покровительствующие иностранцам в сем искусстве, благоволят предпочесть соотчича и ободрят его своим присутствием, для поощрения к дальнейшим полезным предприятиям».

Имеются сведения, что Каминский совершил два полета на воздушном шаре. В его «афишке» звучит упрек в том, что иностранцам в России оказывалось больше внимания, чем соотечественникам. Да, это так было. В правящих кругах, в зажиточных семьях не верили в силу и талант своего народа, выписывали из-за границы самых различных специалистов, даже слуг и гувернанток, платили им втридорога, а от своих отмахивались.

С горечью пишется в «Московском вестнике» о самостоятельном полете мещанки госпожи Ильинской:

«Какими рукоплесканиями и деньгами награждали у нас иностранных воздухоплавателей и с каким равнодушием приняли Ильинскую, которая великодушно и смело совершила воздушное путешествие в воскресенье 18 августа 1828 года. Она поднялась на шаре, наполненном „дымом от простой аржаной соломы“, на высоту 800 сажен»

Ждет своего исследователя и полет купца Никитина в 1809 году. В «Московских ведомостях» он сообщил, что 6 сентября «предпримет из Нескушного саду путешествие с шаром, наполненным спиртовым воздухом».

В феврале 1806 года японцы впервые в истории увидели воздушный шар. Его запустил с палубы одного из кораблей кругосветной экспедиции Крузенштерна член-корреспондент Российской Академии наук Г. И. Лангедорф. Монгольфьер со спиртовой горелкой пролетел к городу Нагасаки и упал в центре его, устроив великий переполох.

Так в прошлом веке люди стремились в небо, летали на воздушных шарах-аэростатах по воле ветра и мечтали, искали способы, как бороться со стихией. Но не скоро появился управляемый аэростат — дирижабль.

Дирижабль и значит: управляемый. Вспомните, дирижер — это управляющий, директор — управитель, директива — указание, направление.

ГЛАВА II В ГРОЗНОМ 1812 ГОДУ

ГРЯНУЛА БЕДА

В ночь на 24 июня 1812 года шестисоттысячная французская армия Наполеона форсировала Березину и вторглась в пределы нашей Родины. Началась Отечественная война.

Русская армия, не подготовленная к встрече с таким сильным противником, отступала с тяжелыми боями. Она имела около 212 тысяч солдат, войска были разбросаны в разных районах страны и в ней не было единого командования.

Но русские солдаты дрались отчаянно, полководцы искусно маневрировали в сражениях с численно превосходящими силами противника. В глубокий рейд по тылам врага отправилась конница лихого гусара и поэта Дениса Давыдова. В захваченных французами деревнях крестьяне брали в руки топоры, вилы, рогатины — все, что могло быть оружием, и уходили в леса партизанить.

РАЗДУМЬЯ ЗАВОЕВАТЕЛЯ

В светлице было чисто, сухо, жарко и неимоверно душно, но император запретил открывать окна. Иначе в избу с клубами пыли врывался приторно-кислый запах пожарищ.

Снаружи донесся пронзительный визг, и было непонятно, кто кричал. Потом грянул выстрел. Визг оборвался. Видно, солдаты пристрелили свинью, и сейчас к запахам пожарищ прибавится вонь горелой щетины.

За окнами маячили закопченные трубы печей, огромных и массивных, как саркофаги египетских фараонов. Печи удивляли французов своей грубой громоздкой архитектурой с разными выступами, приступками и нишами. А огромные сводчатые топки чернели как скорбно разинутые рты.

Спустя полгода, когда грянут трескучие морозы, французские солдаты поймут, почему русские строят такие огромные и несуразные печи.

В большом селе чудом уцелело только несколько изб. Кругом одни трубы и трубы. Да высоко на деревьях темнели крохотные домики для скворцов. Императору показалось на миг, что село не сгорело, а просто избы сжались до крохотных размеров и вспорхнули на деревья, пережидая беду. Минует она, избы вновь опустятся с высоты на землю и встанут ровными рядами вдоль дороги, образуя улицу.

Что-то сбоку настойчиво блестело и мешало сосредоточиться. Это переливался орден на груди генерала. Генерал стоял возле кресла, прибыв с утренним рапортом.

Обстановка, доложенная генералом, выглядела благополучно. Наступление на всех направлениях развивается успешно, но противник избегает решающего сражения, а в мелких стычках часто потери французов превышают урон, понесенный русскими. Правда, были сражения, когда русские несли огромные потери и отходили потрепанные, но не разбитые.

— Что еще? — сухо спросил император.

Генерал стал докладывать частные эпизоды за прошедшие сутки. В соседней деревне жители перебили взвод, охранявший обоз, а коней и телеги с грузом угнали в лес. Посланный в погоню отряд драгун несколько раз нарывался на засады, затем вышел к лесной баррикаде из деревьев, поваленных друг на друга. Это оказалось неодолимым препятствием и для конницы, и для людей. Драгуны вступили в перестрелку с солдатами или крестьянами, охранявшими баррикаду, а затем подожгли ее, но разбушевавшийся лесной пожар выгнал драгун из лесу, и они вернулись ни с чем.

Генерал докладывал спокойно и монотонно. Из мелких и частных боевых эпизодов можно было заключить, что сковать инициативу русских не удалось.

Впрочем, это не удалось с самого начала вторжения.

Смоленск. Буйство огня. Поднятый пожаром ветер был настолько силен, что в воздухе носились горящие головни, разбрасывая, как ракеты, снопы искр. Когда французские войска подошли к Смоленску, город потрясли чудовищные взрывы. Это взлетели на воздух пороховые склады. Почти все жители покинули город. Дома были охвачены пламенем, на улицах умирали раненые. Один истекающий кровью солдат, собрав последние силы, дотянулся до ружья и разрядил его в грудь подходившего к нему капрала.

Ничего подобного в предыдущих походах Наполеон не встречал. Он попытался вспомнить, какой герцог, покинув со своими войсками чуть поврежденный огнем город, оставил Наполеону письмо, в котором выразил уверенность, что император хорошо отдохнет в сих аппартаментах.

Орден дежурного генерала поблескивал в поле зрения Наполеона и мешал сосредоточиться.

— Еще что?

— От верного нам человека в Москве стало известно, что в полутора лье от города, в селе Воронцово, тайно сооружается большой управляемый аэростат для нападения на нашу армию с воздуха. Работу возглавляет некто по имени Шмит, откуда он взялся, еще не выяснено. За работами наблюдает артиллерийский генерал. Постройка ведется с ведома князя Ростопчина, который назначен командующим Москвы вместо фельдмаршала графа Гудовича. Есть сведения, что этим делом интересуется Аракчеев и, кажется, сам император Александр. Донесение нам поступило с очень большим опозданием.

Император сидел в кресле, положив руки на подлокотники, и исподлобья смотрел прямо перед собой, редко мигая. В памяти вставали неясные воспоминания, стертые бурными событиями последующих лет.

Когда Бонапарт был еще первым консулом Директории, к правительству Франции обратился американец, кажется, по фамилии Фултон, с проектом изобретенного им подводного судна, которое помогло бы бороться с флотом Британии. Морское министерство отказало изобретателю. Сам Бонапарт этим не интересовался. Тогда перед его взором волшебно переливались императорская корона и, как ему казалось, все реальней и реальней становилась мечта о мировом господстве.

Позже стало известно, что англичане купили у изобретателя патент за полторы тысячи фунтов стерлингов. А еще позднее лондонский агент донес, что адмирал Сен-Вицент предложил английскому правительству купить патент и оставить его без внимания, потому что если англичане используют это изобретение, то другие государства поступят так же, и тогда морскому превосходству Великобритании будет нанесен величайший удар.

А пять лет назад из Америки поступили сведения о том, что этот Фултон построил на реке Гудзон судно, приводимое в движение силой пара.

Кто знает, может, морское министерство поступило опрометчиво, отказав тогда изобретателю? Поэтому сообщение о строительстве военного аэростата русскими встревожило Наполеона и заставило его принять ответные меры.

Весной этого года из Вены был привезен изобретатель, работавший над созданием крылатого летательного аппарата.

А пока русские строят аэростат.

Через несколько дней Наполеону доложили, что московский агент, по приказу нового командующего Москвы князя Ростопчина, арестован и сослан куда-то в глубь России. Новый агент, засланный взамен провалившегося, донес, что к месту постройки аэростата добраться невозможно, оно усиленно охраняется.

Петербургский агент доносил о том, что Сестрорецкий и другие оружейные заводы работают на полную мощность, готовится много аммуниции и обмундирования. Что только на частных чугунолитейных заводах изготовлено много гранат, брандскугелей, книппелей, бомб и картечи. Но о работах по созданию аэростата агент никакими сведениями не располагает. Было ясно, что русские наращивают свои силы, надо действовать как можно быстрее и решительнее. Показалась до нелепости несуразной недавняя мысль — закончить восточную кампанию в Смоленске.

СТАРИННЫЙ ДЕТЕКТИВ

В марте 1812 года тайный советник Давид Максимович Алопеус, состоявший посланником в городе Штутгардте при дворе короля Виртсмбергского, послал секретное отношение в Петербург государственному канцлеру графу Румянцеву, а чуть позднее — донесение прямо на имя Александра I. В этом донесении он сообщал, что здесь, в Штутгардте, работает механик Франц Леппих, который несколько лет назад смастерил музыкальный инструмент пан-гармоникон, привлекший внимание публики во многих городах Европы. Из-за этого пан-гармоникона король Виртембергский пригласил вышепоименованного Леппиха к себе и дозволил открыть свою мастерскую.

Выступая в Вене со своим пан-гармониконом, Леппих познакомился с изобретателем Дегеном, который показал ему свои опыты по созданию летательных крыльев. Леппих к крыльям отнесся недоверчиво и заявил, что при помощи оных человек в воздух подняться не сможет. Но таковые крылья понадобятся для того, чтобы летать на аэростатах, заведомо зная куда, а не по воле воздушной стихии. На этом встреча с Дегеном, как рассказывал сам Леппих, закончилась.

Обосновавшись в Штутгардте, Леппих изготовил модель летательного аппарата в виде худого шара («худой», по-видимому, в смысле «тонкостенный»), который летал по воздуху.

Сам Франц Леппих рассказал, что он по рождению немец, одно время служил в британских войсках и дошел там до капитанского чина, после оставил службу, занялся только изобретательством. Он решил построить управляемый аэростат. Леппих собирался передать свое изобретение в Лондон, но Давид Алопеус отговорил его, доказав, что британцы все свое внимание сосредоточили на флоте, и в этом они преуспели, так что вряд ли воздушные суда заинтересуют их.

И тогда Алопеус просит Александра I прислать ему 7–8 тысяч червонных для помощи Леппиху, с тем чтобы тот согласился приехать в Россию.

К письму Алопеус приложил чертеж общего вида аэростата, выполненный Леппихом. Это был баллон обтекаемой формы в виде вытянутой груши. Верхнюю половину его оболочки схватывала сетка из крепких веревок, присоединенных к деревянному обручу, охватывающему аэростат по его экваториальной плоскости. Этот обруч соединялся с жестким деревянным килем при помощи подкосин. На киле размещалась гондола, по виду несколько напоминающая большую открытую гребную лодку. Перемещение аэростата в воздухе предполагалось осуществить при помощи двух больших весел с пятью крыльчатыми лопастями на каждом, несколько напоминающими растопыренную человеческую кисть.

10 апреля 1812 года Алопеус пишет Александру, что король Виртембергский ни с того ни с сего вдруг послал к Леппиху целую комиссию, чтобы выяснить, на какие средства и для кого работает Леппих.

Изобретатель не растерялся и ответил, что строит машину для добывания денег: будет летать перед публикой и катать по воздуху желающих. А деньги на постройку ему ссудили под проценты знакомые купцы.

В компании было три профессора из Тюбингена, они тщательно обследовали сооружение Леппиха, чертежи аэростата и заявили: умоначертание машины столь пространно, что только практика покажет истинность задуманного. Рассмотрев уже готовое днище гондолы, профессора единодушно признали его очень совершенным.

Король выслушал доклад комиссии, вопросов не задавал и мнения своего не высказал. Но на следующий день Леппих был вызван к министру полиции, который заявил, что король повелевает Леппиху прекратить работу, отпустить мастеровых и в течение десяти дней покинуть королевство.

Тогда Алопеус, решив, что больше медлить нельзя, связался с князем Баратынским, находящимся в Мюнхене, и через него достал паспорты, с которыми Леппих и Иордан выехали в Радзвиллов, где их встретили и препроводили в Россию. Это предприятие обошлось Алопеусу в триста червонных. Он предупреждал, что изучил чертежи машины Леппиха, и хотя сам не силен в этой области знаний, но считает это дело заманчивым. Надо построить опытный корабль и проверить его на практике.

Леппих считал возможным создать аэростат, способный поднять в воздух экипаж в сорок человек и двенадцать тысяч фунтов груза, часть которого составят боевые ракеты. Леппих ожидает «особливо большого действия от ящиков, наполненных порохом, которые, будучи сброшены сверху, могут разрывом своим, упав на твердые тела, опрокинуть целые эскадроны».

В заключение Алопеус писал, что если проект не удастся, то все равно Александр I приобретет искусного механика. Алопеус предлагал учинить за Леппихом частный надзор только потому, что он увлечен своей идеей и по-детски откровенен. Он охотно рассказывает о своем изобретении всякому, кто поинтересуется.

27 мая 1812 года гражданский губернатор Москвы Николай Обресков отправил в Петербург на имя Александра I письмо, в котором докладывал, что ввез в Москву Леппиха под видом доктора Шмита и поручика Иордана под названием курляндца Фейхнера. Приискал место для производства работ в семи верстах от Москвы. На отпущенные 8000 рублей Леппих приобретает материалы. «Пребывание Леппиха и Иордана в Москве и перемещение в Подмосковную не обращает ничьего внимания, ниже любопытства, как о людях, никому здесь не знаемых».

7 июня 1812 года новый командующий в Москве князь В. Ф. Ростопчин направил Александру I донесение, где сообщал, что Леппих работает в семи верстах от Москвы за Калужской заставой.

Интересно отметить, что ни Ростопчин, ни губернатор Обресков даже в секретных письмах царю, не называли места, где поместился Леппих, по-видимому, опасаясь шпионажа.

8 этом же письме Ростопчин сообщил, что он распорядился прислать для Леппиха мастеровых: двух кузнецов и четырех слесарей из Петербурга, а не из Москвы, потому что так удобнее сохранить все дело в тайне и еще потому, что сооружение машины Леппиха требует тонкого мастерства и искусства, на что более способны корабельных дел мастера и мастеровые с Адмиралтейской верфи.

Далее Ростопчин писал, что, по требованию Леппиха, заказал изготовить 5000 аршин шелковой тафты особенного тканья. Подряд взял некий Кирияков. Он употребит все станки своей фабрики и обещает поставить товар через две недели.

Одна только тафта обойдется в 20 тысяч рублей, кроме того, необходимо затратить 50 тысяч рублей на купоросное масло (серную кислоту) и столько же на железные опилки для получения «водотворного гасу».

 

Далее Ростопчин сообщал, что с Леппихом он еще не встречался, но вскоре собирается это сделать. Письмо царю заканчивалось фразой:

«Для меня будет праздником знакомство с человеком, чье изобретение сделает бесполезным военное ремесло; избавит человеческий род от его дьявольского разрушителя [то есть Наполеона] и Вас сделает вершителем судеб царей и царств и благодетелем человечества».

В СЕЛЕ ВОРОНЦОВО

Громыхнув прикладом тяжелого ружья о порог, в горницу вошел солдат и доложил капитану, что прибыл из Петербурга обоз с лесом, требуют открыть ворота, а велено никого не пускать.

Капитан сидел за столом в одной рубахе, ворот ее был расстегнут, виднелась влажная от пота шея. Капитан поморщился, потирая ладонью грудь, и бросил:

— Найди Федота или доктора Шмита. Сейчас выйду.

Он вытер мокрым полотенцем лицо, шею, снял с гвоздя мундир, надел его и, застегивая пуговицы, направился к выходу, сильно припадая на левую ногу.

Капитан был далеко не молод. Под Аустерлицем был тяжело ранен. Его прошения о назначении в действующую армию отклонили и поставили начальником охраны строящегося аэростата.

Через несколько минут во двор въехал обоз, и рабочие стали переносить доски в сарай. Франц Леппих в распахнутом камзоле с запачканными маслом и прожженными кислотой полами вертел в руках длинную, тонкую сосновую доску, с восхищением разглядывая ее. Звонкая, легкая, с прямыми слоями доска сверкала на солнце и отливала золотом. Леппих понюхал ее, восторженно крякнул.

К нему подошел корабельный мастер Федот Колчев.

— Хорош лес прислали, барин? С адмиралтейских складов. Лет пят сох. — Федот взял доску и пощелкал по ней крепким ногтем. — Ишь запела, хоть шлюпку делай, хоть скрипку. — Федот вытащил из бороды стружку и уже серьезно добавил: — По-моему, барин, зря крепеж болтами да гвоздями делаем. Тяжелое получается. Лет пять назад я на Колу из Архангельска с кораблем ходил. Был у лопарей. Так они сани-нарты ловко делают. Ни единого гвоздя. А в руки возьмешь — перышко, но крепко. Они все соединения на оленьих жилах делают. И гибко, и не ломается. И нам бы сыромятными ремнями подкосины к килю крепить. Засохнет, схватит — ничем не возьмешь.

Леппих отрицательно покачал головой:

— Железо крепче.

— Что крепче? Мне на верфи однажды Гришка Червякин проспорил. Взяли железный прут, а я из сухой сосны выстругал рейку того же веса, что этот прут. Потом груз к ним подвешивали. Так железный прут лопнул раньше, чем сосновая рейка. Это на растяжение. А гнуть, то рейка, конечно, раньше сломается.

 

Рабочие аккуратно укладывали в сарае штабеля досок. В стороне от сарая под дощатым навесом топорщила ребра-шпангоуты строящаяся длинная гондола аэростата.

Федот поманил к себе возницу и присел с ним в тени на бревна.

— Скоро обратно в Петербург?

— Ага.

— Зайди к женке моей, поклон передай. Жив, мол, и здоров корабельных дел мастер Федот Федорович.

— А может, напишешь?

— Не велено отсюда писать. На словах передай, что все у меня ладно.

— А чего вы тут делаете?

— Дело делаем. Получится или нет — не знаю. Но дело.

— Скажи по-свойски. Я — могила.

— Не велено, брат, не велено. Ну, мне пора, дела много.

— Постой, а правда, что Бонапарт все прет и прет?

— Правда, брат. Иди.

Проводив возницу, Федот подошел к капитану. Тот хмуро следил, как телеги одна за другой выезжают со двора. Федот вздохнул:

— Волнуются мужички-то. Прет Бонапарт. Видно, трудно совладать.

Капитан с тоской посмотрел мастеру в глаза и зло бросил:

— Работать!

4 июля 1812 года Ростопчин отправил донесение Александру, где сообщал, что был у Леппиха, тот проводит опыты по получению «водотворного гасу». Для ускорения дела решил вместо железных опилок опускать в купоросное масло свернутые железные листы. Большую машину он обещает сделать к 15 августа. Далее Ростопчин докладывал, что охрана из двух офицеров и пятидесяти солдат днем и ночью охраняет усадьбу исправно. Недавно у Леппиха был артиллерийский офицер и показал, как снаряжать ящики с порохом, чтоб они при падении на землю взрывались В конце июля Ростопчин подберет для Леппиха экипаж воздушного корабля. В заключение письма граф сообщал, что Леппих очень старается, встает первым, ложится спать последним. А все приставленные к нему люди числом в сто душ в лености не наблюдаются и работают по семнадцать часов в день, пока не валятся от усталости.

В июле 1812 года Александр I, будучи в Москве, посетил мастерскую Леппиха и несколько минут беседовал с ним.

8 августа 1812 года Александр I писал Ростопчину:

«Как только Леппих окончит свои приготовления, составьте ему экипаж для лодки из людей надежных и смышленых и отправьте нарочного с известием генералу Кутузову, чтоб предупредить его… Особо рекомендую, чтобы при пробном полете Леппих был внимательным и не попал в руки неприятелю».

22 августа 1812 года Ростопчин получил письмо.

Милостивый государь мой гр. Федор Васильевич!

Государь император говорил мне об еростате, который тайно готовится близ Москвы. Можно ли мне будет воспользоваться, прошу мне сказать и как его употребить удобнее.

Надеюсь дать баталию в теперешней позиции, разве неприятель пойдет меня обходить, тогда должен буду я отступить, чтоб ему ход к Москве воспрепятствовать… и ежели буду побежден, то пойду к Москве и там буду оборонять столицу.

Всепокорнейший слуга кн. Г-Кутузов

В этот же день Ростопчин отправил в Петербург короткое письмо, где сообщал, что Леппих сделал малый шар для пяти человек и завтра будет опыт. Большой шар будет готов через неделю.

На следующий день Ростопчин снова отправил донесение Александру I, он писал о том, что Леппих наполнял малый шар целых три дня, но он не поднимает и двух человек и что с крыльями для весел тоже не ладится, потребовалась какая-то особая сталь… «Я принял все меры и если кн. Кутузов еще потерпит неудачу и двинется то ли в Москву, то ли в сторону, я отправлю Леппиха в Нижний Новгород без эскорта вместе с шелковой оболочкой шара. Менее всего, конечно, можно пожалеть об 148 000 рублей, потраченных на изготовление шара. Леппих сумасшедший шарлатан, а Алопеус слишком был увлечен своим финским воображением».

СЕРДЦЕ СТАРОГО СОЛДАТА

По калужской дороге в клубах пыли уходила из Москвы армия Кутузова. В село Воронцово приехал отставной генерал-майор Чесменский, которому Аракчеев поручил организовать эвакуацию мастерских Леппиха.

Времени на сборы оставалось мало. Имущество было спешно погружено на 130 подвод, и обоз тронулся в путь.

Во дворе жарко, без дыма горела недостроенная гондола, валялись разбитые бутыли из-под купоросного масла, листы железа, обрывки шелка, щепки, обломки досок.

Капитан хромал еще сильнее. Лицо его то становилось багровым, то белело и глаза стекленели. Хрипло дыша, капитан сказал генералу:

— С богом, Александр Алексеевич.

— А вы?

— Я еще раз все осмотрю и последую за вами. Прощайте.

Когда коляска генерала была подхвачена галдящим потоком отступающих войск, Чесменский подумал, на чем же собирается его догнать капитан. Хотя у него, наверно, есть лошадь.

Коня у капитана не было. И уезжать он никуда не собирался. Кому он нужен, искалеченный старый солдат? Пусть уже здесь он до конца выполнит свой долг. Капитан постоял немного, держась рукою за сердце.

Над горизонтом поднималась туча дыма. Может быть, это горела Москва.

Потом капитан заковылял по двору, часто останавливался, подбирал клочки бумаги и, не читая, бросал их в жаркое пламя пылающей гондолы. Он зашел во флигель, где совсем недавно артиллерийский офицер показывал Леппиху, как готовить ящики с порохом, долго ловил на полу клочок бумаги, который беспечно гонял сквозняк, скомкал ее и пошел дальше.

Он еще раз осмотрел двор. Туча дыма над горизонтом поднималась все выше и выше. Но было тихо. Только трещало пламя, пожирая сухие доски. Откуда-то донеслось несколько выстрелов, и снова все стихло.

Капитан прошел в свою комнату, медленно стер с мундира пыль и пепел. Снял со стены один за другим пистолеты, спокойно проверил их, взвел курки, положил пистолеты на стол перед собой и произнес:

— Ну, вот и все.

Потом он прислушался, ему показалось, что он оглох. Тишина давила, не давала дышать. Наконец капитан уловил треск горящего дерева и на миг успокоился. А дышать становилось все труднее и труднее. В ушах звенело. Дикой силой сдавило сердце. Углы комнаты стали прогибаться внутрь, пучиться, потом поплыли в хороводе и свет померк в глазах.

Капитан упал грудью на стол, рука его шарила, искала пистолеты, потом замерла неподвижно.

Сердце старого солдата не дотянуло до последнего боя.

ПОДЛОГ

Когда генерал великий судия французской армии граф Лауэр узнал, что в селе Воронцово пусто, все имущество вывезено и что там делалось точно установить не удалось, он долго думал и вдруг заявил:

— Это не так уж плохо.

Москва горела. Наполеон, желая отвести от себя вину за пожар, приказал найти и судить поджигателей.

Вскоре были арестованы и отданы под суд 26 русских, обвиненных в поджоге столицы. Они стояли и понуро слушали приговор. Двадцать шесть человек. Офицер, раненый и не успевший уйти из Москвы, десять солдат, два кузнеца, обойщик, портной, чернорабочий, пономарь, два лакея и еще двое, профессиями которых никто не поинтересовался. Важно было устроить суд, а над кем — безразлично. Кто и когда разберется, виновны они были или нет?

К приговору был приложен странный документ специальной комиссии от 12 сентября 1812 года, который дословно гласил:

«Подробное описание разных вещей, найденных в строении на даче Воронцова, близ Москвы, принадлежавших к воздушному шару или адской машине, которую российское правительство велело сделать какому-то по имени Шмиту, англичанину без сумнения, но называемому себя немецким уроженцем, имевшем служить будто для истребления французской армии и ее амуниции.

Лодка, которая должна быть подвешена к шару, сожжена. Лежала в 100 шагах от строения, имела около 60 стоп длины и 30 ширины. В ней находится множество остатков винтов, гаек, гвоздей, ключей и пружин и множество прочих железных снарядов разного роду.

В двух горницах было еще 180 великих бутыль купоросу, 70 бочек и 6 новых чанов необыкновенного сложения.

В самом доме найдены столярные, слесарные и другие инструменты.

Примечено в маленьком белом домике, стоящем неподалече и впереди большого, следы разбросанного и растоптанного пороху.

Найдено сверх того человеческое тело, которое, как говорят, есть какого-то русского капитана, имевшего присмотр над оной мастерской и помершего, как сказывают, загодя до нашего вступления в Москву».

Далее комиссия, составляя этот акт, утверждала, что все преданные суду люди якобы причастны к работам в мастерских села Воронцова. Несмотря на то, что из акта было ясно, что здесь сооружался аэростат, а не что-либо другое, в приговоре было написано:

«Доказано, что приготовления к построению великого шара только выдумано для того, чтобы скрыть истину, ибо в оном селе Воронцово ничем другим не занимались, кроме фейерверками и составлением прочих зажигательных машин»

Десять из подсудимых были расстреляны, остальные приговорены к тюремному заключению. Комиссия вынесла решение отпечатать приговор в 1000 экземплярах для обнародования.

ПОСЛЕДНИЕ УСИЛИЯ

Фельдъегерь поручик Штос нагнал обоз на марше и вручил генералу Чесменскому письмо от Аракчеева. Председатель департамента военных дел благодарил генерала за участие в кампании Леппиха, передавал повеление царя, чтоб и в Нижнем Новгороде все находилось под надзором Чесменского. Поручика Штоса, прибывшего с пакетом, из того места, где он настиг обоз, направить вместе с Леппихом и потребными людьми на почтовых лошадях в Петербург.

Вместе со Штосом генерал Чесменский послал в Петербург подробный отчет о том, что вывезено из Воронцово, что уничтожено, и приложил подробную смету эвакуации. Такие отчеты генерал отправлял с первой же оказией. Они в основном сообщали о дорожных расходах.

В это тревожное для России время, когда Наполеон сидел в горящей Москве и ждал предложения о мире, император Александр метался по своему кабинету во дворце и не знал, что предпринять дальше, а Кутузов в Тарутине готовил свою армию для разгрома французов, Леппих, прибыв в Петербург, добился приема к царю, а чуть позже написал Александру о том, что на эвакуацию из Воронцово дали всего 3 часа, многое не успели увезти и уничтожили на месте. Леппих просил дать ему в Ораниенбауме строение размером 50 на 20 футов и 8 других покоев, отапливаемых ежедневно. А еще просил отпустить лесу с адмиралтейского магазейна и вернуть ему людей, отправленных из Воронцово в Нижний Новгород.

5 октября 1812 года Аракчеев доложил письмом Александру I, что в аптекарских складах Петербурга нужного количества купоросного масла нет. Оно есть на складах купца Тала по 50 рублей пуд с погрузкой и выгрузкой за счет поставщика. Господин Шмит требует 200 пудов купоросного масла и 200 пудов железа и что на все это потребно 11 300 рублей.

Деньги по указанию царя были опущены.

6 ноября 1812 года, в дни, когда остатки армии Наполеона отступали по ими же разоренной смоленской дороге под непрерывными ударами русских войск, Леппих написал Александру, что не сможет прилететь из Ораниенбаума в Петербург из-за мороза и «недостатка разных нужд в приготовлении баллона, в котором из-за погоды и длительной перевозки из Москвы в Нижний Новгород, а оттуда в Ораниенбаум образовались дыры. Газ уходит еще и через неприметные отверстия».

Вскоре Аракчеев направил в Ораниенбаум адъютанта Тизенгаузена, который ознакомился с работами Леппиха и пришел к выводу, что предложения оного основательны.

Ноябрьский ветер гнал над Финским заливом струи снега, изредка мутная пелена рассеивалась, и тогда был виден низкий берег Кронштадта и пятнистая замерзшая гладь залива.

Над одним из дворов Ораниенбаума метался по ветру аэростат, удерживаемый веревками на высоте в несколько саженей. В гондоле аэростата маячила взъерошенная фигура Леппиха. Он откидывался всем телом, так что голова задиралась к небу, и изо всех сил махал крыльчатыми веслами. Вымотавшись, он перевешивался через край гондолы и спрашивал, не появлялась ли слабина на веревке, когда он греб.

Мастер Федот отрицательно мотал головой. Леппих требовал опустить аэростат, отсоединял от гондолы весла, бежал с ними в мастерскую и начинал переделывать. Потом снова с посиневшим от стужи лицом поднимался над крышами домов и до полной потери сил махал крыльчатыми веслами.

Потом Леппих перенес весла из гондолы к середине баллона и построил дополнительные рычаги.

Федот пробовал тянуть за веревку, удерживающую аэростат, но как бы сильно Леппих ни греб, натяжение веревки не уменьшалось — и Леппих снова спускался и шел в мастерскую.

— Против такого ветра одному не выгрести, — как-то заметил Федот. — Лодку порой против течения на веслах не двинешь, бечевой тянут. — Он навалился плечом на веревку, попробовал тянуть аэростат. — Да тут и лошади не справиться.

20 ноября 1813 года генерал-майор Вындомский, посланный к Леппиху, написал Аракчееву о том, что господин Шмит по нескольку раз в день поднимается в шаре на привязи не менее 5–6 саженей, но тафтяные крылья оказались слабыми, и сколько Шмит ни бьется, сила крыльев не увеличивается. В заключение генерал заявил, что шар если и полетит, то только по воле ветра и что Леппих шарлатан и ничего не понимает в рычагах.

К концу 1813 года работы по созданию аэростата были свернуты и по имеющемуся донесению на имя Аракчеева механик Шмит 25 февраля 1814 года покинул Россию и уехал в Вюрцбург.

 

Так закончилась одна из первых попыток в истории создать управляемый аэростат — прообраз дирижабля.

Наверняка где-то во французских архивах хранятся документы о попытке построить во Франции нечто подобное. Неизвестно, как проводились работы, но ясно только одно, что они должны были обязательно закончиться неудачей.

В те годы аэростаты уже поднимались в воздух, но не могли передвигаться по воле человека, а люди стремились по принципу лодок и галер использовать для движения аэростата физическую силу человека, о чем уже ранее упоминали.

И если даже допустить, что Леппих построил бы свой большой аэростат с 40 гребцами, а построить он в принципе мог, то аэростат бы поднялся в воздух. Объем его оболочки должен был быть не менее 20 000 кубических метров, чтобы нести по воздуху конструкцию, 40 гребцов и 12 000 фунтов груза. Но такое огромное сооружение передвигать в воздухе, особенно против ветра, усилиями сорока человек было невозможно, аэростат все равно бы стал игрушкой самого слабого ветра. Подобные более удачные попытки делались позднее, и мы в дальнейшем убедимся еще раз, что человек может летать не силою своих мускулов, а только силой своего разума.

Но не будем огорчаться неудачами изобретателей прошлого. Они шли по непроторенному пути, и порой стоит удивляться их смелым догадкам и мыслям, предвосхитившим в своих, казалось бы безумных, попытках проекты будущего.

В противном случае можно назвать шарлатанами и прожектерами многих изобретателей и ученых, чьи проекты так и не были осуществлены, но чьи имена мы с гордостью произносим и поныне.

 

Рассматривая проект аэростата Франца Леппиха, нетрудно увидеть в нем все принципиальные узлы дирижабля полужесткой системы, который впервые был построен во Франции 90 лет спустя, а в сетке, охватывающей оболочку аэростата, нетрудно увидеть прообраз «грузовой цепной сети», применяемой на современных мягких американских дирижаблях типа «блимп», хорошо зарекомендовавших себя в длительной эксплуатации.

 

После 1812 года во многих странах неутомимая изобретательская мысль упорно искала путь в небо, боролась за власть над воздушной стихией. Это были первые шаги в небе, первые ступени господства над воздухом. Каждый полет и даже каждая неудача все-таки были движением вперед к познанию воздушной стихии, ее основных физических законов, к овладению техникой воздухоплавания и конструирования летательных аппаратов. Развитие воздухоплавания было начальным этапом развития авиационной науки и техники, достигшей в наши дни блистательных успехов.