С толерантностью (терпимостью по-русски)...

Не будучи в силах отделаться от темы тотального вранья и понимая, что населению она более или менее неприятна и депрессивна, автор с присущей ему толерантностью (терпимостью по-русски) и стремлением угодить читателю предлагает оптимистические научные заметки на ту же тему.

С картинками.

Эпиграф

АННА АНДРЕЕВНА: Так вы и политикой занимаетесь? Как, должно быть, приятно руководителю! Вы, верно, и достигли многого?

ХЛЕСТАКОВ: Да, достигли. Наших, впрочем, много есть достижений: свобода, равенство, братство. Уж и всего даже не помню. И все случаем: не хотел, а подданные говорят: «Пожалуйста, брат, ну сделай с нами что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, извольте, братцы!» И тут же в один вечер, кажется, всех изумил. У меня легкость в мыслях необыкновенная: гражданская война, голод в Поволжье, борьба с вредителями, разрушение земель, присоединение земель — все это мы наделали, все от имени подданных.

АННА АНДРЕЕВНА: Скажите, так это вы были подданные?

ХЛЕСТАКОВ: Как же, мы им все поправляли.

АННА АНДРЕЕВНА: Так, верно, и демократия ваше сочинение? Я только сейчас догадалась.

МАРИЯ АНТОНОВНА: Ах, маменька, ведь известно, что это древнегреческое сочинение.

АННА АНДРЕЕВНА: Ну вот, я и знала, что даже здесь будешь спорить.

ХЛЕСТАКОВ: Ах да, правда: это точно древнегреческое; а есть другая — суверенная демократия, так та уж наша.

АННА АНДРЕЕВНА: Ну это, верно, я при вашей жила. Как хорошо придумано...

Как бы из Гоголя. «Ревизор». Действие третье, явление VI

Введение

Прощай, мой читатель!

Сейчас ты узнаешь такое, что, может, тебе больше и не захочется подать мне руки. Посмотришь ты вослед и скажешь: тьфу, приятель, на тебя. И слава богу, что раздружились мы и что не надо более, натыкаясь на какую ни-то незамысловатую мыслишку, с замиранием любящего сердца думать — хоть бы не он был подписан под тем газетным листом, что вянет еще в типографском прессе; хоть бы он помолчал в этом крике: то-то мы были бы ему благодарны за тишину.

Словом, те немногие любимые читатели, что помнят меня: прощайте, наверное, поскольку и я хочу встрять и поведать о том, чему и сам был бы до крайности удивлен, прочтя подобное в пристойном издании. Я хочу доказать вам, что политический выбор в том виде, в котором он водился в нашем государстве семь десятилетий, и нынешнее опровержение (или продолжение его?) действительно реальный шаг к будущему прекрасному обществу. И еще: за всю историю цивилизации не было, пожалуй, людей, которые так продвинули бы не только себя (как часть), но и самое — ЧЕЛОВЕКА — к новой ступени совершенства, как это сделали и все еще продолжают делать отечественные идеологи и практики коммунизма, равно как и состязатели его, вскормленные им и выросшие на нем, а теперь, поди, прозревшие.

Сказал, и переведу дух. А ведь не иронизирую. Я действительно так думаю, и извинительный тон первых строк от некоторой неловкости положения. Не будучи никогда членом КПСС, и избавленный потому от необходимости объяснять успешные результаты осуществления социалистических и суверенно демократических идей в отечестве личными особенностями руководителей партии (тогда) и государства (теперь), я попытался свободно и, разумеется, научно определить влияние режима, который еще долго (увы!) будет нас дожевывать, на процессы изменения человека к лучшему в этом ученом, как я полагаю, труде.

«Ни больше ни меньше», — заметят наиболее терпимые из независимых критиков.

Точно так! Извините.

А теперь вы можете отложить газету и далее не читать — время у нас не деньги — оно действительно что-то стоит, но если вам любопытны мои доказательства — извольте:

Основная часть

I

«Нет ничего совершеннее человеческого организма. Прекрасны скелет, мышцы, нервная и кровеносная системы; железы внутренней секреции продуктивны, а органы чувств несут достаточно информации, чтобы головной мозг мог хоть иногда принять решение, способное сохранить уникальную биологическую конструкцию. Хвала и вложенному в нас разуму! Как хорошо, однако, что он сам не принимает участия в своем создании. Природа, на счастье, слишком мудра, чтобы полностью довериться тому, что она сотворила. Это оставляет надежду».

Слова известного философа, поэта и воздухоплавателя Винсента Шеремета я мог бы поставить к этой научной работе эпиграфом, если бы его уже не было.

Итак, нет ничего разумнее человеческого организма. В нем масса загадочных для их обладателя частей и механизмов. Человек будет познан последним во вселенной, то есть не познан никогда. Однако кое-что ему о себе известно. Ну, например, для того, чтобы организм существовал, информация от одних его органов к другим должна доходить в неискаженном виде. Хоть бы она была и неприятная. То, что мы по темноте своей полагаем неудобством, на самом деле есть благо. Боль, жажда, голод — это всего лишь знаки нашего тела, нашему же мозгу. Дружочек! Ну предприми ты чего-нибудь: перевяжи рану, попей воды или погрызи сухарик от прошлогоднего кулича. Организм отзовется и, сам сигналя своим частям, снабдит их секретом из желез, займется перистальтикой и всем остальным.

Обслуживает нашу жизнь вегетативная нервная система, без участия нашего необязательного сознания. Обзовем ее первой сигнальной системой и сохраним ее образ и номер в своей памяти, а сами отдохнем от науки, ненадолго предоставив место отступлению, до некоторой степени лирическому.

История патологоанатома Талалаева (не вся)

Прошу простить: только было мы настроились поразмышлять о высоком, как — бац! — перестраивайся на новый лад. Что ж тут поделаешь, если память человека «не струганое бревно, но дерево, пусть и поваленное, но не лишенное ни сучьев, ни ветвей», как говаривал большой любитель русской жизни В.Т. Цыганков (к.п.19.17). Так вот, ведя условною рукою по условному же стволу древа моей жизни (которую автор никогда не отделял от научных изысканий), вдруг нащупываю я ветку, на которой, словно на картинке дарвиниста, сидит лично известный патологоанатом профессор Талалаев Александр Гаврилович и, ухмыляясь, говорит:

— Эфемерность ваших предсказаний будущего здоровья (или хворей) особи и общества для меня очевидна. Эти предсказания ничто в сравнении с точностью моих постлетальных диагнозов.

Могу ли я оторвать руку от сей ветви, чтобы без сожаления продолжить свои ученые изыскания? Нет, не могу! Жаль терять компанию, да и вы не будете в прогаре от знакомства с человеком, чье имя, высоко чтимое специалистами, учениками и студентами, все еще не слишком популярно у населения страны. А ведь сей ученый гражданин, пусть ненадолго, встал (фигурально говоря, а по существу лег) на один уровень с величайшими людьми нашей истории. ...Будь порасторопней творцы социальной мифологии, не надо было бы выносить тела отработавших свое материалистических (в соответствии с их же учением) призраков, а достало бы позвать гранитчика и сделать на Мавзолее новую наколку: «Ленин — Сталин — Талалаев».

II

Итак, организм действует исключительно благодаря реальной информации, которой обмениваются его составляющие. Они объединены формой, которую мы воспринимаем законченным целым. Это целое — человек, венец, как мы самонадеянно полагаем, творения. Физическая граница — кожа. Она охраняет суверенитет особи в природе. Однако сама особь состоит из многого количества органов, имеющих свои границы, а органы из неисчислимых суверенных клеток со своими границами-оболочками. И те из чего-то состоят!

В природе ничего не бывает просто так. Все имеет закономерность и цикличность. Эволюция — единственная приемлемая для нас форма перехода из одного состояния в другое. Две великих революции в природе ничего хорошего не принесли. Ледниковый период и всемирный потоп похоронили массу видов и изменили природу к худшему. Счастье, что они захватили лишь часть мира. То же самое можно сказать и о Великой Октябрьской революции. Замечу apropos, что все эти катастрофы имели место на территории бывшего СССР и прилегающих районов. Ничего себе ареал у нашего обитания!

Однако мы отвлеклись: значит, в природе все имеет закономерность. И если наш организм состоит из различных частей, то можно предположить, что и мы часть какого-то организма. Суверенная, разумеется, часть.

— А! — закричали оппоненты. — Но мы законченный вид. Печень, к примеру, не может существовать отдельно...

Минуточку, ну во-первых, я бы не спешил ставить на нас крест. Не такие уж мы законченные. А во-вторых, не надо лишнего самомнения. Муравей тоже сам по себе, но он часть единого организма-муравейника, пчела — часть роя, лев (царь зверей) — часть прайда, обезьяна — наша родственница — часть колонии... И человек, с небольшим допуском, если вы так хотите, часть клана, племени, общества. Эти объединения и есть организмы (часть еще более крупных), и их жизнеспособность зависит от реальной информации, которой обмениваются его члены. От некой общей сигнальной системы...

История патологоанатома (продолжение)

Отец Александра Гавриловича — Гаврила Калистратович. После рождения сына и победы над Германией в сером габардиновом плаще, серой же шляпе и скороходовских ботинках отправлялся в Америку постигать тонкость процесса коксования. Пока другие командированные металлурги ждали теплохода с комфортабельными каютами, он сел в порту Констанца на румынский рудовоз и, не снимая плаща и шляпы, доплыл до Нью-Йорка. «Красный инженер отправляется в Питсбург», — писали газеты. В Питсбурге он почистил шляпу, плащ и скороходовские ботинки от красной рудной пыли и стал белым, как американское большинство, только без знания языка. Поудивляв местных восприимчивостью к наукам, неизвестными им по словарям однокоренными словами и способностью наутро выглядеть много лучше хозяев, он вернулся в Макеевку, привезя в качестве подарков детям часы, а жене горжетку. Знания он применил так, что с хорошим коксом проблем у нас больше не было.

— Как там американцы? — спрашивали в семье.

— Не время. Санька вырастет — расскажу, — отвечал Гаврила туманно.

III

Вторую сигнальную систему открыл не я. (Чужой славы не надо.) Порядковый номер ей присвоил великий русский физиолог Иван Петрович Павлов.

Бог наделил почти всех животных способностью издавать звук: большинство из них обладает голосом, многие языком (с некоторой погрешностью к нему можно отнести систему звуков, означающих опасность, призыв к помощи, брачные намерения и т.д.), и только человек — речью. Точнее, возможностью объясняться словами, которую он в себе отыскал в глубокой древности и развил.

Можно спорить о значении слова в становлении человека как вида и о его роли в превращении высокоразвитых животных в людей иной раз с достаточно высоким интеллектом, но нас интересует не это. Слово — жест в темноте — обладая высокой информативностью задолго до рождения цивилизаций выполняло функцию сигнала. Это, насколько мне не изменяет память, была та самая сигнальная система (вторая), которая помогала выжить организму — роду в тяжелых дореволюционных (доледниковых) ситуациях.

— Мамонт! — кричал первобытный человек, вернувшись из разведки ночью.

— Где? — спрашивал его иерарх.

— Там! — махал рукой разведчик.

— Где «там»? Ни хрена не видно. Ночь на дворе. Куда бежать?

— Ну это, как его, как говорится, едренть, туды его в болото.

— Все на болото!

И голодное племя, поев мамонта, выживало ненадолго. А в другой раз кто-нибудь более развитый орал с дерева:

— Наблюдаю лесной пожар. К юго-юго-западу. Скорость ветра три длины динозавра в секунду. Курс 180 градусов.

— Экая неприятность. Надо сматываться на северо-восток.

Иерарх не обманывал народ не только потому, что был частью его. Но и потому, что в те времена еще не вполне владел языком. Это было время, когда не человек управлял словом, а слово человеком, и оно было природным, искренним и честным...

До появления религии, политики и искусства было еще далеко.

История патологоанатома (продолжение)

К тому времени, как Александр Гаврилович вырос, Гаврила Калистратович еще раз побывал в Америке уже как уважаемый профессионал. Известная сталелитейная компания пригласила его опять в Питсбург. Якобы похвастаться своим производством, а на самом деле выпытать: тем ли они идут одним (из двух) путем в прибыльном деле изготовления кокса.

Вот водят его по заводам — красуются. И всё спрашивают:

— Ну?..

А Гаврила покуривает «Беломор», косит на сопровождающего кагебешника, присматривающего, чтобы он не выдал государственную тайну производства кокса, и молчит. Только когда время подошло прощаться и уже куплены были в заводской лавке подарки для жены и детей, сказал Гаврила Калистратович своим бывшим учителям:

— Занимаетесь вы ...! — тут он, понятно, употребил слово с продуктивным корнем, который те уже понимали.

— Значит, метод наш тупиковый! — ахнули американцы. — Спасибо вам за совет.

— Чего там, пользуйтесь, — сказал Талалаев и улетел с часами и горжеткой в Макеевку, по дороге сокрушаясь, не сказал ли лишку.

— Как там американцы? — опять спросили в семье.

Позвал он повзрослевшего сына, закрыл дверь, чтоб ни звука, налил по стакану и сказал:

— Не различаю.

— Совсем?

— Ну разве что дураки там стеснительнее.

— И только?

— Да. Люди все одинаковые...

— Посмотрим, — сказал Александр Гаврилович с сомнением и пошел учиться в медицинский институт на кафедру патологической анатомии, где, овладев знаниями и навыками, легче распознать, чем различаются люди и в чем схожи. Открытию, которое он сделал, было далеко до Гаврилиного «не различаю». Но и оно кое-что значило: навскрывав изрядно, Александр Гаврилович обнаружил, что организмы одного пола были устроены... подобно даже (sic!) у членов партии и беспартийных. Поделившись своими выводами со знакомыми терапевтами, пользовавшими еще живых, и услышав от них, что и правда разницы нет, «разве что беспартийные дураки стеснительные», Александр Гаврилович совсем было решил, что отец прав, однако научная этика требовала провести исследование до конца.

— А нет ли у руководителей какого-нибудь специально партийного органа? — спрашивал Талалаев своего учителя профессора Синельникова, путешествовавшего с телом Ильича в Тюмень во время войны. — Не говорил ли ваш патрон — профессор Воробьев, вскрывавший вождя, о каких-то особенностях, о неких анатомических приспособлениях, помогающих говорить одно, а думать другое?..

Профессору нравилась пытливость студента, он обещал завещать ему доставшийся от Воробьева дневник вскрытия Ленина, но лишь после смерти. А на прямой вопрос ответил двусмысленной латынью:

— De mortius aut Bene, aut nihil*

IV

А теперь, братец читатель, редкая ты наша птица, воздадим должное Природе. Состругав человека и наделив его многими достоинствами, она соорудила нечто, называемое в современной технологии «защитой от дураков». Как ни умнеют люди (впрочем, умнеют ли?), скольких знаний ни накопят, а Натура все способнее будет. Она словно бы знала, что человек во вторую сигнальную систему с годами натащит много такого, что хотя и украсит временное его пребывание на земле, и разнообразит песнями со словами, многословными проповедями, обещаниями политиков и любовными интригами, однако может поставить под сомнение биологический самый смысл человеческого существования — то есть продолжение жизни.

Теперь мне кажется, что мы малость увлеклись украшением и не заметили, что слова, по традиции воспринимающиеся нами как блоки реальной информации, уже давно играют и новые роли. Зачастую опасные для человеческого организма (в широком смысле толкуемого автором).

Не станем включать сюда искусства, пользующие слово и большей частью невредные. Иной раз они даже полезны тем, что дают возможность их создателям и потребителям имитировать свою необходимость пребывания в этом мире уже после того, как их биологические функции выполнены, детеныши (т.е.

дети) выросли и сами дают потомство. Духовный опыт человека живет, как эпифит на информативной основе слова, не отбирая у него соки, а украшая его, на манер орхидеи, висящей на какой-нибудь лиане. Так что не об этом речь.

Но в политике, пропаганде, личном и деловом общении слово часто используется весьма вероломно.

— Все на юго-восток — защитим наше болото! Поубиваем тамошнего врага, защитим нашего и будет всем равный свет, еда, вода и воля, — кричит иерарх.

Ну, идут люди в болото на юго-восток. Поубивают друг друга. Которые уцелеют, корни едят, лягушек, малярией болеют. А их иерарх с вражеским уйдут на северо-запад, сядут на сухом и едят мамонта с сатрапами. Ждут, когда дети в болоте подрастут для новой битвы.

Или:

— Я полюбил вас навеки, будьте сейчас же моею!

Та уши развесила, стала без промедления его навеки, а у него любимая жена, дети и полчаса времени.

Или:

— Друг, доверься мне во всех делах.

Друг доверяется, а тот обирает его до нитки и ворует тему диссертации...

Подобные примеры можете продолжить из своего опыта. И свидетельствуют они о катастрофической ошибке Природы, но...

Но!.. Почему один, едва войдя в дверь, вызывает симпатию, а другой с порога опознан тобой как плут. Почему без слов ты знаешь, кто любит тебя, а кто нет. И что ты любишь?

Без всяких слов...

Да, читатель, мы с тобой на пороге открытия, хотя живем и не в Колтушах.

«Без всяких слов». Потому что, дорогой мой, Природа зарезервировала за человеком во спасение организма-человечества еще одну — третью сигнальную систему. Подсознательную. Ею можно научиться пользоваться, но научиться произвольно использовать нельзя. Она несет реальную неуправляемую умом и опытом информацию. И всё.

Называйте ее как хотите — интуицией, симпатией, провидением, предчувствием — не имеет значения. Она богата возможностями, но законсервирована до той поры, пока не настанет час, когда без нее не обойтись: не спасти род, вид и особь.

Но не грусти! Многое уже сделано нами для того, чтобы снять солидол с третьей сигнальной и подготовить ее к использованию.

История патологоанатома (продолжение)

Ничего не узнав у учителя о тайном органе, Александр Гаврилович отправился в Москву, где возглавив прозектуру, продолжал вскрывать разнообразных в прошлом людей, не находя опровержений Гаврилиным словам.

«Неужто отец был прав, — думал он всякий раз, отложив скальпель, — неужто не анатомия с физиологией виноваты в российских сквозняках, пронизывающих историю и современность, неужто идеология не имеет собственного органа — какой ни попадя захудалой железы, способной продуцировать вранье на манер адреналина, желчи или другого секрета?»

Унаследованный от учителя профессиональный интерес к покойному вождю и его последователю (тогда они законно рядом лежали) привел его однажды в главную очередь страны. Будучи человеком любопытным и понимая, что все стоящие рядом с ним, гуляющие вокруг (равно как и читающие эти строки сей момент), увы, через какие-нибудь семьдесят-восемьдесят лет лягут на стол для вскрытия (смертность стопроцентна! — пока), Александр Гаврилович вглядывался в лица соседей по очереди, стараясь понять: отчего их — пока еще живых — так тянет к незнакомым трупам? Будь они им родственниками, или сделай для них доброе дело, или чти они его память в семьях — еще хоть как-то можно было бы понять паломничество... Но ведь ничего этого не было.

...Однако немного погодя сообразил Александр Гаврилович, что идут люди посмотреть на идеального вождя. Он достиг того, к чему многие стремились. Совершенные Мертвецы.

Те, что управляли (и управляют) людьми, сидя в Кремле, стоя на трибуне или разъезжая в черных лимузинах, тоже были мертвыми, но до идеала им было далеко. Их физиологические смерти почти никогда не подтверждают высокого прижизненного звания нежиля, и, отойдя одним прекрасным днем в иной мир, они бывают скоро дезавуированы. Открывалось, что они состояли в обычных мертвяках, каковыми становится почти каждый, вознесшийся во власть в нашей бедной стране.

«Sic Locus est ibi mors securere graudient vite**», — думал Александр Гаврилович по латыни (потом он напишет эти древние слова на стене своего отделения в больнице), подразумевая медицинский смысл фразы, но теперь он скорее имел в виду метафору, и слово трактовал как «поучают» и «руководят».

«Должно, должно быть все-таки отличие», — продолжал размышлять он на родном языке и, увлекшись, не заметил, как очередь, утончившись, втянула его в Мавзолей.

V

А теперь и вовсе отвлечемся от предмета и бросим слово со всеми его функциями на ветер — пусть покружится, пока мы с вами будем заниматься рассмотрением компенсаторных возможностей организма.

Заметил ли ты, братец читатель, что некоторых органов у нас по паре. Не горячись — это вовсе не дублирующие системы. Два глаза, чтобы стереоскопично видеть, два уха, чтобы слышать, с какой стороны подбирается друг, две ноздри, чтобы чуять, откуда дует ветер, руки, чтобы обнимать, ноги, чтоб бежать навстречу... И внутри кое-какие органы парные: почки там, легкие, testis у мужчин, фаллопиевы трубы у женщин работают с полной нагрузкой.

Словом, все в деле. Но если один из пары пострадает, другой возьмется работать за двоих. И всякий раз с большей сноровкой, чем та, на которую они были способны в нормальной жизни.

Я знал циркового артиста из князей Дадашкелиани, родившегося без рук, который блестяще стрелял ногами и был непобедим в уличных драках, безногого гребца на байдарке, обыгравшего олимпийских чемпионов, и легендарного летчика Анохина, продолжавшего летать, потеряв в катастрофе один глаз.

(Рецензент моей рукописи подсказывает мне, что он знавал многих певцов без голоса и слуха и видных руководителей без головы с одними только руками, но эти факты далеки от анатомии и физиологии. Вторгаться же в область социальной психологии — не наша задача.)

Компенсирующие возможности органов чувств еще более поразительны.

Снаряженный зрением, слухом, вкусом, обонянием и осязанием — человек совершенен как потребитель информации. Все рецепторы нужны для существования, но если вдруг, боронь боже, кто-то потерял зрение, тут же обостряются слух и обоняние и тактильная чувствительность до пределов невообразимых, глухота вынуждает работать глаза с поразительной остротой... Словом, организм, оказавшись без одного реального канала информации, начинает выручать себя перегруппировкой сил, обнаруживая большую ловкость.

Подытоживая этот раздел труда, заметим: угнетение одного органа, обрабатывающего информацию, необходимую для защиты организма, дает толчок для более интенсивного развития другого.

История патологоанатома (продолжение)

Великий русский зодчий Щусев делал красивую вещь на заказ, однако будучи человеком религиозным, учел традицию и не вознес почившее тело на постамент, а утопил его, как в могилу, ниже уровня земли. Такое архитектурное решение побочно породило уникальную профессию — предупредитель.

Попадающие с яркого света в сумрак Мавзолея паломники теряют на некоторое время (до адаптации) способность видеть, и тут стоящий в углу невидимый вовсе человек монотонно, но твердо произносит:

— Осторожно, ступенька! Проходите, не задерживаясь.

Александр Гаврилович, углубленный в собственные мысли и предвкушающий возможность сравнить двух покойников, бессмертно поучающих живых, ступеньки не заметил, пропустив указание сотрудника мимо ушей. Оступившись, он упал навзничь, ударившись затылком, и надолго потерял сознание. Следовавшие за ним посетители молча поправили тело, чтобы оно лежало как-то организованно — в ряд, и прошли дальше, не задерживаясь. Потом кто-то сложил ему на груди руки.

Теперь он лежал хорошо.

Ленин — Сталин — Талалаев... Точнее, расположились так: Талалаев — Ленин — Сталин. Граждане текли мимо, как раньше говорили, скорбной рекой, без всякого удивления. Одни шепотом жалели новопреставленного:

— Молодой какой!

Другие судорожно соображали, кто этот неизвестный человек, игравший, очевидно, в их жизни роль, равную основоположникам. Выйдя на свет, они спешили к газетным киоскам почерпнуть на этот счет знаний и осторожно думали:

«Видимо, человечище-то матерый... Но почему на полу лежит?»

Третьи, сравнивая на малом ходу лицо Александра Гавриловича с телом его соседа — Владимира Ильича, угадывали сходство и не без сочувствия замечали:

— А в молодости-то он интересней был — без бородки и усов. Что работа на благо народа делает с человеком.

Эти — по выходу из склепа — не расходясь, толклись на площади. Обсуждая увиденное и поглядывая на Мавзолей, где по-прежнему значились лишь два имени, они укреплялись в своих догадках.

А когда спохватившиеся служители вынесли наконец Александра Гавриловича из усыпальницы, и он, глотнув свежего воздуха, очнулся, толпа всколыхнулась и тут же, избрав ходоков, направила их к ожившему телу с отчетом и за советом.

Талалаев же, придя в себя и оглядев депутацию, необъяснимым образом живо заложил большие пальцы руки за проймы жилета румынского пошива и, грассируя, произнес, словно продолжал вечный спор с оппортунистами.

— Не ‘азличают! Видимо, дело в мозгах.

И сам же был этому поражен.

Продвигаясь к концу научного труда, вспомним, что виртуозное овладение речью создало опасные предпосылки для потери словом жизненно важной для человеческого организма (общества) информативной функции «второй сигнальной системы». Опасность этого явления тем более велика, что значительная часть человечества по-прежнему верит на слово, полностью полагаясь на дар, отваленный людям природой для продолжения жизни.

Люди из прошлого, сталкиваясь с людьми из будующего, становятся жертвами созданной последними искусственной (т.е. не человеческой) речи: по-прежнему верят обещаниям и планам, публичным откровениям и призывам, угадывая в омертвевших словах, как им кажется, реальный смысл. Люди будующего тоже еще далеки от совершенства: употребляя отдельные формулировки, содержание которых хотя бы частично подтверждается процессом существования социального организма, что продлевает коматозное состояние второй сигнальной системы.

VI

— Чуешь, любезный братец читатель, куда я гну генеральную линию науки?

— Чую! — отчетливо «слышит» автор третьей своей сигнальной системой ответ любезного братца читателя.

— Тогда вот тебе ситуация не из приятных. По телевизору говорят: «Сейчас на улице плюс двадцать, сухо, безветренно. В дальнейшем жить будет хорошо, надо только потерпеть некоторое время». Гражданин выглядывает в окно. Там — точно плюс двадцать, сухо и безветренно. «Пройдусь-ка, — мечтает он, — вдоль железнодорожного полотна…» Идет... Навстречу ему начальник дистанции пути. «Привет, — говорит, — уже 22.30. Только что прошел почтовый до Пижмы, а те ядохимикаты, что здесь вылились из цистерны, оказывается, полезны гипоталамусу». Гражданин смотрит на часы — точно, 22.30. Где тот гипоталамус, он не знает, но думает: дай для его улучшения полежу на рельсах, тем более что следующий поезд до Пижмы через сутки.

Вздремнул он, а тут как раз тот поезд, что якобы прошел раньше. Дальше гражданин лежит уже без одной ноги. Врачи подошли: «Ничего не беспокоит?» «Нет, спасибо». «А чего грустный? — спрашивают. — Из-за ноги? Так у вас же еще одна есть». «Нет, — говорит гражданин, — я не грустный, я даже чувствую облегчение килограммов на восемь-одиннадцать». «Ну мы пошли тогда, а то у нас до самой Пижмы такие же, как вы, лежат». «Вы уж извините, — говорит гражданин, — меня за беспокойство, а как там на улице? А то я лицом вниз лежу». «Плюс двадцать, сухо, безветренно». — «Ага, значит, и вправду скоро будет хорошо». — «Да-да, непременно...»

— Понятен намек, — сигналит мне братец читатель. — Слово по-прежнему воспринимается гражданами как реальная информация, а оно уже частично утратило свою функцию.

 Частично оно ее сохранило, любезный братец, и это хуже, чем оно лишилось бы ее целиком.

Функция творит орган, говорил великий русский физиолог Мечников, и автор, будучи полностью согласен с ним, считает, что человек станет совершенным, защищенным и безопасным для окружающего мира, развив органы третьей сигнальной системы. Для этого надо возложить на них роль основного коммуникативного канала в общественном организме. То есть пришло время запустить в дело компенсаторный механизм (неглупо сказано).

Как?

А так: окончательно лишить слово изреченное своей функции носителя правдивой информации.

Нам ли этому учиться.

— Но и это не ответ, — сигналит изо всех сил заинтересованный в выживании человеческого организма читатель. — Что делать?

Что делать-то?

История патологоанатома (окончание наконец)

Шли годы. Умер Гаврила Калистратович, оставив Александра Гавриловича наедине с открытой тайной. Попытки найти специальный орган лжи результата не давали. Может, инструмент исследователя был не столь изощрен как предмет, или носители попадались мелковатые. А тут как раз почил в бозе Леонид Ильич, и Талалаев, один из ведущих в своем деле профессионалов, не без основания рассчитывал на свое участие в деликатной работе. Однако будучи от рождения аполитичным, он не был допущен к таинству. Вскрытие тела первого лица состоялось без него.

Тем не менее, отыскав облаченного доверием коллегу, поработавшего на одре, он попросил нарисовать патологоанатомическую картину усопшего. Коллега был осторожен:

— Холецистита не было, камней в желчном пузыре не было, язвы желудка не было...

— А мозги, мозги?! — нетерпеливо спрашивал Александр Гаврилович. Коллега испуганно оглянулся, затем взял Талалаева за пуговицу румынского костюма и отвел в сторону:

— Только между нами.

— О чем вы говорите? Врачебная тайна! — успокоил его Александр Гаврилович.

— Так вот же, — зашептал коллега, — откровенно говоря, ничего особенного!

— Не может быть?! — вскричал Талалаев.

Коллега развел руками.

— Я и так вам сказал больше, чем имел право.

«Значит, вранье это, болезнь на манер идеологии, — удрученно подумал Александр Гаврилович, возвращаясь в прозекторскую. — Magistrum dixit (Подобное лечить подобным)».

Что же делать?

Лгать!

Дискредитировать слово, лишить его смысла. Подавить функцию, и орган отомрет, открыв новые возможности правдивого общения людей на уровне третьей сигнальной системы. Развитие ее поставит человечество на новую ступень развития и защитит от дури.

Заключение

Теперь вы, надеюсь, сообразили, почему в начале труда я так высоко оценил вклад отечественной идеологии в развитие мирового общественного организма и самое человека.

Ни одна историческая формация не сделала столько для того, чтобы включить в работу скуповато припрятанные природой биологические механизмы. С первых декретов, с первых лозунгов и до последних сводок с юго-востока Украины мы лгали. У нас лживо всё: политика, экономика, телевидение, журналистика, образование, медицина, наука... Партия, правительство в прошлом (а теперь президентская, думская и остальная власть) сделали все от них зависящее, чтоб дискредитировать слово, но народ продолжал верить и верит теперь. Правда, часть людей с высокой степенью адаптации и развитой интуицией распознали цену продуцируемым системой звукам, однако форейторы скачут намного впереди обоза.

Не будем удручаться. Работа продолжается.

Когда-то Карамзин одним словом определил, что делают в нашем отечестве (не те, разумеется, кто пахал, строил и молился): «Воруют...» — сказал писатель тогда. Теперь мы выросли, общество развилось, формула более не укладывается в одно слово, но в два: «...и лгут».

Лгут с высокой целью достичь гармонии человека и общества.

Но может быть, любезный читатель, этот путь к совершенству наш (только наш!) — особенный путь. И хотя он греет бедную душу, есть и другие способы сохранить человека и человеческое, не оглядываясь назад и не устремляя свой взор в будующее. 

Может, и это способ спастись: не воровать, не врать, а использовать развитую за время социализма и куда как после него третью сигнальную систему для того, чтобы защититься от тех, кто обещает свободу и счастье.

И не жди, любезный братец, от них ничего в помощь. А оценивая их, прикинь, сколь вреда они приносят природе, организму и твоему саду. Который возделывай сам.

Р.S. Этот научный труд тоже написан словами. Так что поймите автора, как он сам и просил.