О слове и основе

Конструкторская профессия на всю трудовую жизнь повязала меня цифирями, да так с ними и сросся. Так что не покривлю душой: литератор из меня аховый. Но слово русское люблю. И не только потому, что оно родное, что оттенков в нём много и что перед ударениями не стоит оно по-солдатски смирно. Но есть некая странность, на которую давно обратил внимание: слов в русском языке явный переизбыток. Известно: природа лишнего не терпит, и даже рукотворной конструкции от лишнего – прямой вред. А с языком как-то не так. Я, конечно, не Эллочка Щукина, обходившаяся тридцатью словами, при моей работе этого мало, но из многотысячного пушкинского словаря и мне хватает едва ли половины. Неестественно получается: неиспользуемых слов много, но хранятся они и в моих закромах. Что интересно: и среди неиспользуемых нет ни одного непонятного. Нужны, значит, и мне «ненужные» слова. Не для общения; для нынешнего общения хватает порой и смайликов со скобочками. В лучшем случае – междометий, да стандартного Эллочкиного набора. Оттого и делаю вывод, что нужны закрома не для инжиниринговых коммуникаций и даже не для творческих полемик, а для собственного молчаливого думанья. Для постижения и осмысления мира, для личного поиска и самоустройства, где без словесных закромов никак не обойтись. Другой причины не вижу.

О том, что не всякое русское слово переводимо, писано многажды. Ну куда иностранцу понять, что означает ответ: «Да нет, батенька». Теряется он от этого «да-нет». А я – не теряюсь. Почему? Отчего мне без авосек с небоськами жить сухо и скучно, откуда они берутся – чудные слова и непереводимые ответы? Почему в немецком нет прямой кальки русского «здравствуй»? Почему в моём родном языке уживаются и не мешают друг другу исконно русское слово «мелочь» и сугубо французское слово «деталь»? Один, ведь, смысл: малая часть чего-то. Но суть «мелкого» брода, как и «мелкого» человека, мне понятна, а вот «деталь» в эту суть никак не вписывается. Детальный человек? Детали есть в автомобилях, одежде, интерьере, да и вообще во всём, что относится к миру вещей. Но к внутреннему его содержанию применяется нами иная мера: «мелочь жизни», например. А это для француза такой же ребус, как для меня «детальный человек». Потому, что «мелочь жизни» в их переводе искажается до pёu d’importance – «никакого значения». Так что русская мелочь и русское здравствуй в Европе не прижились, а французская деталь – в России – за милую душу. Восприимчив русский язык к оттенкам, оттого и не отторгает слова не русские. Для чего-то нужны ему тональные мазки.

Нехитрую мысль выскажу: а, ведь, не в языке причина, а в его носителе. В том самом русском человеке, восприимчивость которого к оттенкам так удивляет человеков прочих. Нужны ему «ненужные» слова, всё у него – в строку. Потому что для осмысления себя не нужных слов не бывает. Потому, что смайликами и скобочками миросодержания не постигнуть и, значит, в любви не объясниться. Необходим другой инструмент для отыскания гармонии с Божьим миром. Куда более обширный, чем для обмена информацией, конструирования, успехов в бизнесе и обустройства комфорта в мире символов и знаков.

Все мы, конечно, разные. И более: каждый уникален, как уникально в мире вообще всё. Но пытливый ум наших пращуров изобрёл нечто гениальное под названием эталон, и полегоньку, но усердно стал его совершенствовать, распространяя на все пределы. Выдумка понравилась, она позволяла легче осваивать и приспосабливать для себя мир вещей. Совершенствовалось и сознание: жизнь в эталонной среде понуждала к новым смысловым символам и – значит – к развитию языка. Повторюсь: я не лингвист и не этимолог, у меня сугубо технический взгляд. Для исследований языковых особенностей различных этносов есть люди поумней; им и карты в руки. А я коснусь третьего закона Ньютона, который в просторечии понятен любому ребёнку: «Как аукнется – так и откликнется». И вот тут выявляется нечто интересное. Успешно и с размахом внедряемые в мир стандарты откликаются стандартами в нашем собственном мыслительном аппарате. Штампы техногенной людской среды порождают штампы в среде людских отношений. Штампов уже несть числа, и они всё дальше уводят цивилизацию из мира реального в мир символов, а теперь уже и вторично-производных знаков. Поясню. Автомобиль, как известно, – это средство передвижения. Его символ или, если хотите, образ в недавнем массовом сознании – всего-то тележка с мотором и кузовок с сидениями. Но очень скоро и в автомобилестроении появился стиль, для которого в моих закромах отыскалось словечко «выпендрёж» (пусть его умные люди переведут на какой-нибудь хинди или хотя бы английский). О технологиях умолчу, но кузов и начинку стали штамповать именно в таком стиле. Чтобы все усвоили: в «Ландровере» или «Лексусе» ездят «успешные» члены общества. А в «Ланосе» и «Жигулях» – так себе – рядовые граждане. Словом, уже не автомобиль, а только его название превратилось в некий знаковый показатель принадлежности к определённому кругу социальной среды. Такими же знаковыми стали дома, одежда, магазины… вплоть до зубной пасты и меню. Смешно и грустно, но тяга именно к знаковому превосходству так всеохватывающа, что туман от неё застит очевидное: костюм «от Кутюрье» не способен сам по себе ни на что. Знак остаётся только знаком; он не в состоянии вознести уникальность до исключительности. Ты неповторим от Природы, но твоя исключительность живёт лишь в твоём, потерявшем скромность, сознании. Символьный мир овладевает человеком уже в нежном возрасте, затушёвывая и подминая под себя мир природной реальности. Это не просто плохо. Мне думается, что это – чрезвычайно опасно. Потому, что в мире вещей, символов и знаков не остаётся места тому внезнаковому, с чем человек рождается – природному ощущению собственного единства и неразделимости со всей Вселенной. Эти ощущения неповторимы, как неповторима любая и каждая личность. Но они-то и являются исходной реальностью, побуждающей человека к самопознанию, а в этом деле символами не обойтись. Чтобы понять себя, нужны словесные закрома не деловых, не глагольных, но очень ёмких слов с самыми разными оттенками.

Потому что мысль рождается только в слове. «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». С этого начато Евангелие от Иоанна. «В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков». Однако исходный свет стал опасно меркнуть за изобретёнными нами же светофильтрами. Не потому ли мы с таким трудом стали понимать друг друга? Не потому ли диалоги превращаются в пустой обмен словесными штампами?

Всем известно, что Советский Союз скрывался за «железным занавесом». Хотя не все вспоминают, что «занавес» для СССР изобрёл сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, которого и следовало бы в этом винить. А товарища Горбачёва горячо хвалить за то, что занавес был на скорую руку разобран до основания. Однако в Союз хлынули не только товары. Хлынуло то, что обозначено знаковым символом – «ценности цивилизации». Вместе с «ценностями» и товарами хлынули и новые слова. Ксерокс. Гипермаркет. Провайдер, ресепшн, секьюрити… Лавина слов и сочетаний. Не очень понятных, не слишком ёмких, но звучных. Мерчандайзер звучит куда внушительнее, чем товаровед. Мерчандайзер – это уже не должность. Это – знак. Маркет – это тоже знак, а не просто магазин, как и ресепшн – не просто стойка администратора гостиницы… Опасность подобных знаков в том, что они формируют в людском сознании знаковый же мир, мир вещей и потребительства, далёкий от природных, необходимых и таких ощутимых в детстве истин. Любовь не имеет эталона. Нет эталона у ненависти, нежности, мировосприятия… всё это не вписывается туда, где легко находят свои места гвозди, строительные панели и пищевые добавки – в стандарты и технологические нормативы. Абстракция – «человек разумный» – не более чем символ, наша собственная выдумка, имеющая не слишком много общего с каждым из нас. А мы к этому символу прибавляем ещё и знаки: 90-60-90, харизма, бизнесмен… И уходим от первородного мира в даль пустынную, где для комфортного быта достаточно трёх десятков шаблонных и даже не очень понятных слов. А весь смысл этой духовной пустыни укладывается вообще в три глагола: поесть, поспать и умереть. Мельчают словесные закрома. Ведь наполнение их происходит лишь из «устного народного творчества», да книжек для думанья – литературы, как известно, не расхожей, а художественной. Но современный мир – это мир глянцевых упаковок и глагольных слов, ибо в нём фольклор и книги для думанья не приносят вещественной прибыли. Прибыль же в личных чувствах в потребительском мире является лишней, и особенно у людей «успешных» вызывает недоумение, смех, а то и раздражение.

А мир Творца – это мир гармонии. Рождение и смерть в нём не начало и конец жизни, а нескончаемая и вездесущая пульсация энергетики Бытия, которую, как в детстве, так хочется ощущать. Постигать этот мир можно и бессловесно, но осмысливать постижение дано только словом. Своим словом. Внутренним. Сокровенным. Таким, каких много и много в моём родном русском языке. Таким, которым можно осмыслить и неуловимую красоту цветка, а не только узнать его стоимость.

Во всём этом ничего особенно нового нет. Но, видно, именно любовь к русским словесным закромам побуждает изводить время на то, за что нет иной награды, кроме душевного тепла. Не я первый! Владимир Крупин – современный русский писатель, сопредседатель СП России: «Я много писал о русском языке. И чем дольше живу, тем больше робею перед этой великой стихией. Поэтому когда в анкетах меня просят указать, каким языком владею, неизменно отвечаю: «русским языком со словарём». Светлана Замлелова, кандидат философских наук, прозаик, публицист: «Напрасно пытаются обвинить русский народ в лени на том, в частности, основании, что, по русской пословице, «работа не волк – в лес не убежит». Корень слова «работа» – «раб», и пословица передаёт лишь неприятие «рабского», подневольного труда. В то же самое время с почтением говорят русские пословицы и поговорки о труде и деле: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда», «Терпение и труд всё перетрут»… Да что современники! После знакомства и разговора с Горьким в Берлине Есенин передразнил Горького: «Изучайте Евро-опу! А что ее изучать-то…» И написал из-за границы друзьям: «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет». Владимира Галактионовича Короленко трудно заподозрить в русофильстве; с восторгом он уезжал в Америку, надеясь увидеть там земное чудо. И увидел многое, чему искренне радовался. Но в рассказе «Без языка» Америка услышалась ему в визге, скрежете, лязге… А Россия в «Слепом музыканте» – бубенцами, лаем собак, шелестом буков, да звоном колоколов, которым слепые звонари Егор и Роман говорят с миром…

Цифирь – это моя работа. Она суха, доказательна и не имеет отношения к Вышнему миру. А слово – это моя жизнь. Это – великая данность осмысливать и восторгаться тем, что посчастливилось осмыслить Серёже Есенину.

.

Гой ты, Русь, моя родная,

Хаты – в ризах образа…

Не видать конца и края –

Только синь сосет глаза…

.

Как же не любить его? Как же не беречь то, без чего русский мир перестаёт быть русским? И как пройти мимо диалога Матвея из «Без языка» и бывшей соотечественницы, уже хлебнувшей «ценностей» Америки?

– Ну скажите, пожалуйста, зачем вы сюда приехали?

– Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше.

– Так… от этого-то рыба попадает в невод, а люди в Америку.

Я не против Америки, Европы и всех остальных континентов. Они живут в своих мирах и понимают их своими словами. Но отчего-то думается мне, что именно небрежение к родному слову вытравливает то, о чём более ста лет тому сказал всё тот же Короленко: «Лучше русского человека, ей-богу, нет человека на свете».

Владимир ГЛАЗКОВ (Украина)