Патриотизм в России бывает только государственным. Во всех прочих случаях чувство к родине остается частным делом, так не называется и не носит характера вменяемого восторга по отношению к власти.
Эпохи приступа государственного патриотизма в России тягостны. Но кратковременны.
В кровожадные времена за недостаточное усердие кричать хором «Да здравствует!» можно крепко поплатиться, но рядовые приступы проходят легко: власть ездит по мозгам, а люди отмахиваются, как от мух.
«Патриотизм» — слово нерусское. Когда государство решает использовать его, то чувство, им обозначаемое, должно непременно проистекать из некоей формы, точнее всего обозначенной в советские времена — «народ и партия едины».
Не просто насадить то, что не имеет в языке названия. Если нет названия, то нет в народе и склонности к сердечному отклику на всякое движение власти. Это товар импортный.
Кто изобрел патриотизм
По прихоти разного рода доброхотов патриотизму приписана седая древность. Будто бы русским искони присуще некое иррациональное обожание власти, без которой они ощущают себя брошенными игрушками.
Патриотизм как элемент верноподданничества в обязанность вменил Петр Первый. Он с одинаковым энтузиазмом брил бороды, строил на болоте новую столицу, заменял чиновником патриарха, вводил всешутейские соборы с густым послевкусием кощунства, завозил в страну отряды проходимцев, заточал жену в монастырь, казнил единственного сына, менял алфавит, запрещал русскую одежду мужчинам и женщинам… А заодно требовал от подданных выражать небывалое чувство всеобъемлющей гордости за власть и отечество.
Иначе говоря, патриотизм возник как некий предписанный восторг перед властью. Взамен верности Богу.
Князя, боярина, откупщика, мытаря, купца, управляющего, если они не по справедливости, не по-Божьи поступали, можно было взять на вилы. Петр все это множество хозяев, чиновников, нахлебников утрамбовал в плотный конгломерат под названием «Государство» и наделил новой сакральностью. Идолу было предписано поклоняться и курить фимиам, идолу чужеземному и заимствованному.
Обожание государственной власти, страны, народа, чиновного аппарата есть прямое вероотступничество в христианстве. Недаром во все времена государственного патриотизма веру шельмуют, верующих гонят.
Петр не смог искоренить исконной народной привычки — говорить царю «ты».
Царь-патриот положил начало невиданному по масштабам жертв переформатированию народа, а народ продолжал говорить ему «ты» и считать антихристом.
Крестьян забрили в рекруты на 25 лет и в крепость навечно; дворян обязали служить, установив уж вовсе нерусский обычай — передавать наследство исключительно старшему сыну.
Никогда прежде Россия подобной всеобщей кабалы не знала.
Обрушение ада на плечи народа после смерти Петра приобрело настолько нерусский характер, что о патриотизме речи не шло. При Анне Иоанновне ни в офицеры, ни в доктора, ни в ученые русскому человеку хода не было вовсе: на всех местах сидели немцы.
Как разошлись патриотизм и западничество
Патриотизм волею Петра соединил в себе немыслимое для нынешнего века: западные реформы в самом диком их исполнении и заморское по сути и содержанию требование восторга перед властью.
Через 100 лет после Петра патриотизм и реформаторство окончательно разошлись.
Реформаторы уже не могли не быть либералами, сторонниками западных форм, а следовательно, попадали в антипатриоты.
Патриоты же стали любителями всего отеческого, старинного, и подразумевалось в них безудержное неприятие Запада, охранительство и поиск духовных скреп.
Власть же получила возможность носить то один костюм, то другой, не меняя своей сути.
Суворов, с его шутовским «Мы — русские, какой восторг!», выскакивает из табакерки всякий раз, когда есть нужда в скрепах. В его-то время запроса на патриотизм не было, образованные говорили по-французски и, приближаясь к народу, обмахивали нос надушенным платком.
Феномен московского пожара
Ярчайший (в буквальном смысле) припадок патриотизма был организован во время войны 1812 года. Именно тот патриотизм московские острословы нарекли «квасным».
Первый вельможа, поставивший на поток патриотическую лексику, — генерал-губернатор Москвы Федор Ростопчин. На особом, как ему казалось, народном языке он слал афиши с призывами Москвы не отдавать, рапортовал о победах и взывал к чувствам.
Когда Москву сдали, чувства буквально преобразились в огонь.
Наполеоновские солдаты поджигателей ловили и силились понять, что за порыв овладел их странными душами.
Москва сгорела вся.
В дальнейшем патриоты изрядно потрудились, доказывая, как, с одной стороны, было мудро сжечь древнюю столицу, а с другой — что все сотворил супостат.
Грибоедов примирил две крайности устами Скалозуба: «Пожар способствовал ей (Москве) много к украшенью».
Примечательно, что, несмотря на все старания, на лермонтовское «Бородино» и игры реконструкторов на полях сражений, захватчик Наполеон так и не вошел Плохишом в память и фольклор, в отличие от охранителя Ростопчина.
Показательна судьба этого градоначальника. Он ездил по селам вокруг Москвы и призывал народ к партизанщине. Он вину отрицал до поры, а потом отрицать перестал, поскольку пожар в глазах части сановного круга приравнялся к подвигу. Под конец его разбил паралич.
Дрессировка чувств
Можно ли заходиться в патриотизме на языке, в который поговорками вошло острое словцо Александра Грибоедова?
«Кричали женщины «ура!» и в воздух чепчики бросали». «К военным так и льнут, а потому что патриотки».
С грибоедовским багажом насмешек над святым государственничеством смог справиться разве что каток сталинского патриотизма, и то не до конца.
Патриотическое послевкусие 1812 года начисто перешибло восстанием декабристов (многие — участники войны). Бунт лучших людей, взращенных на сливках патриотизма, показал власти, что розжиг чувств может иметь непредсказуемые последствия.
«Европейскость» позволила той власти сочетать небывалую реакционность, цензуру, тайный сыск и мертвую идею «православия, самодержавия и народности», на которой следовало воздвигать новый вид государственного патриотизма. Чтобы уже без эксцессов.
Дело не пошло.
Сопротивляться язвительным умам общество было бессильно.
Чаадаев, высочайше объявленный сумасшедшим и отправленный под домашний надзор, 20 лет одиноко простоял, подпирая колонны в бальных залах, воплощением насмешки над властью, над самим русским духом, пейзажем и даже над русской погодой.
Напомню, что русская погода, а именно генерал Мороз — важный кирпич русского патриотизма.
Чем больше власть требовала любви, тем охотнее и изощреннее ей платили ненавистью.
Белинский, кашляя кровью, проповедовал якобинство, а всякого богатого лодыря навеки возвел в разряд «лишнего человека».
Над головой Достоевского сломали шпагу и на 10 лет сослали, выковав глыбу русской литературы и подточив саму идею безоглядного государственничества. Это ведь он создал энциклопедию каторги и заклинал патриотов — не сметь доносить на заговорщиков, даже если те умышляют против царя.
Метаморфоза «наших»
Многое в истории перевернуто. Но кое-чем вертеть себе дороже.
Герцен обозначил раскол в мыслящем обществе на «наших» и «не наших». В числе первых он сам и его товарищи, насмешники над деспотизмом. В числе вторых — славянофилы, умилявшиеся древлеправославным картинам единения народа и власти. Но вот незадача: когда «не наши» одевались под русских, мужики принимали их за персиян.
Конструкторы движения карьеристов под брендом «Наши» в XXI веке плохо учили историю. Те «наши» были против царя, сыска, карьеры. Нынешние «наши» не способны осилить несложный нравственный императив «Служить бы рад, прислуживаться тошно», возведя карьеризм и чинопочитание в «социальный лифт».
Вехи восторга
Секрет государства в том, чтобы внушать публике, что хуже гражданской смуты зверя нет. Что он, левиафан, за людишками присматривает, а вот сами они способны лишь бессмысленно и без счета резать друг друга.
Но обмануть людей не так уж и легко.
Подданных, заклиная долгом отечеству, гнали покорять Кавказ и усмирять Европу. При первой возможности подданные — казаки, староверы, баптисты бежали на Кавказ и в Османию, оседали в Европе, только бы не возвращаться под давящее триединство государственного великолепия.
Короткое по русским меркам 14-летнее правление Александра Третьего обернулось припадком государственничества с попыткой подверстать под него верующих не на уровне лозунгов, а всем существом.
Церковь никогда в российской истории не разделяла эдакого искусственного звона души. Постоять за отечество — это вовсе не за царя, сенат, синод, министерства, присутствия и множество канцелярий.
Государство, унижая веру, приспосабливая под свои нужды, целенаправленно исправляло даже катехизис и вносило в него покорность властям и принуждение любить царя.
Недаром и западник Герцен, и почвенник Лесков много потрудились над портретами священства и монашества, выражаясь современным новоязом, тролливших государство нещадно.
Многие из нынешних и охранителей, и либералов убеждены, что церковь «молится на власть и за власть». Но церковь молится за вразумление власти, а вовсе не «за нее».
Александр Третий сформулировал еще один тезис государственного патриотизма — об одиночестве России. Ему принадлежит тост, который так любят патриоты, — о том, что у России нет союзников, кроме армии и флота.
Царь изящно продемонстрировал, что под поддержку трона можно подверстать любых энтузиастов. С любой квалификацией.
При нем славянофилы вошли в моду, когда Россия вошла в серию войн под флагом освобождения славян. Освобожденные славяне весьма быстро продемонстрировали вероломство.
Николай Второй метался от казней к европейскости, от реформаторов к патриотам. Его европейская жена увешала стены своей комнаты иконами от пола до потолка, окружила себя сомнительными людьми — так ей хотелось быть русской царицей.
Народ ее ненавидел.
Во время Первой мировой царская чета с придворными удалялась в сельцо Федорово, где обряжались в допетровские костюмы и играли в непорочную Русь, танцевали старинные танцы, ели уху из стерляди, пироги с визигой и другие патриотичные яства.
Угар патриотизма полыхал с 1914 по 1917 год. Временное правительство всерьез грезило взятием проливов. А Ленин уже говорил с броневика.
Чем опасен угар: в нем есть шанс не заметить настигающего вала истории.
Большевики, чье отрочество пришлось на душные полицейские годы Александра Третьего, усвоили такую стойкую ненависть к государственничеству, что ее след избавил и без того измученных советских людей от патриотизма на четверть века.
Вместо этого русского кушанья их потчевали 10 годами без права переписки, раскулачиванием, расказачиванием, расстрелом крестных ходов, уничтожением монастырей, пятилетками безбожия и просто пятилетками, индустриализацией и так далее.
По совокупности таких подходов 1941 год русские люди встретили спокойно. Миллион человек в первые два месяца войны без сожаления сдались немцам. Когда Сталин обращался к народу «Братья и сестры», эти самые братья и сестры в ватниках зло сплевывали на землю сквозь выбитые на допросах зубы. Пока русским не вернули церкви, войны не получалось, даже с заградотрядами и СМЕРШем.
Сталин, в юности поживший среди трудяг в ссылках, думал, что понял суть русского характера. Но понял он его на свой лад — на банкете в честь окончания войны поднял тост «за русский народ», как поднимают тосты в грузинском застолье, с избыточным славословием, который режет русский слух. 28 миллионов этого народа лежало в земле. Его именем начался подъем патриотизма такой силы, что оставшиеся в живых пахали на себе, садились за колоски, узнавали, что радио изобрел не Маркони, а Попов, и дивились, что коммунисты перевоспитывают в духе советского патриотизма не только их, но и растения по методу Лысенко.
Больше патриотизма не было до недавнего времени. Советский человек, с его навыком жить под сапогом, успевал хватать воздух, довольствуясь, правда, совсем уже суррогатом. От советского патриотизма бежали в карате, рок-музыку, бродяжничество, походы. Что угодно, только не хитрая морда позднего «совка».
Чем дальше ты от родины, тем более непредсказуемо на тебя действует этот странный плод имперской вивисекции — патриотизм.
Может быть, самый яркий пример — случай Цветаевой и ее мужа Сергея Эфрона.
Служение идолу чревато сломом личности.
Когда Сталину надоел Эренбург с его проповедью ненависти к немцам, то всесильный, как казалось многим, рупор пропаганды ждал в своем кабинете ареста со дня на день.
Фадеев, переписавший роман «Молодая гвардия» в угоду «направляющей роли партии», застрелился.
Шолохов, отредактировавший «Поднятую целину», пил горькую и больше не писал вовсе.
Есть устойчивая закономерность: когда власти разжигают большую войну, народ, втягиваясь в нее, запоминает вкус свободы. Так случилось в 1812-м. Так случилось в 1917-м. Так случилось в 1943-м. Горела земля и Волга, а люди ощущали себя свободными.
В первом приступе государственного патриотизма сожгли Москву, в ходе второго — подожгли Волгу. Что нас ждет на этот раз?..
Надежда КЕВОРКОВА
Комментарии
Полная дискредитация управленцев.