АННА - НЮРА \2\

1

После  той  ночи  прошло  двенадцать  лет.
Нюра  выжила. Что  ещё  сказать?  Разве  это  мало – выжить?
Нет,  не  мало,  это  очень  много.  Она  это  смогла,  она  этому  научилась.  Как  молча  терпеть,  как  никого  не  слушать  и  никого  не  слышать.  Как  быть  сильной,  чтоб  не  растоптали,  и  как  вставать, после  того  как  растоптали.
 Как  делать  один  шаг  за  другим,  даже  если  это  очень  маленькие  шаги,  даже  если  это  никому  не  заметные  шаги,  главное их  делать. А  беззаконную  любовь  спрятать  глубоко-глубоко,  а   лучше  совсем  забыть.  Тогда,  в  сорок  первом  ей  это  удалось   без  труда,  само  забылось,  когда  война  навалилась на  неё  по-настоящему.

  Однажды  на  швейной  фабрике,  где  Нюра  теперь  работала,  девчонки  завели  разговор  о  парнях.  Кто-то  обратился  и  к  ней  с  вопросом,  но  остальные  расхохотались:
-- Нюрку  оставьте,  Нюрка  у  нас  монашка,  она  обет  дала...
-- Какой  обет,  кому?
-- Швейной  машинке!
-- Господину  Зингеру!
  Нюра  выпрямила  спину: нет,  был,  был  мужчина,  который  не  спал  рядом  с ней  всю  ночь,  держал  её  за  руку,  и  голос  его  дрожал  от  нежности.  
 Весь  день  она  была  особенно  молчаливой.  Вечером  вместо обеда  только  выпила  чаю,  забралась  на  кровать  и  долго  сидела,  крепко  сцепив  руки  вокруг  колен.  «Интересно,  сильно  ли  я  изменилась? --  она  погладила свои  ноги, --  фигура  такая  же,  худая,  даже  тощая... Вместо  кос  куцый  хвостик  на  затылке.  А  лицо...  вот  что  с  лицом,  --  она  ощупала  себя,  как  слепая,  --  что  с  лицом,  с  глазами,  что  с  душой?»
Нюра  осталась  лежать  в  платье,  зная,  что  всё  равно  не  заснуть.  И  она  совсем  не  удивилась,  когда он  подошел  и  прилёг  рядом.  Она  не  столько  увидела  это,  сколько  почувствовала,  ощутила  его около  себя.  Подвинулась, давая  ему  место  на  такой  же  узкой,  как  тогда,  кровати. Осторожно  положила  руку  на  его  плечо  под  шероховатым  сукном.  А  вот  имя  его  она  вспомнила,  только  когда  утром  увидела  Гюнтера  на  трамвайной  остановке  по  дороге  на  работу.

  Полуразрушенное  здание  бывшей  почты  разбирали  пленные.  Он  работал  рядом  с  пожилым  седым  человеком,  она   узнала  его  почти  сразу.
  Целую  минуту она  стояла,  не  дыша.  Когда  Нюра  наконец  опять  смогла  думать,  она  сказала  себе  твёрдо:  это  не  он.  Она  заставила  себя  отвернуться.  Это  не  может  быть  он.  
 Тем  времененм  Гюнтер  вместе  с  напарником  складывал  на  деревянные  носилки  обломки  и  мусор.
  Так  не  бывает. Никогда.
  Он  поднял  целый  кирпич, отряхнул  его,  отнёс  в  сторону.
  Подъехал  трамвай, и  Нюре  пришлось  отойти , чтобы  её  не  затолкали  в  вагон.  Она  не  могла  заставить  себя  уехать.  Пусть  это  невероятно,  и  всё-таки  это  он.  Его  песочные  волосы,  его,  хотя  и  постаревшее  лицо.
  --  Нелегко  на  них  смотреть,  правда? --  какая-то  женщина  остановилась  рядом, --  я  тоже  никак  не  привыкну.  Нюра  покосилась на  говорившую  и  отодвинулась.
  Пришёл  и  ушёл  ещё  один  трамвай,  а  она  не  двигалась  с  места.  Нюра  приказывала  себе опустить  глаза,  сосредоточенно  разглядывая  рельсы  и  брусчатку,  и  через  мгновение  опять  возвращалась  к  нему.  Это  не  он,  мало  ли  похожих  людей...  Слишком  далеко...  Столько  лет...
   Нюра  заставила  себя  подняться  наконец  в  подошедший  вагон.  Когда  она  возвращалась  домой,  на  развалинах  уже  никого  не  было, но  на следующий день  всё   повторилось.  Правда,  она  не  сразу  разглядела  Гюнтера,  он  был  дальше,  в  глубине.  К  вечеру  Нюра  решила,  что  надо  что-то  делать.
  Она  знала,  что  пленные  расконвоированы  и  по  крайней  мере  в  светлое  время  суток  могут  передвигаться  относительно  свободно.  Иногда  некоторые  за  хлеб  или  еду  помогали  жителям.
        Нюра  опять  лежала  без  сна,  глядя  в потолок.  Ну  и  что  ты  получишь,  даже  если  это  он?  Неизбежное  и  скорое  ещё  одно  расставание  навсегда?
      -- Заткнись. --  сказала  себе  Нюра  с  ненавистью.
   Она  отчётливо  вспомнила  его  лицо  в  то  последнее  утро:  непривычная,  светлая, щетина, которую  очень  хотелось  потрогать  ладонью .   Во  дворе  гудел уже заведённый  мотор.  Она  знала, чувствовала,  что  это  навсегда,  и  в  то  же  время  была  почти  спокойна.  Ледяной  холод  этого  «навсегда»  был  где-то  снаружи,  отдельно  от  неё.
    Гюнтер  уже  вышел  за  дверь,  потом  вернулся, взял  её  за  плечи,  глядя  в  глаза.  С  чем  он  прощался,  этот  удачливый  унтер,  только  ли  с ней, глупой  растерянной  девчонкой,  только  ли  с  ней  тогда,  в  самом  начале  долгой   войны?

   Утром  Нюра  сделала  круг, чтобы  оказаться  около  разрушенной  почты.  Пленные  только  собирались  работать,  им  раздавали  инструменты.  Нюра  замедлила  шаг,  она  узнала  Гюнтера  даже  со  спины.  Он  взял  лопату  и, отойдя  в  сторону,     проверял,  не  болтается  ли  черенок.  Нюра  прошла  немного  вперёд,  потом  остановилась  и  оглянулась.  Он  поднял  голову  и  встретился  с  ней  взглядом.  И  тут  же  отвернулся.  Напарник  хлопнул  его  по  плечу,  и  они  пошли  работать.
    Нюру  кто-то  толкнул,  она  шагнула  вперёд.  Это  не  он --  стучало  в  голове, --  он  не  узнал  меня,  должен  был  узнать,  но  не  узнал.  Не  он...  Всё,  свободна,  подруга.
    «Что  во  мне  осталось  от  той  шестнадцатилетней  девчонки,  --  думала  она  вечером,  глядя  в  зеркало  над  умывальником.--  Разве  легко  узнать   человека  вот  так,  неожиданно,  просто  случайно  увидев  на  улице?»  Нюра  глубоко  вздохнула,  она  достала  отложенные  деньги,  чтобы  сходить  завтра  на  рынок.

   Три  красных  яблока   и  несколько  картофелин  высыпались  из  упавшей  сумки.  Девушка  присела  на  корточки  и  стала  медленно  собирать  их.  Одно  яблоко  откатилось  совсем  далеко.
   Гюнтер  в  это  время  прибивал  штакетину  забора  к  рейке.  Он  посмотрел  на  яблоко,  потом  на  девушку.  «Подними его, ну  подними  же!» --  умоляла  она  мысленно.  Она  ждала,  не  шевелясь.  Он  медлил,  потом  все-таки  положил  молоток,  сделал  шаг  в  сторону  тротуара,  наклонился  и  поднял  яблоко.  Она  тут  же  оказалась  рядом.
   Она  стояла  перед  ним,  глядя  прямо  в  лицо.  Он  протянул  ей  яблоко.
    --  Ты  Гюнтер? --  спросила  она  негромким,  напряжённым  голосом, --  скажи,  тебя  зовут  Гюнтер?
    Кажется,  он  просто  не  понимал,  чего  от  него  хотят.  Он  вложил  яблоко  ей в  руку  и  вернулся  к  своему  забору.
   --  Раззява, сейчас  ридикюль  твой  упрут! --  пршипела с  непонятной, неожиданной  злостью  проходившая  мимо незнакомая  женщина.

      Нюра автоматически  дошагала  до  дома  и без  сил  упала  на  кровать.
      Ну  вот  и  всё.  Всё.  Нет  никакого  Гюнтера.  Навыдумывала,  дура,  с  какого-то  перепугу...  Господи,  но  как  же  паршиво...  Напиться...  Осталась,  интересно,  водка?
      Она  перевернулась  на  спину.  Но  ведь  это  он.  Его  глаза,  голос...  нет,  голоса  она  не  слышала...  И  всё-таки  он  должен  был  её  узнать,  как  он  мог  её  не  узнать!..
     Как  мог...  Но  что  он  пережил  за  эти  годы,  он  мог  быть  ранен,  контужен,  мало  ли, столько  лет  в  плену...
      Но  ведь  ты  его  узнала.  А  ты  разве  мало  пережила?    Два  раза изнасиловали...  Ах,  знаем  мы  эти  изнасилования,  подстилка  немецкая.  И  какая  разница,  что  один  раз  это  были  двое  румын,  а  другой  --  и  вовсе  русский...
      Но  я  его  узнала,  а  он  меня  нет.
     Значит,  так  тому  и  быть.  Всё,  хватит!  Разнюнилась,  смотри,  ридикюль упрут  и  всё  потеряешь...
      Не  потеряю,   другое  время,  усатый  откинулся.
      Она  встала,   подошла  к  умывальнику.  И  вдруг  её  словно  толкнули  в  сердце --   забор!  Они  начали  ставить  забор.  Закроют  площадку  для  стройки  и  тогда  всё!
       Она  побелела.  Взглянула  на  часы --  господи,  поздно!  Бросилась  искать  карандаш,  какой-нибудь  листок,  выскочила,  не  запирая  дверь.
       Пленные  уже  построились  и  двигались  вдоль  трамвайных  путей.  Они  шли  навстречу  ей,  и  Нюра  остановилась  в  расстерянности. Гюнтер  был  в  самом  конце  колонны.  Нюра  видела,  как  его  седой  напарник  заметил  её  и  что-то  сказал.  Он  остановился,  она  подошла.
      Она  опять  стояла  прямо  перед  ним  и  смотрела  ему  в  лицо,  ождая  увидеть  хоть  тень  узнавания.  Но  он  просто  ждал,  что  она  скажет,  как  ждут  билета  от  кондуктора.
     Нюра  заставила себя  заговорить:
    --  Мне  нужен  ящик,  --  скзала  она,  протягивая  листок  бумаги,  -  ящик  для  картошки.
      Он  с  недоумением  посмотрел  на  пустой  лист.  Она  неловко  улыбнулась  и  нацарапала  рисунок.
     --  Примерно  вот  такой,  --  показала  руками.
     Он  кивнул.
     На  обратной стороне  она  написала  адрес.
     --  Это  здесь,  недалеко,  я  живу  за  трамвайным  поворотом.
     Она  всё  пыталась  заглянуть  ему  в  глаза.
    --  Gut, --  ответил  он,  спрятал  листок   и  торопливо  зашагал  за  исчезнувшей  из  вида  колонной.
     Нюра  осталась  стоять  на  рельсах.
     Она  сунула  руки  в  карманы  жакета  и  нашла  яблоко,  которое  он  тогда  ей   дал.  Перекатила  его  в  ладони,  как  снежок,  потом  прижала  к  щеке:
    --  Завтра,  --  сказала  она  шёпотом  и  поцеловала  восковую  кожуру, --  завтра.

    Он  появился  на  четвёртыё  день.
     Нюра  это  время  провела  в  лихорадке  и  уже  успела  убедить  себя,  что  больше  никогда  его  не  увидит.
    Но  вот  он  стоит  у  подворотни,  жёлтый  деревянный  ящик  у  ног.  Увидев  его,  Нюра    на  мгновенье  прикрыла  глаза  и  сделала  глубокий  вдох,  справляясь  с  волнением.  Подошла  к  нему,  следя,  чтобы  шаги  не  казались  торопливыми.  Он  выпрямился  и  вынул  руки  из  карманов.
     --  Пойдём,  --  сказала  она,  взглянув  в  его  лицо  мельком  (потом,  потом!)  и  направилась    к  своему  подвальчику.  «Что  я  делаю? --  крутилось  в  голове,  пока  она  шла  через  двор, на глазах у соседей. --  Что  я  вообще  хочу  от  этого  немолодого,  усталого  человека?»
     Она  спустилась,  отперла  дверь,  вошла  внутрь  и  только  потом  оглянулась.  Он  остановился  в  дверях.  Она  повернула  выключатель,   и  лампочка  под  самодельным  абажуром  из  цветного  лоскута  осветила  комнату.
     Гюнтер  огляделся  инстинктивно,  как  делает  человек,  оказавшись  в незнакомом  месте.  Его  удивление  не  ускользнуло  от  неё,  слегка  кольнув. Она  усмехнулась  про  себя --  не  хоромы,  не  хоромы...
     Сердце  колотилось  по-прежнему.  Она  не  решалась заговорить  с ним  или  подойти.  Но  привычные  действия – вымыть  руки,  зажечь  керосинку – помогли  немного  успокоиться.  Она  переложила  в  миску  обед  и  наконец  посмотрела  на  него.  Он  всё  ещё стоял  в  дверях.

     Вдруг  ей  опять  показалось,  что  это  не  Гюнтер,  что  она  ошиблась,  перед  ней  другой  человек,  хоть  и  похожий.  И  дело  было  не  в  том,  что  обноски  на  нём  очень  мало  напоминали  военную  форму,  что  под  ногтями  въелась  неотмываемая  грязь,  и  даже  не  в  том,  что  пахло  от  него  отнюдь  не  одеколоном,  пахло  бараком,  недоеданием,  безнадёжностью.
    Что-то  глубокое,  потаённное  в  нём  изменилось.  Он  по-другому  двигался,  как  будто  замедленно,  взгляд  был  каким-то  «глухим»,  словно  ускользал,  даже  если  он  смотрел  на  неё,  взгляд  опускался  на  подбородок,  или  куда-то  за  её  плечо.
     Нюра  показала  на  единственный  стул:
    --  Садись.
     Гюнтер  опустил  приготовленный  для  Нюры   ящик  на  пол,  подошёл  к  столу.   Ящик  Нюра  тоже  успела  разглядеть  --   нормальный  ящик,  аккуратно  отшкуренный.
     --  Тебе  надо  ведь  руки  помыть, --  вспомнила  она.  Взяла  немца  за  локоть  и  показала  на  рукомойник  в  углу.
     Он    помыл  руки,  но  --  Нюра  заметила --  к  свеженакрахмаленному  полотенцу  не  притронулся.   И  пока  она  возилась  с  едой,  сидел  неподвижно, напряжённо  выпрямившись,  не  поднимая  взгляда  от  края  стола.
     Она  поставила  перед  ним  тарелку --  дымящиуюся гречку  с  тушёнкой,  сама  села  чуть  поодаль,  для  виду  взяла  какое-то  шитьё,  чтобы  руки  занять.
     Только  когда  тарелка  опустела,  он  посмотрел  наконец  ей  в глаза.  И  она  почти  спокойно  ответила  на  этот  взгляд.  Она  уже  не  сомневалась,  кто  перед  ней.  И  даже  больше,  она  была  уверена,  что  и   он  узнал  её.
      Эта  убеждённость  появилось  из  мелочей --  его  смущение  при  виде  неожиданно  роскошной  еды,  нежелание  показать  свой  голод.  Она  видела:  ему  стоило  усилия  есть  медленно,  отложить  ложку,  когда  на  дне  тарелки  ещё  было,  что  поскрести.  Он  выпрямился  и  поблагодарил,  кашлянув. Кажется,  теперь  у  него  прибавилось    смелости.  Впервые он  не  отвёл  взгляда.  И  он  совсем  не  удивился,  когда  она  назвала  его  по-имени.
     Нюра  достала пачку  «Севера»,  протянула  Гюнтеру  папиросу.  Закурила  и   передала  ему  зажигалку.  Она  смотрела,  как  он  держит  в  руке  зажигалку,  очень  похожую  на  ту,  что  оживила  когда-то  бабушкину  лампаду.  Её  волнение  осталось  только  в  кончиках пальцев,  всё  еще  немного  дрожавших.  Гюнтер  курить  не  стал,  спрятал  папиросу  в  карман --  тут  уж  стесняться  нечего,  курево  не  еда.  Нюра  отдала  ему  всю  пачку, оставив  себе  одну  на  утро.  Заслужила  ещё  одно    «danke».   
     И  всё  равно  заговорить  было  трудно,  чёрт,  он  и  теперь  оставался  человеком  из  другого  измерения,  из  другой  системы  координат.
     --  Помнишь, как  ты  дал  мне  шоколад? --  произнесла  она,  преодолевая хрипоту. – Странно.  Я  ничего  не  знаю  о  тебе  кроме  имени,  но  для  меня  нет  мужчины  важнее...  Такая  невероятная  встреча,  как  чудо...   Неделю  назад  я  даже  не  вспоминала  о  тебе...  Да,  ты  ни  слова  не  понимаешь,  но  может,  это  и  лучше...  Господи,  мне  хочется  прижаться  к  тебе  и  стоять  и  не  двигаться... Так  хочется  вспомнить,  как  у  тебя  пахнет  кожа,  волосы...  Помнишь,  как  ты  звал  меня,  помнишь?  Ты  должен  помнить!  Я  вот  не  забыла...
     Осмелев,  она  взяла  его  руку,  сжала  пальцы.  Заглянула  ему  в  глаза.
    --  Помнишь,  как  ты  тогда   сказал  «моя  маленькая»,  майне  кляйн...  Никто  больше  никогда  меня  так  не  называл,  никто...
    Она  прижалась  щекой  к  его  руке:
    --  Но  ты  ничего  не  помнишь,  совсем  ничего.
    --  Ich  erinnere  mich  an  dich.  Du  hast  Zopfe  mit  Banderchen  gehabt.  Im  Zimmer  war  eine  Ikone. (Я помню тебя, у тебя были косы с ленточками. В комнате была икона).
     Она  подняла  к  нему  лицо.
     --  For  der  Ikont  brannte  der  Docht. Du  warst    so  jung! (Под иконой горел фитиль. Ты была такая молодая!)
     --  А  имя?  Вспомни  имя!
     --  An  den  Namen  kann  ich  mich  nicht  erinnern…  Du  hast  mir   den  Wodka  gegeben,  von  dem  ich  beinahe  gestorben  ware. (Имя я не могу вспомнить… Ты дала мне водку, от которой я чуть не умер).
      Нюра  то  ли  смеялась,  то  ли  всхлипывала:
    --  Водку помнишь,  а  имя  моё  забыл?..
    Он  осторожно  прикоснулся  к её  волосам:
     --    Verzeih  mich. (Прости меня).

    Тёмно-серый,  выше  человеческого роста  забор  из  горбыля тянулся  вдоль  трамвайных  рельсов.  Остатки  развалин  полностью  скрылись  за  ним.  Ни  голосов,  ни  шума  работы  из-за  ограды  слышно  не  было.  Может,  улица  заглушала  их  своей  утренней  суетой.
    Начало  моросить.
    Нюра  поднялась  в  подошедший  вагон.  Она  достала  деньги,  протиснулась  к  кондукторше.  Невысокая  полная  женщина-кондуктор  оторвала  билет.  Отсчитала  сдачу,  не  переставая  говорить   с  соседкой:
     --  Минут  на  двадцать  задержались.  Он  прямо  на  рельсах  лежал. Вот  здесь,  перед  поворотом. Я сначала  думала  пьяный...  Подошла,  смотрю,  кепка  немецкая, куртка  хаки...  Пленный!  Фриц.
    --  И  что,  правда  пьяный?
    --  Мёртвый.  Голова  в  крови.  Пока  милицию  вызвали...
    --  Ой,  женщине  плохо...
    Когда  до  неё  дошёл  смысл  услышанного,  единственное,  что  она успела  --  зажать  рот  ладонями,  чтобы  не  закричать. Ноги  ослабели,  но  она  всё-таки  не упала,  когда  трамвай  остановился.
    Кто-то  помог  ей  выйти,  довёл  до  тротуара.  Когда  её  перестали  поддерживать,  она  медленно  опустилась  на  колени,  продолжая стискивать  руками  рот,  хотя сил  кричать  уже  не  было.   Боль,  вполне  физическая,  в  районе  диафрагмы,  не  давала  разогнуться.
     Нюра  лежала,  сжавшись,  на  мокром  асфальте.  Из  пульсирующей  боли  в  её  мозгу  выплывало:  надо  встать,  нельзя  лежать  на  земле...  Но  следующая  мысль  отменяла  предыдущую --  зачем  вставать?
    Не  было  сил  ни  шевелиться, ни  думать,  ни  дышать.  Хотя  дышать  она  продолжала  зачем-то.
    Кто-то  потянул  её  за  руку.  Ладонь  отделилась  от  губ  и  на  пальцах  показалась  кровь.
   Трое --  мужчины  и  женщина  над  ней  обсуждали,   что  делать.  Через  какое-то  время  появились  носилки.
--  Второй  раз  выезжаем  сюда  за  утро,  какой-то  поворот  несчастливый,  --  ворчал  санитар.
     Нюру  подняли  с  земли,  погрузили  в  скорую  помощь,  кто-то  положил  рядом  снявшуюся  туфлю.  Дверцы  захлопнулись,  машина  развернулась  и  уехала.  Помогавшие  Нюре  люди  какое-то  время  стояли  вместе,  потом  подъехал  трамвай  и  тротуар  опустел.

    -- Иногда,  когда  тихо,  и  никого  нет,  ночью,  мне  кажется...  Может,  это  болезнь,  может  быть,  но  я  чувствую,  что  ты  меня  слышишь...   Да?   Это  правда?
     Ты  молчишь.  Правильно,  что  тут  сказать.  Я  виновата  в  твоей  смерти.  И  говорить   больше  нечего...  Виновата.
      Двенадцать  самых  страшных   лет  моей жизни...  Но  когда  я  увидела  тебя,  всё  вернулось,  как  будто  их  не  было...  А  теперь...
      Как  мне  жить?  Вот  какой  вопрос  я  хочу  задать...  Как  жить,  когда  каждый  вдох  причиняет  боль.  Воздух  режет  мне  лёгкие,  как  раскалённое  лезвие...  И  кроме   тебя  мне  больше  не  с  кем  говорить.  А  ты  всё  время  молчишь...
    --  Я  не  молчу,  я  слушаю.
    -- Тогда  скажи...  Скажи,  что  мне  делать?  Как  мне  вымолить  прощение?  Я  могу  встать  на  колени.  Хочешь,  я  буду  стоять  так  всю  ночь...  Наверное,  это  глупо...  Но  что  еще  я  могу  сделать?
    --  Ты  хочешь,  чтобы  я  простил  тебя?
     --  Да.
     --  Я  прощаю.
     --  Так  легко? Нет, не  может  быть,  одно  слово --  и  боль  пройдёт?  Слишком  просто.  А  может...  Может,  я  и  не  хочу,  чтобы  она  ушла,  боль  связывает   меня  с  тобой.  А  прощение --  это  конец...  Ты  хочешь  уйти,  не  успев  появиться?
      --  Я  хочу  сказать,  что  ты  ни  в  чём  не  виновата.
      --  Неправда.
      --  Правда.  Я  много  раз  должен  был  умереть.  Я  причинял  смерть  другим,  другие  причиняли  смерть  мне.
      --   Ты  должен был  вернуться  на  родину.
      --  На  родину  поверженных  и  растоптанных...  У  меня  там  никого  не  осталось.
      --  А  здесь  я  повержена  и  растоптана.
      --  Ты  поднимешься.  Русские  всегда  поднимаются.
      --  Зачем  ты  так  говоришь?
     --   Я  немец,  ты  забыла?  Я  четыре  года  стрелял  не  по  мишеням  в  тире...
      --  Ты  это  нарочно  говоришь,   хочешь  сделать  мне  больнее?  Или...   хочешь,  чтобы  ножи  в  моей  груди  притупились?
     --  А  они  притупились?
      --  Может  быть...  Теперь  они  не  режут,  а  рвут.
      Молчание.
      --  Ты  всё  ещё  здесь?
      --  Я  здесь.
      --  Скажи  что-нибудь.
     --  Что?  Что  сказать,  чтобы  не  сделать  хуже?
      --  Что  ты  любил  меня  и, может быть,  что  ты  ни  о  чём  не  жалеешь.
      --  Если  я  просто  повторю  эти  слова,  ты  мне  поверишь?
      --  Не  знаю...  Скажи,  что  ты  чувствуешь?
      --  Я  ничего  не  чувствую. Я  мёртв.
      --  Я  завидую  тебе.
      --  А  я  тебе.
      --  Если  ты  мёртв,  как  же  ты  думаешь?
      --  Я  отражаюсь  в   тебе.  И  если  ты  умрёшь,  меня  тоже  не  станет.  Ты  должна  жить.
      --  У меня  нет  сил.
      --  Есть.
      --  Откуда  тебе  знать?  Ты  ничего  не  знаешь  обо  мне.  Ты  даже  забыл,  как  меня  звал...  Но  и  то  имя,  которое  ты  не  вспомнил,  оно  не  настоящее.  Слышишь?  Ты  даже  не  знаешь  моего  настоящего  имени!
        --  Знаю.  Ich  wiss,  Anna.











                                                                                                                                                              Москва, 2009 год