Колибри в желтом окне - I

На модерации Отложенный

 

 

 

 

 

 

 

- Мама, что такое чудо?

-Это от Бога.

- А волшебство?..

Из разговора в трамвае.

 

Я проснулась в то утро раньше обычного. Солнце уже осветило окно, прочертив на жёлтых занавесках колеблющийся силуэт тополя. День будет тёплым и ярким. Мама подтвердила это, раздвинув шторы.

-- Подъём, за молоком, вперёд! – она потрепала меня .

Да, надо вставать.

Брат пытается спрятать лохматую темноволосую голову, я тормошу его, но он никак не может открыть глаза.

Через два дня экзамен по географии. Не самый трудный, но последний. К тому же, географичка – наша классная, так что надо постараться.

Я быстро оделась и сдёрнула одеяло с Петрика. Он сел и даже спустил ноги на пол, но через мгновенье опять упал на подушку. Придётся применить последнее радикальное и хорошо проверенное средство, мокрое полотенце. Я очень осторожно, нежно прикладываю к его лицу смоченную в холодной воде ткань и мгновенно отпрыгиваю… По крайней мере теперь он точно проснулся.

Бидон уже на крыльце.

Война закончилась совсем недавно, страшные три года бомбёжек, голода, неизвестности. Теперь они позади, а впереди экзамены, новая взрослая жизнь. Мне радостно просто от того, что можно надеть лёгкое платье, которое я вчера достала и выгладила. Мысль, что придётся идти довольно далеко и стоять в очереди не портит мне настроения. Продукты, все кроме хлеба, ещё по карточкам, за молоком приходится ходить к железнодорожной станции. Это двадцать минут быстрым шагом, а обратно надо будет идти в гору с полным бидоном.

Мы с Петриком завтракаем на ходу куском хлеба, намазанным тонким слоем патоки. У моего брата очень хмурый вид, и это не только из-за того, что он не выспался. Вчера кое-что произошло. Я возвращалась из школы, как всегда, срезав дорогу, через соседский участок мимо сарая, где мальчики с нашей улицы часто курили, выставив кого-нибудь караульным. Но в этот раз там были только двое – Петрик и коротышка Ганно, их возбуждённые голоса я услышала издалека. Ганно одноклассник Петрика, но они никогда не дружили. А в этот раз, похоже, и вовсе готовы подраться! Я увидела, как мой брат замахнулся, и только собралась крикнуть, но вдруг из-за угла появилась мама. Она вышла из-за сарая и оказалась прямо перед ними, но первым её увидел Петрик. Его кулак застыл в воздухе, а потом медленно опустился. Ганно, отступая назад, продолжал что-то говорить и замолчал только когда моя мать остановилась прямо перед ним.

Я уже подошла. Но теперь все трое молчали, не обращая на меня внимания. И вдруг случилось то, чего я ожидала меньше всего. Моя мать сделала шаг к Петрику и коротко, несильно ударила его по лицу. Потом повернулась и ушла. Мой брат вспыхнул, а Ганно наоборот, побелел, повернулся и бросился бежать.

Петрик и не думал его догонять. На меня он тоже не взглянул. У него были злые, сузившиеся глаза. Он запустил обе руки себе в волосы и слегка потянул их наверх, словно репетируя роль Мюнхгаузена в болоте, потом молча ушёл. Расспрашивать его о том, что произошло, было бесполезно.

И вот теперь он шагал с пустым бидоном впереди, а я разглядывала его затылок с наметившейся уже «косичкой» (у семиклассников экзамены закончились, так что можно было не торопиться со стрижкой) и гадала, что же вчера произошло. Моя мать не стала бы бить по лицу сына на глазах у его ровесника просто за драку. И даже за курение не стала бы. Однажды мы разговорились с ней об этом, и она сказала, что лишняя строгость тут только навредит. Значит, причина – в разговоре с Ганно. Ганно был второгодник, старше всех в классе, хоть и ниже других ростом. Что же такого он сказал?

Наконец мы подошли к грузовику, который по понедельникам привозил молоко в наш округ. Мы пришли рано, к счастью, очередь совсем небольшая, но всё-таки приходится ждать. Петрик мрачнеет всё больше, и чтобы развлечь его, я сообщаю:

-Знаешь, я, наверное, не пойду на выпускной бал. Только маме не говори.

- Серьёзно? - Он действительно удивлён. – Это из-за платья?

- Нет, не из-за платья… Хотя немного и поэтому. – С выпускным платьем была проблема: мне пришлось пошить его из двух отрезков, оставшихся после заказов, которые выполняла мама, - красного и розового. Петрик, когда увидел меня на примерке, заявил, что я похожа на недоспелую клубнику. Теперь он виновато улыбается. Господи, мой младший брат уже догнал меня по росту, я вдруг обнаружила, что он не смотрит на меня снизу вверх, как раньше… К концу лета он, наверное, станет даже выше меня.

- Точно не из-за платья?

-Точно

- Из-за денег? – не отстает мой брат, - хочешь, я дам тебе, у меня есть немного.

- Да нет, не из-за денег.

Наша очередь наконец подошла. Женщина-экспедитор проверила карточки на меня, Петрика и маму.

- Только иждивенческие?

- Да, только.

Полтора литра на человека в неделю. Четыре больших ковша и один маленький половинный. Бидон кажется не тяжёлым, но это только в начале пути.

Мы пересекли железнодорожное полотно, и мне уже надо поменять руки. Петрик снисходительно соглашается. Я даю себе слово не просить больше передышки. Но перед поворотом мой брат сам молча опустил бидон на землю.

- Так что же с выпускным? Почему ты решила не идти?

- А почему ты вчера чуть не подрался?

Петрик отвернулся, помолчав, произнёс:

- Это из-за отца. Ганно первый начал, заявил, что все пленные трусы и предатели…

- Почему же мама тебя ударила?

Петер по-прежнему смотрел в сторону, на рельсы, невысокую платформу за ними и привокзальную постройку под тёмно-красной, недавно восстановленной крышей.

- Я сказал, что отец не трус и не пленный, что он погиб… Пошли-ка дальше, а то становится жарко, еще молоко скиснет.

Шли мы медленно из-за постоянно попадавшихся на дороге выбоин и воронок. Станцию часто бомбили, особенно в начале войны. До дома еще было далеко, когда опять пришлось остановиться, но на этот раз не только из-за того, что я устала.

Сзади к нам подходила колонна. Сначала я решила, что это военные, обычные солдаты. Но они приблизились, и мы с Петриком смогли разглядеть людей в странной, очень неодинаковой одежде.

- Прусы! – выдохнул Петрик, - имперцы…

Они поравнялись с нами, и один из охранников, тот, что шёл впереди, приказал остановиться. Это был немолодой обер-ефрейтор, он взглянул на меня, потом на Петрика.

- Вы здешние, молодые люди?

Мой брат кивнул. Я почувствовала, даже не глядя на него, как он напрягся. Теперь конвоир обращался уже только к Петеру:

- Эта дорога ведет к карьеру?

- Да.

Офицер перевёл взгляд на меня. Неожиданно он улыбнулся, приложил руку к козырьку.

- Благодарю вас! Юная дама…

Я вежливо улыбнулась в ответ. Колонна пленных продолжила путь. Мы посторонились, насколько могли, но всё равно между нами и крайним в колонне было не больше метра.

Мы никогда не видели столько живых врагов сразу, да еще так близко. Наверное, больше сотни человек медленно прошли мимо, выглядели они очень по-разному: в основном молодые, но были и осунувшиеся, сгорбленные фигуры людей среднего возраста, которые казались особенно измождёнными. На некоторых была почти новая желтоватая форма, на многих – ужасные обноски.

Несмотря на такую пестроту, колонна пленных казалась чем-то целым, единым, многоногой гусеницей, которая проплелась перед нами, и, изогнувшись, пропала за деревьями. Последним исчез из виду замыкающий конвоир, молодой парень с винтовкой и коротконогой чёрной овчаркой на поводке.

 

***

 

 

Только вечером перед сном Петрик вернулся к прерванному утром на дороге разговору.

- Почему же ты всё-таки не пойдёшь на бал?

Мы уже лежали в кроватях. Да, мы всё ещё спали в одной комнате, хотя мама время от времени пыталась это как-то изменить. Но я не могла представить себя засыпающей где-то кроме своей, нашей общей с Петриком спальни, где мы жили с самого рождения.

Я глубоко вздохнула, обдумывая, что сказать брату. Наконец решила не врать.

- Да в общем, тоже из-за папы. Надоели мне эти постоянные намёки, взгляды… Когда начинаются всякие речи и торжественные минуты, чувствуешь себя какой-то ущербной… Непонятно, неужели во всём городе только один наш отец пропал без вести?

- В городе наверняка не один, а вот в наших двух классах – только он… - с неожиданной рассудительностью отозвался Петрик. Мы опять помолчали и вдруг он спросил:

- А правда, что прусы под одеждой покрыты волосами, шерстью, как медведи и волки?

Я рассмеялась -- нет, рано я причислила брата к взрослым.

- Нет, конечно, где ты это слышал?

- Так, ребята болтали.

- Что еще говорили?

-Что на них все раны заживают очень быстро, за один день .

- А вот это, возможно, правда.

- Да?! – Петрик даже привстал. – Откуда ты знаешь?

И тогда я рассказала ему про один случай, приключившийся со мной во время войны. Это была вторая, самая тяжёлая зима, занятий не было, а в школе открылся госпиталь, куда я пошла работать санитаркой. Однажды я увидела койку в коридоре и немного удивилась, потому что как раз в тот период раненых было поменьше и свободные места в палатах оставались. Сначала я решила, что это инфекционное заболевание, но оказалось, дело в другом. Меня просветили в палате выздоравливающих – в коридоре положили прусского лётчика. Всё- то они знали, эти бывалые солдатики. Кто-то видел лётную форму, кто-то слышал, что этот прус был сбит и выпрыгнул с парашютом чуть ли не прямо в расположение нашей части.

Меня, конечно же, одолело любопытство. Я осторожно разглядывала раненого издалека, но он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Когда раздавали чай, я вызвалась помочь и подошла к кровати пленного с кружкой.

Очень худой парень с тёмно-рыжей щетиной лежал без движения, одна рука забинтована до самого плеча. Что же делать? Рядом не было ни тумбочки, ни табурета, поставить кружку на пол? За спиной раздался голос медсестры:

- Пить ему нельзя, ранение в живот.

Значит, только смочить губы. Я опустила в кружку кусочек марли и наклонилась над кроватью, в это мгновенье раненый повернул голову, и наши взгляды встретились. Моя рука остановилась в воздухе.

Мы боялись друг друга. Да, это слово самое подходящее. Он, взрослый мужчина, боялся девочки, я боялась скованного болью человека. И всё-таки я заставила себя заговорить:

- Это чай, вода, - прошептала я, притронувшись к своим губам. Он понял, опустил глаза.

В ту ночь я осталась дежурить и в тишине старалась расслышать его стоны, но он молчал. А ведь я знала, что такое ожоги… Когда я пришла заступать в следующую смену, через сутки, кровать в коридоре оказалась пустой. «Неужели умер?»- растерялась я. И вдруг услышала громкую и незлую ругань уборщицы, доносившуюся из туалета. «Мой» прус стоял в дверях, прислонившись к косяку , и было ясно, что идти он не может. Я догадалась, от койки он добрался до туалета, держась за стену здоровой рукой, а для обратного пути нужна была правая, обожжённая. Нянечка протиснулась со своим ведром и ушла. Мне ничего не оставалось другого, нужно было довести этого раненого до койки точно так же, как и многих других, наших до него и после… И мы с ним вдвоём преодолели несколько метров по коридору под насмешливыми взглядами выздоравливающих из соседней палаты. Но я не обращала на это внимания, я давно привыкла к подначкам. Хотя шутили не зло.

- Элька нас спасла от диверсии, - заявил голос на весь коридор, - перегородить вход в туалет! Только коварный прус мог такое придумать.

Однажды медсестра, которая делала пленному перевязку, заметила с невольным восхищением «Даже не пикнул», «Держит марку имперец» - отозвался кто-то. Один паренёк процедил зло: «Небось если врезать…», но его одёрнули – пойди врежь, не навоевался?

Он пробыл у нас три дня. На четвёртый палатный врач велел принести одежду, проверив нет ли температуры и не кровит ли повязка, махнул рукой – выписывать. «Но ведь он не выздоровел» - обратилась я к врачу. «Приказ, - пожал тот плечами, - и потом, среди своих он скорее поправится». Вот тогда в больничных разговорах я услышала впервые о прусских лекарях, но по правде говоря, не придала этому никакого значения

И, конечно же, мне пришлось отправляться за имперской формой. И вот там, в кладовке сестры хозяйки выяснилось, что пропали ботинки, добротные, из буйволиной кожи лётчицкие ботинки с двойной застёжкой. Я вернулась в палату с парой сапог, которую удалось раздобыть. Пленный сидел, он уже почти оделся. Я поставила перед ним эти сапоги, он посмотрел на них, потом на меня долгим задумчивым взглядом. Я отчётливо помню, как сильно мне захотелось в тот момент провалиться сквозь землю.

 

 

 

- Почему ты раньше об этом не рассказывала?

- Случая не было…

Петрик помолчал.

- Знаешь, о чём я думаю? Этот лётчик, прус, он тоже для своих был предателем?

- Не знаю.

Петрик продолжал, рассуждая вслух: - Вот его вылечили и повезли на допрос, и он там выдал важные сведения, тогда он точно предатель… Но если он ничего не сказал на допросе? Мог же он ничего не сказать, как ты думаешь?

Мне показалось, что Петрику было очень важно, предал этот пленный прусский лётчик своих или нет. Но я понимала, что все эти разговоры только бередят душу. Мог сказать, не мог сказать… Было ли ему вообще, что говорить…

- Знаешь что, Петрик, давай спать!

-Нет, я не смогу уснуть. Я должен додумать до конца. Тут действительно многое зависит от того, что человек знает. Папа был рядовым. Какие сведения может выдать рядовой солдат?

- Я думаю, дело не только в сведениях. Дело еще в том, что если пленный дает показания, если он отвечает врагу на его вопросы, это означает, что он испугался, что он поддался, это значит, что его сломили… Это дает врагу право считать себя сильнее.

- Ну допустим, пусть он считает себя сильнее. Что дальше? Может, это даже хорошо! Противник считает себя сильнее, чем он есть на самом деле и лезет на наши пушки и пулемёты!.. А? как ты думаешь, Эля?

- Не знаю, может ты и прав.

Петрик сел в кровати, в возбуждении запустив пятерню себе в волосы.

- Послушай! Это же важно! Это очень-очень важно! Что требует устав от военного, от солдата? Выполнять свой долг с оружием в руках. Именно с оружием. У пленного нет оружия… В чём его долг? Неужели в том, чтобы умереть? Конечно нет, такая смерть бессмысленна, она не дает ничего… Теперь я всё понял.

- Всё равно других ты не переубедишь.

- И не надо. Мне не надо никого убеждать, главное, что я сам знаю: нельзя считать нашего отца трусом и предателем только потому, что он попал в плен.

Довольный, Петрик плюхнулся на подушку.

- Теперь я вижу, насколько мама была права. Она это всё понимает. Да, я уверен, она считает точно так же.

Я молчала. Я знала, что маму в действительности больше беспокоит то, что и среди пленных папы, кажется, нет. Нам уже пришёл один отрицательный ответ на запрос.

 

 

* **

Мать Эббе приподняла покров

Печальна и тиха

Невеста, подойди сюда,

Признай своего жениха.

Баллада

 

Наступил день последнего экзамена.

До этого у нас всё было впервые – первый урок, первые каникулы, а вот теперь – последний, и не в этом году, а последний вообще в жизни школьный экзамен… В последний раз я надеваю свою гимназическую форму, в последний раз подхожу к кафедре и беру билет. И хотя я не раз уже все вопросы перечитала, всё таки волнуюсь, как обычно… Но всё хорошо! Я ответила одной из первых и выскочила в коридор – наконец свободна! Теперь можно идти домой , а можно подождать остальных… Но неожиданно из дверей показалась сама наша классная наставница и одновременно куратор экзаменационной комиссии госпожа Тэсс. Она негромко позвала меня:

- Эля! У меня к тебе очень важная просьба! - Она дотронулась до моего плеча , - Дело в том, что сегодня приезжает из госпиталя Антон. Телеграмму принесли только сегодня утром… А я никак не могу отлучиться, ты же понимаешь… Я прошу тебя его встретить. Он после ранения, скорее всего ему понадобится помощь… Так получилось, что больше некого попросить.

От неожиданности я потеряла дар речи. И в ответ на её вопросительный взгляд смогла только кивнуть. Она протянула деньги и ключи от дома.

- На вокзале, я думаю, легко можно будет найти такси или какую-нибудь машину… Нет, лучше такси. – Я увидела, что она волнуется. – Когда доберётесь до дома, позвони в школу, пусть передадут, что всё хорошо.

Ещё она дала мне листок с номером поезда и вагона: -- Можно не торопиться, ты спокойно успеешь.

Но я не могла не торопиться, я не могла не бежать. Мгновенно были забыты и экзамен, и школа, и одноклассники. Антон, Антон Тэсс возвращается… И я иду его встречать. После госпиталя, после ранения, после трёх лет войны.

Я прекрасно помнила, как мы провожали призывников на том же самом вокзале, куда я теперь спешила. Мы пришли туда всем классом, с цветами, впереди директор, госпожа Тэсс, другие учителя. Всё было торжественно. Кто-то читал речь по бумажке, кто-то очень взволнованно говорил от себя, играл марш. Я не могла отвести глаз от Антона.

Антон Тэсс, высокий красавец с золотистыми волосами, густоте которых завидовали все девчонки… Он, сын уважаемой учительницы, всегда должен был быть примером для остальных. И действительно, он никогда не появлялся без форменной белой рубашки или в кедах, чем часто грешили другие ребята. Но вот волосы он старался стричь не слишком коротко, его причёска всегда была пышнее, чем у других мальчишек, сверкавших почти наголо выбритыми затылками.

И вот его, уже студента, провожают на фронт.

Тогда, в строю новобранцев на привокзальной площади его светлой шевелюры не было видно под форменным кепи. Но всё равно он был самым красивым, самым стройным и самым серьёзным в своей тёмно-серой форме с серебристыми нашивками.

А теперь на перроне я жду его возвращения.

Ни цветов, ни музыки, обычная вокзальная суета. Ведь это не специальный поезд с демобилизованными, а рядовой пассажирский состав. Я уже уточнила, он не опаздывает, идёт по расписанию и через пятнадцать минут должен прибыть на первый перрон. Так что искать ничего не надо, пятый вагон, это не далеко.

Но ожидание становится всё более мучительным, меня понемногу начинает трясти… Чтобы отвлечься, я покупаю какой-то букетик и стискиваю его в руках. Я не могу думать ни о чём, только считать минуты. Вокзальные часы находятся как раз на том месте, где, как мне сказала продавщица цветов, останавливается пятый вагон. Поэтому, чтобы взглянуть на циферблат, мне приходится сделать несколько шагов в сторону. Время идёт невыносимо медленно. Стрелки просто отказались шевелиться. Я пристаю к остальным встречающим с вопросом «Который час?» до тех пор, пока какой-то господин не обрывает сердито:

- Барышня, самые точные здесь вокзальные часы!

И вот наконец гудок! Долгий, звонкий, торжествующий. Локомотив вырастает из дымки и паутины проводов , ажурных опор электропередач и переплетения рельсов и шпал. Через несколько мгновений состав из сине-зелёных вагонов заполнил пространство передо мной. Грохот колёс сменился гомоном человеческих голосов. Двери вагонов оживают, появляются проводники. Где же пятый вагон?

Я не могу найти среди маркировки нужного номера. На мои вопросы никто не отвечает, начинаю считать от локомотива, но как быть с почтовым вагоном? Наконец я разобралась, однако пассажиры уже растекаются по перрону, среди них немало людей в военной форме. Я отчаянно верчу головой, бегаю среди поклажи, грузчиков , тележек - Антона нигде не видно.

Беру себя в руки – надо встать у выхода, тогда никто не пройдёт незамеченным. Но вдруг Антон ушёл среди первых пассажиров, успел проскочить, пока я разбиралась с номерами вагонов? Нет, успокаиваю я себя, он ведь дал телеграмму, значит, ждёт встречающих и не мог убежать сразу… Но он надеялся увидеть мать, а не меня, конечно же… Надо быть внимательней, он здесь. Вот идёт человек на костылях , без одной ноги. Я холодею - неужели Антон? Но нет, это щуплый парень, он даже не смотрит на меня, хотя я пристально в него вглядываюсь.

Людей всё меньше. Я рассматриваю каждого уходящего с перрона мужчину, кто-то весело задевает меня:

- Не дождалась жениха, красавица?

Я готова разрыдаться. Перрон почти опустел . Как же так? Что произошло? Я решила ещё раз пройти вдоль вагонов. Может , Антон задержался внутри, может, ему трудно спуститься по ступенькам… Вот пятый вагон, проводник уже поднимает скаты тамбура. На всякий случай я спрашиваю – но нет, там никого не осталось.

- А в вашем вагоне ехал солдат из госпиталя, такой светловолосый?

- Да-да, ехал, с медсестрой. Вот же они!

Я посмотрела туда, куда показал проводник.

Чуть поодаль, наискосок от вагонных дверей на скамье у зарешётченного окна зала ожидания сидели двое, мужчина и женщина. На ней был неприметный серый плащ, на нём мешковатая куртка и военное кепи без кокарды. Я шагнула в их сторону, напряжённо вглядываясь в лицо мужчины, наполовину скрытое козырьком и темными очками. Ничто в его внешности не напоминало Антона. Это был человек лет под сорок, сутуловатый, со странно неподвижным лицом.

Я стояла уже прямо перед ними, и женщина обратилась ко мне:

- Вы кого-то ищете?

Я кивнула.

- Кого же, милая? - спросила она мягко.

- Меня послала моя учительница встретить своего сына…

При этих словах сидевший передо мной человек повернул лицо, и я осеклась. Вся правая сторона была испещрена шрамами, словно грубой штриховкой художника- примитивиста, кожа губ казалась неестественно натянутой.

-Вы ищете Антона Тэсса? Вы, наверное, из школьных волонтёров?- уточнила медсестра, и, не дождавшись от меня ответа, добавила:

- Можете не беспокоиться, я его провожу.

Она произнесла что-то негромко, уже обращаясь к своему спутнику. Оба встали. Антон (это был всё-таки он!) забросил за спину ранец, стоявший у ног. Он слегка задел меня, и я посторонилась. Потом он сделал какое-то движение рукой, и продолговатый предмет, который я до этого не замечала, с негромким щелчком превратился в белую трость. Медсестра взяла своего спутника за левый локоть, и они не спеша направились к выходу с вокзала.

Я осталась смотреть в их спины и приходить в себя. А потом я совершила поступок, который долго не могла себе простить. Антон и медсестра уже подходили к лестнице, ведущей вниз с платформы, когда я, засунув руки в карманы, вспомнила про ключи. Теперь мне пришлось догонять их.

- Я забыла, извините, тут ключи от дома и ещё деньги, чтобы доехать.

Спутница Антона поблагодарила и опять заверила, что за них можно не волноваться.

- И ещё госпожа Тэсс просила ей позвонить…

Она кивнула мне уже на ходу и негромко предупредила Антона:

- Осторожно, ступеньки.

 

 

Я сидела на скамье всё на том же перроне. Я не могла идти домой, я не могла вернуться в школу. Я не могла даже думать. В голове крутилось одно: Антона больше нет, больше нет Антона. Есть какой-то другой, совершенно незнакомый мне человек, намного старше… И у этого человека своя, страшная для меня жизнь.

Золотоволосый мальчик, у которого глаза сияли, даже если он был серьёзен, мальчик, о котором я мечтала… Этого мальчика больше нет на свете.

Произошло что-то, противоположное естественному природному движению. Сверкавшая солнцем бабочка превратилась в куколку – спелёнутую, закрытую, глухую.

 

 

 

 

 

***

 

 

Дом, где жила моя учительница и её сын, я хорошо знала с детства. Это было одноэтажное строение из серого песчаника, окружённое садом. Сам дом мог даже показаться мрачноватым, но его украшала восхитительная деталь – витраж в верхней части входных дверей, светящаяся картина, изумрудный колибри среди жёлто-оранжевой листвы.

Я помню, как увидела его однажды маленькой девочкой во время прогулки. Мама тогда объяснила мне: «Здесь живёт учительница, ты подрастёшь, пойдёшь в школу и будешь её во всём слушаться.»

Стеклянная картина заворожила меня. У неё было удивительное свойство – став школьницей, я часто её разглядывала - снаружи и изнутри она была разной. При взгляде с улицы вы видели блистающую густую листву экзотических джунглей. А когда смотрели изнутри, из коридора наружу сквозь витраж, тогда казалось, что в джунглях наступила осень, краски поблёкли, птица погрустнела и косится насторожённо.

Экзотическая птичка не пережила бомбёжек, однажды я увидела вместо неё на входных дверях дома прибитый кусок фанеры. А вот сад уцелел. Пострадало только одно дерево, высокий серебристый тополь загорелся от бомбы, и теперь его чёрный скелет пугающе возвышался над калиткой. Казалось, даже запах гари всё ещё чувствовался.

Сад был огромным и стелился у подножия горного склона. Ближе к дому росли фруктовые деревья, а дальше – акации, конский каштан, было даже удивительное ивовое дерево. Осенью урожай обязательно помогали собирать школьники, и каждый уносил с собой столько фруктов, сколько мог. Это были лучшие дни в году, кроме каникул, разумеется… А может, даже лучше каникул. Госпожа Тэсс обязательно готовила что-нибудь вкусное и устраивала на полянке настоящий пикник.

Антон командовал ребятами , словно настоящий капитан бой-скаутов. Иногда он и сам довольно ловко лазил по деревьям, целясь яблоками в корзины, которые подставляли девчонки. Если девочка обдирала колено или руку, он непременно сам отводил её в дом, где на кухне мазал йодом царапину, и она возвращалась, сияя охровыми пятнами, как медалями.

Мне иногда случалось бывать дома у госпожи учительницы и без класса. Моя мама, которая и тогда подрабатывала шитьем, иногда приходила с примеркой или готовым платьем. Если она брала меня с собой, это был праздник.

Сад госпожи Тэсс был для меня заколдованным лесом , зарослями у замка спящей Красавицы. Бывало даже так, что мать уходила, не дождавшись меня, и тогда меня отводил домой Антон . А уж с Антоном было интересно всегда. Он показывал мне необыкновенные, никогда не виданные мною вещи из отцовского кабинета – маски, сделанные, как он меня уверял, дикарями из человеческой кожи, фигурки из мыльного камня, удивительное железное дерево, тонущее в воде…

Или мы лазили на чердак, где была устроена рубка пиратского корабля, или арктического ледокола, или космического лайнера - в зависимости от того, какую книгу читал в данный момент Антон. Однажды он украсил свой чердак какими-то разноцветными лентами необыкновенной длины. Я вошла и ахнула – они свисали с потолка, образуя таинственные проходы и укромные беседки, вились по полу, окутанный ими обычный стул превратился в трон то ли волшебника, то ли сказочного короля…

- Знаешь, куда ты попала? – Антон стоял за спиной и шептал мне почти в самое ухо. – Ты внутри лампы Аладдина, а я джинн…

Я поёжилась от щекотки, а он наклонился ещё ниже: - Ты уже придумала, какое желание загадаешь?

В хорошую погоду мы часами пропадали в саду . Как-то весной он уговорил меня пойти за фиалками. «Уговаривать» понадобилось потому, что я дала маме слово не выходить за ограду.

- Ты и не выйдешь, - успокоил меня Антон. – И вообще, она ведь доверяет тебя мне?

Поросшие кустарником склоны начинались, действительно, на территории участка Тэссов, там даже сохранились остатки старой ограды. Так что совесть моя была спокойна.

Мы забрались довольно высоко. У меня долго не получалось разглядеть темно-лиловые цветы среди тенистой зелени, а Антон нарвал целый букетик. Наконец мы сели, и он угостил меня земляникой – он и её успел незаметно для меня собрать…

Может быть, это были самые безмятежные минуты моей довоенной жизни. Казалось, мы парим не только над нашим городком, но и над самим временем, над всеми его заботами и скучными делами. Но вдруг, взглянув на часы (предмет зависти многих, на настоящем кожаном желтоватом ремешке), Антон заторопился, мы бросились бежать по крутому склону, сквозь кусты и ветки. Удивительно, но я не поцарапалась и не упала, мы благополучно достигли дороги. Антон посадил меня в автобус («доедешь сама?») и убежал со своими фиалками. Кому предназначались тогда цветы?

Я вспомнила о букетике, купленном на перроне. Кажется, он остался лежать на скамейке, там, перед вагоном, дарить его Антону даже не пришло мне в голову… Меня охватило отчаяние. Как я могла так легко его отпустить, отдать ключи?! Я вдруг поняла, что меня ничто больше с ним не связывает – госпожу Тэсс я уже не увижу, разве что на вручении аттестатов зрелости. Собирать у неё фрукты мне больше не доведётся, новые платья у мамы она давно не шьёт.

Я побрела домой. Для меня теперь не существовало школы, одноклассников, выпускного бала с его глупыми проблемами. Фигура Антона на вокзальной скамье с походным ранцем у ног стояла перед глазами. Что он делает сейчас один дома? Бродит среди книг в кабинете отца? Постукивает своей складной тростью по тропинкам сада? Неужели его жизнь закончилась? Ему двадцать три года, но его жизнь закончилась, в ней уже никогда ничего не будет.

Не будет, если так считает он сам. Если так будут считать окружающие… в том числе и я.

 

 

 

***

 

Выпускной бал – наш первый праздник после окончания войны. Разглядывая в зеркале своё «земляничное» платье я вдруг заколебалась – может, остаться всё-таки после вручения аттестатов… Я представила себе наш школьный зал, украшенный цветами, музыку… Вряд ли мне доведётся ещё когда-нибудь в жизни вальсировать.

Торжественная часть вечера была, как водится, скучноватой, единственное развлечение – разглядывать наряды девчонок. На многих материнские вечерние платья, которые смотрятся очень даже неплохо. Мальчики впервые не в школьной форме, почти все в строгих костюмах и галстуках, они кажутся такими взрослыми!

Но меня по-настоящему волновало другое. Я не сводила глаз с нашей классной наставницы, ведь я не видела госпожу Тэсс после памятного экзамена по географии. Прошла уже неделя, как Антон жил дома, с матерью. Я пыталась прочесть по её лицу хоть что-то, угадать, что значила для неё эта неделя. Для неё и для него. Но она была непроницаема. Когда меня вызвали к кафедре, она улыбнулась точно так же, как и другим, поздравила меня:

- Можешь идти, Эльвира. Желаю тебе хорошо повеселиться на балу.

Я прошла к своему месту и села. Следующим вышел паренёк с задней парты. Когда он поравнялся со мной, я отчётливо услышала за спиной переговаривающихся громким шёпотом девушек: «Говорят, у неё сына изуродовало на войне…», и после паузы, совсем тихо: « И, кажется, кастрировало…»

Я с трудом досидела до конца церемонии. Выскользнуть из здания школы не составило труда. Было тепло, но меня всё-таки немного знобило в моём легком платье. До телефонной будки было три квартала, я почти пробежала их, у меня было всё заранее приготовлено – номер записан на бумажке, припасена мелочь.

И вот я внутри перед аппаратом, дверь прикрыта, на ручке ремешок сумочки (маминой) – я наедине … с кем? С чем? С телефонной трубкой и безнадёжными гудками. Мне страшно не дозвониться и страшно дозвониться. Что сказать призрачному далёкому голосу? И будет ли он меня слушать? Может, это я для него – призрак.

Но отступать нельзя. Такого случая больше не будет. Я в третий раз набираю номер. Я добьюсь своего, в конце концов он подойдёт к телефону!

И вдруг щелчок. Трубку сняли, но молчат.

- Антон? - голос у меня срывается.

- Да, - неуверенный глуховатый ответ.

Но я уже взяла себя в руки, стараюсь говорить спокойно и медленно:

- Я Эля. Я была на вокзале, когда ты приехал. Ты помнишь меня?

- Вам, наверное, нужна моя мать, её нет дома.

- Нет, я хочу поговорить с тобой. Антон! Ты слышишь меня? – он молчит. – Мне очень нужно тебя увидеть… Мы дружили до войны, ты помнишь? Я дочь портнихи, мы живём за железнодорожной станцией… Помнишь?

Он молчит.

- Как нам встретиться, Антон? Можно, я приду?

- Нет.

- Только не клади трубку, пожалуйста!

- Что тебе нужно?

На этот простой вопрос мне нечего ответить. Что мне нужно? Чтобы было, с кем танцевать на балу?

-Сегодня я получила аттестат об окончании школы. Но на торжественный вечер я не осталась, хотя у меня есть пошитое для него платье…

Он молчит. Что я несу? Надо заканчивать разговор.

- Антон, я позвоню завтра в это же время. Я прошу тебя, будь у телефона, мне очень важно, чтобы именно ты взял трубку… Если ответит госпожа Тэсс, у меня не хватит духу заговорить. Хорошо? До завтра, Антон!

Я, помедлив, нажала рычаг. Он не произнес ни слова.

Что я затеяла, что я скажу ему завтра? – Как прошёл день? – Никак , - ответит он и пошлёт меня далеко…

Ну и пусть пошлёт. Пусть. Я должна продолжить то, что начала, иначе буду жалеть всю свою жизнь.

Однако назавтра я не смогла выполнить обещание – не по своей вине.

Когда я повесила трубку и повернулась, чтобы выйти, сквозь стеклянную дверь будки на меня весело и в то же время угрожающе смотрела чёрная собачья морда. Но, по правде говоря, я не успела испугаться. Проводник овчарки был тут же, он держал конец поводка и всего лишь на минутку отвлёкся. Глянув на меня серьёзно, без улыбки, он отстранил пса и показал, что я могу выйти. Я узнала: передо мной была конвойная собака, сопровождавшая колонну пленных в тот день, когда мы с Петриком ходили за молоком.

Появился и начальник конвоя, тот самый обер-ефрейтор. Он внимательно разглядывал меня.

- Ваше лицо мне знакомо.

- Мы встретились недавно у железнодорожной станции, вы ещё спрашивали дорогу у моего брата.

- Совершенно верно! – Военный улыбнулся, - что же юная дама делает здесь одна и в таком нарядном виде?

- Иду домой с выпускного бала, - почти не соврала я.

- Вот как, значит, для барышни не нашлось провожатого …

Разговаривая, мы дошли до кронштейна с меткой рейсовых автобусов.

- Меня не нужно провожать, я всегда сама езжу.

Пожилой военный не спешил уходить, молча меня разглядывал. Рядовой с овчаркой ждал чуть поодаль. Я уже начала немного волноваться и поглядывать, не едет ли автобус.

- А тот паренёк, значит, твой брат?

- Да.

- Он еще учится?

Я не могла понять, к чему этот допрос. Неожиданно обер-ефрейтор произнес:

- Если тебе нужна работа, приходи завтра в пять часов вечера к воротам лесопилки. Спроси Бинда. Это моя фамилия. На кухне нужна помощница, запомнила?

Я кивнула. Он улыбнулся, откозырял, они вдвоем пересекли улицу и не спеша удалились. Вскоре появился и мой автобус.

 

 

***

 

Песочный город, построенный мной,

Давным-давно смыт волной.

Мой взгляд похож на твой,

В нем нет ничего, кроме снов и

забытого счастья.

Из песни

 

 

Такой шанс упускать было нельзя – работа, да ещё на кухне! Наша маленькая семья находилась не в том положении, чтобы выбирать.

В назначенное время я была у лесопилки, когда назвала фамилию Бинда, меня пропустили. Я нашла здание администрации, небольшой домик с крылечком, как на даче. Там пришлось долго ждать, потом наконец мне дали заполнить анкету – фамилия, паспортные данные, сведения о родителях. Я пишу: мать портниха, отец… Написать «погиб»? Я решила не врать, будь что будет.

Меня приняли. Позднее мне стало ясно – принимала администрация лесопилки, а не начальство лагеря военнопленных, те были бы куда строже.

Итак, военнопленные, мне предстояло работать среди них. В день приёма я никого из прусов не видела, когда всё наконец оформили, было уже поздно. Из-за этого я не смогла позвонить Антону. Я, конечно, добежала до телефонной будки, но автомат «проглотил» подряд две монетки, попросить новую было не у кого, несмотря на летнее время в этом районе было очень пустынно. Мне пришлось вернуться домой. Какое несчастье, что у нас нет телефона!

 

 

Нельзя сказать, что работа по приготовлению пищи была мне незнакома, но на производственной кухне всё другое, даже если это маленькое производство. В первый день я устала так, что еле доплелась до кровати. Но по-немногу привыкла, познакомилась с некоторыми сотрудниками и подружилась с работавшей на кухне Ленни. У неё был мальчик лет 8-9 , почему-то звали его Соней. Он проводил на лесопилке всё время. Когда я спросила, почему его так зовут, это имя или прозвище, мать расхохоталась – «Это призвание!».

На третий день моей работы случилось то, что, наверное, было неизбежно: я порезалась, снесла с указательного пальца целый лоскут кожи.

- Молодец, поработала, - услышала я за спиной насмешливо-укоризненный голос Ленни, - ты что так побелела, крови боишься?

Я не боялась крови. Может быть, меня потрясло как раз её отсутствие – обнажилось розоватое, ничем не прикрытое мясо, кровь пошла только когда я пошевелила пальцем. Подбежал Соня:

- Надо Йонтаса звать.

Ленни кивнула – Давай!

До этого я почти не сталкивалась с пленными, видела их только издали, даже во время обеда. Работало здесь всего двадцать человек, они принимали пищу на воздухе, под навесом. Разливал обычно Соня.

Пленные вели себя тихо. Основной лагерь находился на каменоломнях, сюда, на более лёгкую работу отправили самых слабых. Но вот теперь мне, очевидно, предстояло более тесное общение. Через пару минут на пороге появился белобрысый Соня, а за ним худощавый человек в круглых очках. Пленным нельзя было первыми заговаривать, даже здороваться, и он остановился молча, только снял свою пилотку.

Ленни подвела к нему меня со стиснутой в локте рукой, которую я сжимала, чтобы остановить кровь. Выделили два стула, освободили краешек стола, нашёлся йод и чистый носовой платок. Потом я узнала, что этот человек был фельдшером. Он не выказал ни удивления, ни сочувствия, вообще никаких эмоций, но при этом быстро и почти безболезненно вытер кровь, края раны смазал йодом, а саму рану прикрыл кусочком чисто вымытой луковичной шелухи и перевязал.

Но на этом процедура не закончилась. Йонтас положил мою руку на ладонь своей правой, лежавшей на столе и накрыл сверху левой рукой, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Наверное, целую минуту ничего не происходило, потом я почувствовала очень лёгкое покалывание, незаметно оно усилилось, в какой-то момент стало почти больно рядом с раной , и тут же он убрал ладони. В это мгновение наши взгляды встретились – мой удивлённо-радостный и его испытующий. Он удовлетворённо кивнул и встал. Ленни, которая вместе с сыном всё это время стояла рядом, угостила Йонтаса куском сала. Когда он ушёл, она поинтересовалась:

-Н у как?

Рука почти не болела.

- Что это было? – спросила я.

- Не слыхала раньше про прусских лекарей? Йонтас многим помогает…

В тот день меня поставили разливать обед. Соня показал, как зачёрпывать, чтобы попало равномерно и гущи и жидкости. Пленные подходили молча, протягивали свои разномастные котелки и плошки, никто не поднимал головы, не смотрел в глаза, даже не разговаривал. Правда, я заметила среди в чём-то похожих друг на друга немолодых лиц нового человека – парня, который стоял рядом с Йонтасом, он выделялся не только молодостью, но и торчащими, как парик клоуна рыжими волосами. Как оказалось, дней десять назад сгорел мотор малой циркулярной пилы, и это случилось как раз тогда, когда на ней работал Пинцер (так звали рыжеволосого) . Его отправили в наказание назад на карьер, но Йонтас каким-то образом смог уговорить Бинда и другое начальство его вернуть.

Пинцер стал попадаться мне на глаза довольно часто – он носил теперь уголь и воду на кухню. Глядя на него, я представляла себе, как тяжела работа на каменоломне. Этот молодой парень выглядел гораздо хуже других пленных, и в первые дни после возвращения всё время был страшно голоден. Когда он зашёл на кухню с ведром угля, то замер как вкопанный при виде буханок хлеба, приготовленных к нарезке, забыл даже ведро на пол поставить. Я просто не могла не дать ему кусок горбушки. Он вдруг страшно смутился, быстро забросил уголь в печь и убежал.

После обеда я отложила ему варёную картофелину, почти деликатес! Но он отвёл глаза и мотнул головой, хотя вообще-то он был совсем не стеснительный парень, этот Пинцер. Он всегда приветливо улыбался, появляясь утром со своим неизменным ведром, и я старалась положить ему в его миску чуть-чуть больше, чем другим.

Прошла неделя, я получила первое жалованье и все деньги потратила на то, чтобы починить провода телефонной линии, тянувшейся к нашему дому, потом предстояло купить сам телефонный аппарат. Но пока надо было обойтись без разговоров с Антоном, когда я звонила вечером из автомата, трубку всегда брала госпожа Тэсс. Оставалось одно – просто решиться пойти к ним домой.

В воскресенье после обеда, небрежно бросив маме: «Схожу за книжкой», я направилась в район особняков, где жил Антон. Госпожа Тэсс не удивилась, увидев меня, она была занята на кухне, выглянула, держа на весу испачканные в тесте руки:

- Антон в саду, там где кусты, ты помнишь?

Кусты смородины, конечно, я помню… Я прошла по знакомой дорожке, за черешневыми деревьями небольшая полянка, открытый солнцу пятачок и скамейка, точнее, деревянный топчан.

Он лежал, но, услышав мои шаги, поднялся и нацепил свои округлые непроницаемые очки.

- Привет! – я остановилась в нескольких шагах. Он не ответил. – Я не смогла придти раньше из-за работы. Теперь я работаю на лесопилке, там кухня для военнопленных… Представляешь, целый день готовлю для пруссов.

Он сидел передо мной, как тогда на вокзале, немного ссутулившись, повернув лицо чуть в сторону. Светскую беседу поддерживать он явно не собирался. Я подошла ближе.

- Можно, я сяду? – он подвинулся, я села слева от него. Теперь его шрамы мне почти не видны, но я всё равно не смотрю на него. Я чувствую, как он напряжён, руки зажаты между колен. Почему-то я думаю о том, что он, наверное, не может постричь себе ногти… Однако, надо продолжить разговор.

- Аттестат у меня без троек, но пока другой работы нет…

Опять тягостная пауза.

- Антон, - шепчу я, - ответь мне, пожалуйста, скажи что-нибудь.

Он поводит плечами:- Что сказать?

- Хотя бы просто назови моё имя. Ты помнишь его?

- Мне не нужны ничьи имена. Даже своё.

По правде говоря, после таких слов остаётся одно – встать и уйти.

Но если бы моя капитуляция означала его победу…

- Знаешь,- бормочу я, - а я ждала тебя, готовилась. Даже печенье испекла, хочешь попробовать?

Внезапно он резким движением руки сбросил коробку на землю и навалился на меня, больно прижав лопатки к доскам. Кажется, я вскрикнула.

- Печенье? – прошипел он, - а может мне тебя попробовать?

Я изо всех сил старалась не разреветься.

- Откуда ты взялась, маленькая идиотка? Что тебе нужно?

-Ничего -,прошептала я, - ничего…

Он столкнул меня на траву:

-Уходи!

Я даже не встала, только немного отодвинулась. Нет уж, я не сдамся. Главное, чтобы в голосе не было слышно слёз.

- Я три года тебя ждала… Три года мечтала, как мы в этом саду…

- Гуляем и нюхаем цветы!?

- Что же плохого в цветах?

- То, что я их не вижу.

- Но нюхать-то можно.

Он не нашёлся, что ответить. Неужели раунд за мной? Нет, я ошиблась.

- Ничего нет, - крикнул он зло, - ни цветов, ни деревьев, ни сада, ни неба! Ничего!

- А что же есть?

- Палка, земля и вот эти доски.

- И я. Я тоже есть, Антон.

- Ты выдумала всю эту любовь, всё ты выдумала.

- Может быть… Может быть, любая влюблённость это самообман, но ведь переиграть ничего нельзя, вот в чём дело…

Слышал ли он меня? Мне казалось, он просто ждал, когда я уйду.

Я стала подбирать разбросанное в траве печенье.

- Я так давно здесь не была, с самого начала войны… Помнишь наши набеги за фруктами? Кстати, черешня уже поспела. Если ты позволишь мне встать ногами на скамейку, я угощу тебя черешней… Той, которой нет.

Я потянула к себе ветку и сорвала несколько ягод.

- Ты ведь больше не будешь толкаться, Антон?

Он молчал. Я старалась понять, что он чувствует, но лицо-маска непроницаемо. Неужели любые слова причинят только боль? Неужели любые?

- Мы всегда после экзаменов приходили сюда… И потом в сентябре… Как же мы объедались! Наверное, мы походили на саранчу. А потом неделю не вылезали из туалета.

Я положила ему в ладонь ягоды на сдвоенном черенке.

Мне показалось, или он действительно улыбнулся.

- И здесь же ты меня поцеловал. Помнишь? Мы играли, и я спряталась в пустом курятнике…

- Это был крольчатник.

- Ты вытащил меня за ноги, и моя юбка задралась почти до подбородка.

- Неправда, это было зимой , и на тебе были шаровары с резинками. Они могли открыть только щиколотку.

- Ах ты хитрюга! Ты всё помнишь, Антон!

- Зря ты это затеяла, - он выпрямился и что-то в его лице изменилось, - я не гожусь в женихи, Эля.

-Я ничего не затевала, я просто пришла тебя повидать.

Он провёл ладонью по скамейке, потом потянулся к земле – его трость лежала под ногами, но он нащупал не её, а перевёрнутую жестянку из-под печенья. Я подала ему то, что он искал – напоминающий очень узкую подзорную трубу цилиндрик.

- Забавная штука… Надо на кнопку нажать?

- Да, сбоку.

С приятным шелестом цилиндрик превратился в белую, сужающуюся к низу трость. Антон встал. Я подняла коробку со злосчастным печеньем.

- Я не буду тебе докучать, раньше следующего воскресенья я всё равно не смогу появиться. Ведь ты не против, если я приду через неделю?