♥ღ♥ЕВРЕЙСКАЯ ТЕМА У БУЛАТА ОКУДЖАВЫ♥ღ♥

 
Свою автобиографическую книгу Упраздненный театр. Семейная хроника Булат Окуджава начинает такими словами: "В середине прошлого века Павел Перемушев, отслужив солдатиком свои двадцать пять лет, появился в Грузии, в Кутаиси, получил участок земли за службу, построил дом и принялся портняжить. Кто он был - то ли исконный русак, то ли мордвин, то ли еврей из кантонистов (система кантонистов просуществовала в армии царской России 130 лет, вплоть до 1856 года. С 1827 года в кантонсты забирали еврейских мальчиков с 12 лет (часто - гораздо раньше). Военная служба засчитывалась с 18 лет и продолжалась 25 лет. Как правило, дети больше никогда не видели своих родителей, тем более, что их отправляли подальше от родных мест. Мальчиков насильно крестили и присваивали русские имена, чаще - имена крестных отцов, сведений не сохранилось, дагерротипов тоже."

Выходит, Булат Шалвович не исключал того, что его прадед был по
происхождению евреем. Павел Перемушев женился на грузинке Саломее Медзмариашвили. Их старшая дочь Елизавета вышла замуж за Степана Окуджаву и родила восьмерых детей. Один из них Шалва, отец поэта, женился на армянке Ашхен. Следовательно, в жилах Булата Окуджавы, кроме грузинской и армянской, вероятно, текла и еврейская кровь. И заявить об этом открыто в России - надо было обладать мужеством.
Господа антисемиты должны кусать себе локти: не только у Александра Пушкина и Афанасия Фета были, возможно, еврейские корни, но вот и у Окуджавы тоже (кстати, Владимир Высоцкий - вообще еврей по отцовской линии: Гены гетто живут во мне...).
Его все считали грузином. Он же ощущал себя просто русским поэтом и писателем. И он не был равнодушен к судьбе евреев, сочувствовал их обидам и презирал антисемитов. Об этом он говорил, например, в относительно недавнем интервью русскому радио в Нью-Йорке. Это проявилось в бытность его работы в 50-е годы в издательстве <Молодая гвардия>. Он ведал переводами стихов поэтов народов СССР на русский язык. Окуджава ушел из этого молодежного издательства, когда его стали упрекать за то, что в списке переводчиков, которым он давал работу были и русские поэты-евреи. Теперь их знают все любители поэзии и не только
они. Это - Юрий Левитанский, Давид Самойлов, Семен Липкин, Юлий Даниэль, Анатолий Найман. Окуджаве было тогда сказано: У нас русское издательство. Нужна пропорция...
А история с публикацией в Литературной газете стихотворения Евгения
Евтушенко Бабий Яр - в то время поэзией там ведал как раз Булат Шалвович. После конфликта руководства газеты с партийными властями Окуджава навсегда покинул службу, уйдя на вольные хлеба.
Любая нетерпимость, поиски врагов вызывали протест поэта. В одном из стихотворений, например, он, обращаясь к жаждущим враждовать и ненавидеть, предлагал каждому из них осудить прежде всего <себя самого>, научиться сначала себе самому не прощать ни единой промашки и побеждать врага не в другом, а в себе.
Эмиграция евреев, а по существу, их исход из отечества, не оставила его равнодушным:

Под крики толпы угрожающей,
Храпящей и стонущей вслед,
Последний еврей уезжающий
Погасит на станции свет.
Потоки проклятий и ругани
Худою рукою стряхнет,
И медленно профиль испуганный
За темным стеклом проплывет.
Как будто из недр человечества
Глядит на минувшее он...

И катится мимо отечества
Последний зеленый вагон.
Весь мир, наши судьбы тасующий,
Гудит средь лесов и морей...
Еврей, о России тоскующий,
На совести горькой моей.
(Стихотворение посвящено
О. и Ю. Понаровским)

Какие чувства испытывает еврей-эмигрант, приехавший навестить оставшихся на родине родных и друзей, и какова она, эта родина, теперь? Булат Шалвович в конце стихотворения, посвященного Льву Люкимсону, приглашает его пройтись по Безбожному переулку Москвы и вглядеться в знакомые лица. Но сначала он пишет:

До сестры на машине дожал.
Из окошка такси на Москву поглядел:
Холодок по спине пробежал.
Нынче лик у Москвы ну не то чтоб жесток -
Не стреляет, в баранку не гнет.
Вдруг возьмет да и спросит:
Боишься, жидок,
И с усмешкою вслед подмигнет...

Проявления антисемитизма многолики. Однажды, еще в начале перестройки, один провинциальный российский дирижер похвастался проверяющей комиссии Министерства культуры, что у него в симфоническом оркестре уже нет ни одного еврея. На что получил ответ: Это было слышно, когда ваш оркестр играл.
Будучи очень музыкальным, Булат Окуджава высоко ценил еврейскую задушевность и музыкальность:

Над площадью базарною
Вечерний дым разлит.
Мелодией азартною
Весь город с толку сбит.
Еврей скрипит на скрипочке
О собственной судьбе,
И я тянусь на цыпочки
И плачу о себе...

Хорошо понимая и чувствуя специфику исполнения хорошим музыкантом, Окуджава добавляет:

Какое милосердие
Являет каждый звук,
А каково усердие
Лица, души и рук,
Как плавно, по-хорошему
Из тьмы исходит свет,
Да вот беда - от прошлого
Никак спасенья нет.

Когда-то Есенин сетовал на то, что его стихи читают одни еврейские девушки. Евреи Советского Союза полюбили грузина Окуджаву и разнесли эту любовь по всему миру. Например, в Израиле прошло, по крайней мере, уже три международных фестиваля его памяти. Поэт очень любил эту страну, ездил туда, любил встречаться там с друзьями.

Сладкое время, глядишь, обернется копейкою:
Кровью и порохом тянет от близких границ.
Смуглая сабра с оружием, с тонкою шейкою
Юной хозяйкой глядит из-под черных ресниц.
Как ты стоишь... как приклада рукою
касаешься!
Знать, неспроста предо мною возникли,
хозяюшка,
Те фронтовые, иные, мои времена.
Может быть, наша судьба как расхожие
денежки,
Что на ладонях чужих обреченно дрожат...
Вот и кричу невпопад: до свидания,
девочки!
Выбора нет! Постарайтесь
вернуться назад!..
Иерусалим, 1995.

Однажды он застал большой снегопад в Иерусалиме, где <небо близко, и:

В Иерусалиме первый снег.
Побелели улочки крутые.
Зонтики распахнуты у всех
Красные и светло-голубые.
Наша жизнь разбита пополам,
Да напрасно счет вести обидам.
Все сполна воздастся по делам
Грустным, и счастливым, и забытым.
И когда ударит главный час
И начнется наших душ поверка,
Лишь бы только ни в одном из нас
Прожитое нами не померкло...

В другой раз он вспомнил своего тель-авивского друга, бывшего москвича, у которого :

Кипа, с темечка слетая,
не приручена пока...
Перед ним - Земля Святая,
а другая далека.

Мне не известно, пел ли Окуджава свои еврейские стихи, были ли у него
написаны соответствующие песни. Я же не мог не подобрать здесь, в Америке, в эмиграции, свои мелодии на почти все приведенные в этом эссе стихи и пою их как бы от его имени.
Творчество Булата Окуджавы, его неповторимый голос попали в мою душу еще в 60-е годы ушедшего века и застряли в ней навсегда.

Года те уж стали историей,
Но вечна с тем голосом связь.
Наверное, не по теории
Свобода с него началась.


По материалам Вашингтонского музея русской поэзии
Юлий Зыслин