Узбекистан

Точно помню, когда всё началось. Июнь 1989, развал Союза докатился и до нас.

Сначала появились беженцы-армяне из Карабаха, потом запылала Фергана. Мы увидели на телеэкранах танки, бронетранспортёры, сожжённые трупы, надписи на домах «русский», «татарин», «турок», «узбек». Казалось, что всё это сон или какая-то хроника другой, не нашей жизни. Но это была реальность. 
И всё вокруг стало резко меняться. Кто не испытал не поймёт, а кто испытал, объяснять не надо.

Вдруг ваши соседи, а иногда и хорошие знакомые с которыми вы ещё вчера здоровались, в одночасье становятся врагами. Продавец лепёшек, которому ещё вчера было всё равно, кому продавать свою лепёшку и на каком языке разговаривать, главное, чтобы лепёшка продалась, вдруг начинает злобно огрызаться. И кажется, что в следующий раз вместо лепёшки, он вытащит нож и прирежет вас. А свидетели будут этому громко аплодировать. Как будто мир перевернулся, и все сошли с ума. Таково мерзкое пробуждение «национального самосознания». 
- Почему столько лет живёте, а узбекский не знаете? Нас не уважаете, тогда катитесь в свою пьяную Россию, не будем вас больше кормить. Без вас будет хорошо. Всё будет наше, только наше. Из-за вас все проблемы. 

А откуда нам знать узбекский? В Ташкенте узбеки жили в основном в махаллях и в Старом городе. В остальных районах они не составляли большинства. Я рос среди греков, армян, русских, татар, и узбеки были всего лишь одной из многих окружающих меня национальностей. Правильно это или нет – другой вопрос, но это – факт. С узбеками мы в основном играли в футбол и дрались. После футбола, если выигрывали. Если проигрывали, никаких конфликтов не возникало. И вокруг звучала русская речь. А русские, жившие в махаллях и Старом городе, свободно говорили по-узбекски, а по-русски часто с узбекским акцентом. 

Ташкент был криминальным городом, и делился в те годы на своего рода «чайнатауны». На Куйлюке можно было получить по морде от корейцев, на Асакинской от армян, на Чиланзаре от русских. Узбеки держали только Старый город. А у меня там как назло подготовительные курсы в институт. Каждый вечер, как на войну.

Из магнитофона звучало тревожное напутствие Виктора Цоя, «и 2000 лет война, война без особых причин, война - дело молодых, лекарство против морщин», я одевался в свой любимый чёрный цвет как ниндзя, клал в сумку цепочку средней тяжести, доставшейся в память от своего бывшего «пролетарского» района, надевал на запястье «группу крови» IV, резус отрицательный и вперёд, пожелай мне удачи в бою. 
На троллейбусе до Цирка, в принципе, нормально. Только разговоры, слышали, там грохнули, здесь стрельнули, читали, что в Карабахе творится, а в Тбилиси, жёсткая рука нужна, Сталина бы сейчас, да, развалил всё Горбач, мы-то оказывается при коммунизме жили и не знали, бежать надо, пока не поздно, куда, кто нас ждёт, у нас, вон, родственники уехали в Россию, в деревню, так им дом сожгли, кому мы там нужны, а здесь что. В общем, не дай вам Бог, жить в интересное время.
А вот, пешком до здания иняза и обратно, а когда стемнеет от здания до такси, это сложнее, это не троллейбус.

Когда один ещё более менее, а вот если бабе какой-нибудь с тобой по пути. Это как красная тряпка. 
- Сигарет борми? 
- Нет. 
- Почему по-русски отвечаешь? 
- А ты не понимаешь? 
Удар снизу вверх, чёткий, как на тренировке. Зубы слегка щёлкнули, но я устоял. Далее, я часто отрабатывал это перед зеркалом. Два шага назад, расстегнул замок, вытащил цепь, сумку в сторону, удар. 
- А, жаляб! 
Жаляб – это значит, я попал. Пока цепь в руке не подойдут. 
- В чём дело, ребята? Подошёл мирный прохожий. 
- Да, я не знаю, что им надо. 
- Кто, кто тебя трогает? 
- Да, вот. Лёгкий поворот головы влево и всё, дальше ничего не помню. 
Очнулся в крови и грязи. А люди идут и качают головами. А город подумал, учения идут. Сколько я так пролежал? Минут десять, пятнадцать? А ведь это не подворотня, не проходные дворы. Рукой подать до ГУМа, троллейбусная остановка в двух шагах, времени часов шесть, люди идут с работы, не темно ещё. А если бы я лежал дольше? А если б вообще не встал? Так бы все и шли? 
В таком виде такси меня не возьмёт. Придётся искать ментов. 
- Товарищ милиционер, на меня сейчас напали, - обращаюсь к пузатому менту. 
- Кто? Где? Бежим за ними! Когда это произошло? 
- Я не знаю, я без сознания лежал, не знаю, сколько времени прошло. 
- А, ну тогда не догоним уже. Пошли в отделение, заявление напишешь. 
Я сидел в отделение, писал заявление, а на меня как-то растерянно смотрел со своего портрета, тогда ещё совсем незнакомый, только, что назначенный новый Первый секретарь ЦК Компартии. 



*** 
Прошли годы. Взглядов Первого секретаря, поменявшего свой титул на более благозвучный, стало гораздо больше, и взгляд этот становился всё увереннее и увереннее. 
Уверенный от радости выполненного долга перед народом. Ведь он дал ему всё, о чём народ мечтал, гимн, язык, флаг, государственность, снёс ненавидимые символы власти угнетателей.

Но народ оказался каким-то капризным и неблагодарным. Ему вдруг захотелось большего, того, что условно именуют куском хлеба. Узбеки превратились в странствующий народ - гастарбайтер. Былой пыл прошёл, а популярный некогда лозунг «Чемодан-вокзал-Россия», потерял свою былую актуальность, потому, что каждый десятый сам воспользовался им на практике. 
Но у меня нет на них злобы. Видя, как они тащат тюки с товарами, в аэропортах Пекина, Шарджи и Москвы, а потом суют взятки родным таможенникам, мне совсем не хочется подойти к ним и спросить, ну, что, суки, плохо вам? Этого вы хотели?

 
Нацизм – это эпидемия, заразная болезнь. В книге Франца Верфеля «40 дней Мусадага», посвящённой геноциду армян 1915 года, турок, который прячет своих соседей армян от резни, говорит: «Нацизм заполняет в душе ту пустоту, которая образовывается после того, как из неё изгоняют Аллаха».